Письмо 3

Письмо от июля 21 числа того же года

«Снова я, мой друг.
Сон одолевал меня ночью, но утро не было милостиво ко мне: чуть заря, как я проснулась, а потом размышления, толки, воспоминания не давали мне покоя. Ещё никто, кроме слуг, не встал с постели, за дверью тихо.

Как вчера неосмотрительно я решила, что кроме чувства благодарности к месье Бессонову есть во мне и нечто большее! Неужели это так? Я долго над этим думала, заглядывая в свое сердце, и с тайной радостью ужасалась всякий раз: верно, там они, эти чувства, невольно зародившиеся! Но как такое возможно, Лизет? Я ведь лишь однажды его увидела, с ним не говорила даже, но мысли мои непокорно вьются вокруг него, и его доброе ко мне отношение, наверное, тому виной.

В одном я уверена точно: он человек достойный, и, если Богу будет угодно соединить сердца Мари и месье Бессонова, то я спокойна - мужем он будет замечательным. Я очень на то надеюсь, так как моя симпатия к Максиму Савельевичу не должна затмевать моё благоразумие, и я даже не смею надеяться на что-то другое, нежели дружбу между нами.

Но я обещала рассказать ещё об одном эпизоде, со мною приключившемся на балу.
После танца то бледнея от пережитого унижения, то краснея от внезапных чувств, нахлынувших на меня при воспоминании о капитане, я поспешила скорее скрыться от цепких глаз присутствующих и уединилась на какое-то время в одной из комнат. Придя в себя, я вышла и незаметно пробралась к тому месту, где ранее сидела, пока не была потревожена своим дядюшкой. На диванчике