Вопрос 9. А. Ахматова. Поэма «Реквием». Мотив памяти. Библейские мотивы.

Нет, и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл, —
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был.

Анна Андреевна Ахматова... Это имя сейчас известно, пожалуй, всем, даже не любителям поэзии. От прабабушки, татарской княжны Ахматовой, идет этот знаменитый псевдоним, которым она заменила фамилию Горенко. Родилась Анна Андреевна под Одессой. Годовалым ребенком была перевезена на север — в Царское Село. Самыми важными моментами детства она называла впечатления о Царскосельских парках, Херсонесе, море, обучение чтению по азбуке Льва Толстого, первое стихотворение, написанное в одиннадцать лет. Дальше — учеба, брак с Гумилевым, поездки в Париж, где она знакомится с Модильяни, путешествие по Италии, рождение сына, “Бродячая Собака”, акмеисты, Сталин, репрессии, страдания, война, доклад Жданова, гонения, мировое признание и... много, много других ярких впечатлений жизни. Где, как на синусоиде, чередуются взлеты и падения.
За свою длинную жизнь Анна Андреевна оставила огромное литературное наследие, которым гордится и восхищается весь мир. Но все-таки “Реквием” занимает в нем особое место. Это произведение явилось делом всей ее жизни. В эту поэму

Судьба Анны Андреевны Ахматовой в послереволюционные годы складывалась трагично. В 1921 году расстреляли ее мужа, поэта Николая Гумилева. В тридцатые годы по ложному обвинению был арестован сын, жутким ударом, " каменным словом" прозвучал смертный приговор, замененный потом лагерями, затем почти двадцать лет ожидания сына. Погиб в лагере ближайший друг Осип Мандельштам. В 1946 году выходит постановление Жданова, которое оболгало Ахматову и Зощенко, закрыло перед ними двери журналов, только с 1965 года начали печатать ее стихи.
В предисловии к " Реквиему", который Анна Андреевна сочиняла с 1935 по 1040 годы, и который был опубликован в 80-е годы, она вспоминает: " В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде". Стихи, включенные в " Реквием", автобиографичны. " Реквием" оплакивает скорбящих: мать, потерявшую сына, жену, потерявшую мужа. Ахматова пережила обе драмы, однако, за ее личной судьбой трагедия всего народа.

Библейские мотивы в поэме А. Ахматовой " Реквием"

Читая " Реквием" Анны Ахматовой, обращаешь внимание на то, что современность передается в поэме с помощью библейских аналогий, что образы и мотивы Священного Писания становятся для Ахматовой средством художественного осмысления действительности, а картины Апокалипсиса - символом ее эпохи.

Лишь учитывая зловещую сущность сталинского тоталитаризма, истинный смысл событий, свидетелем которых выпало стать Ахматовой, можно понять, насколько непросто было поэту подобрать адекватный происходящему масштаб для художественного воплощения этих событий. Выбор, сделанный Ахматовой в " Реквиеме", был продиктован трагической эпохой тридцатых годов.

Уже название поэмы, предлагая определенный жанровый ключ к произведению, задает одновременно и ту специфическую систему координат, в которой только и возможно осмыслить созданный поэтом художественный образ мира. Вспомним, что " реквием" - это заупокойное католическое богослужение, траурная месса по усопшему; более общий смысл этого слова - поминовение умерших, поминальная молитва. С этой точки зрения в высшей степени символичным представляется сделанное однажды Ахматовой признание: " Реквием" - четырнадцать молитв". Весь " Реквием" буквально пронизан библейской образностью. На истинный масштаб событий, о которых пойдет речь в поэме, указывают первые строки " Посвящения": " Перед этим горем гнутся горы, / Не течет великая река... "

Воссоздающие образ мира, в котором сместились, исказились все привычные и устойчивые параметры, эти строки вводят произведение в пространство библейского текста, заставляют вспомнить апокалиптические картины и образы: " Горы сдвинутся и холмы поколеблются..." (Ис. 54, 10); " И небо скрылось, свившись как свиток; и всякая гора и остров двинулись с мест своих..." (Отк. 6, 14)

Библейский контекст, проявленный в поэме, отчетливо высвечивает и еще одну смысловую грань образа " великой реки". За образом Невы в " Реквиеме" угадывается и библейский образ " реки Вавилонской", на берегу которой сидит и плачет разоренный народ, вспоминая о своем прошлом. Если Нева в " Реквиеме" воспринимается как река Вавилонская, то естественно, что Ленинград может быть осмыслен как земля разоренная, " земля чужая ". Преломленные в поэме, эти библейские образы актуализируют в " Реквиеме" и еще одну отчетливо звучащую в псалме " На реках Вавилонских..." тему - вынужденного молчания, или иначе - " повешенной лиры": "...на вербах... повесили мы наши арфы" (Пс. 136, 3). Пришедшая из псалма тема вынужденного молчания приобретает в поэме Ахматовой особенную остроту. Вопрос, вложенный в уста царя Давида, говорящего от имени древних иудеев: " Как нам петь песнь Господню на земле чужой?..." (Пс. 136, 5), перекликается с основной мыслью " Эпилога ": " И если зажмут мой измученный рот, / Которым кричит стомильонный народ..." Строки из Книги Бытия могли бы стать эпиграфом если не ко всему творчеству Ахматовой, то, по крайней мере, к двум ее трагическим десятилетиям: сначала - период вынужденного молчания, затем - невозможность говорить в полный голос. " Как нам петь песнь Господню на земле чужой?..." Особенно органично этот вопрос вписывается в контекст " Реквиема".

Годы, проведенные героиней в тюремных очередях, названы в " Реквиеме" " осатанелыми ". Прилагательное это совсем не случайно возникло в поэме о кровавых годах сталинских репрессий. Оно не только выражает здесь крайнюю степень эмоциональной оценки современной действительности и является в какой-то степени синонимичным прилагательному " одичалый", но и, перекликаясь со всей образной системой поэмы, оказывается обусловленным ее библейским контекстом. Осатанелыми являются в поэме и " страшные годы ежовщины", и, конечно, сам Ленинград - город плененный и разоренный, город " одичалый". В семантическом пространстве поэмы образ осатанелых лет и - шире - осатанелого города соотносится с одним из основных образов поэмы - образом звезды, безусловно, центральным в той картине апокалиптического мира, которую художественно выстраивает Ахматова. Интересно, что сама близость этих образов оказывается обусловленной библейским текстом: под звездой в Апокалипсисе понимается Сатана, которого сбрасывают с неба на землю. Образ звезды, огромной, застывшей и яркой, являясь в поэме главным символом наступающего Апокалипсиса, впрямую соотнесен Ахматовой со смертью, жестко вписан в картину вселенской катастрофы. На то, что звезда в поэме - образ апокалиптический, зловещий символ смерти, красноречиво указывает, в первую очередь, тот контекст, в котором появляется он в поэме:

Звезды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами черных марусь.
…..

И прямо мне в глаза глядит
И скорой гибелью грозит
Огромная звезда.

Вполне естественно предположить, что образ звезды в пространстве ахматовского текста мог ассоциироваться и с кремлевскими звездами, ставшими универсальным символом эпохи сталинского террора. Кремлевские звезды, являясь символом Кремля - места, где " угнездился" тиран, в эпоху 30-х годов напрямую ассоциировались со смертью и угрозой наступления Апокалипсиса. Понятные и близкие современникам Ахматовой, эти " внешние", на первый взгляд, ассоциации органично вписывались и в библейский контекст поэмы.

Анализ памяти культуры " Реквиема" убедительно показывает, насколько актуализирован в поэме ассоциативный ряд, напрямую связанный с темой смерти, какова функция " вечных образов" культуры в тексте произведения. Особенно велика в художественном осмыслении и воплощении идеи смерти роль библейских образов и мотивов. Именно этот пласт культурной памяти реконструирует в " Реквиеме" апокалиптическую картину мира, помогает осознать в качестве главной и единственной реальности произведения пространство смерти. В семантическое поле смерти вписывают " Реквием" не только образы-символы Апокалипсиса, рассмотренные выше, и не только образы-детали, создающие своеобразный " библейский" фон: божница, свеча, холод иконки и т.д.; все они в контексте ахматовского произведения могут быть прочитаны и как атрибуты похоронного обряда. Среди библейских образов, главное место, безусловно, занимают образы распинаемого Сына и присутствующей при казни Матери.

Близость " Распятия" к своему источнику - Священному Писанию закрепляется уже эпиграфом к главе: " Не рыдай Мене, Мати, во гробе зрящи". Эпиграфы у Ахматовой всегда подключают к произведению новые смысловые контексты, актуализируют " вечные образы" культуры, вводят текст современности в культурную традицию, а часто оказываются и ключом к прочтению всего произведения. Делая эпиграфом слова из ирмоса IX песни канона службы в Великую субботу, Ахматова, по сути, соединяет страдания распятого Сына и присутствующей при казни Матери в единый емкий и пронзительный художественный образ. Тем самым получает свое обоснование и композиция главы: объектом ее первого фрагмента оказывается Сын, объектом второго - Мать.

Насколько велика роль смысловых импульсов, идущих от цитируемого источника, в полной мере позволяет ощутить и первая миниатюра главы:

Хор ангелов великий час восславил,
И небеса расплавились в огне.
Отцу сказал: " Почто меня оставил? "
А Матери: " О, не рыдай Мене..."

Ориентация на библейский текст чувствуется уже в первых строках фрагмента - в описании природных катаклизмов, сопровождающих казнь Христа. В Евангелии от Луки читаем: "...и сделалась тьма по всей земле до часа девятого: и померкло солнце, и завеса в храме раздралась посередине" (Лк. 23, 44-45). Адресованный Отцу вопрос Иисуса " Почто меня оставил? " также восходит к Евангелию, являясь почти цитатным воспроизведением слов распятого Христа: " В девятом часу возопил Иисус громким голосом: Элои! Элои! ламма савахфани? - что значит: Боже мой! Боже мой! для чего ты меня оставил? " (Мк. 15, 34). Слова же " О, не рыдай Мене...", обращенные к матери, заставляют вспомнить эпиграф к главке, являющийся одновременно и неточной цитатой из Евангелия. Сопровождавшим его на казнь и сострадающим ему женщинам Иисус говорит: "...дщери Иерусалимские! не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших..." (Лк. 23, 27-28). Другими словами, четвертая строка поэтического фрагмента представляет собой контаминацию евангельского текста и цитаты из ирмоса пасхального канона, ставшей эпиграфом к главе " Распятие".

Материнская любовь - земной аналог глубоко укорененному в душе человека архетипа Богородицы.

Показательно, что в " Реквиеме" образ Богородицы появляется не только в сцене Распятия, т.е. тогда, когда поэт обращается непосредственно к евангельскому сюжету. Образ этот венчает поэму. Его появление в " Эпилоге" символично: " Для них соткала я широкий покров / Из бедных, у них же подслушанных слов".

Этот образ появляется как напоминание о православном празднике Покрова Пресвятой Богородицы, " религиозный смысл которого - молитвенное предстояние Богоматери за мир".

В роли Богородицы выступает сама героиня: " Для них соткала я широкий покров...".

В эпилоге, образы, встречающиеся в поэме раньше, приобретают звуковую характеристику. Звуки усиливаются аллитерацией (звук " р": страх, страницы, страдание) и анафорой (" и ту", " о них"). Звучание стиха напоминает звучание колокола, постепенно нарастающее и превращающееся в набат. Достигая кульминации, звук обрывается. В наступившей тишине возникает мотив временной отдаленности: страдание сменяется скорбью.

Переоценить роль " библейского" пласта в " Реквиеме" невозможно. Проецируя все произведение в пространство смерти, " вечные образы" культуры передают основное ощущение эпохи 30-х годов - ощущение призрачности, нереальности происходящего, межрубежья жизни и смерти, обреченности и духовной катастрофы - трагическое предчувствие конца эпохи, гибели поколения, собственной смерти. Через символику Апокалипсиса, через образы абсурдного и перевернутого бытия " вечные образы" Священного писания вели Ахматову к реконструкции целостной картины трагической эпохи кровавого террора, к воплощению образа катастрофического мира. Именно такой виделась Ахматовой современная действительность - апокалиптическая эпоха, протрубившая боевой сигнал к охоте на человека.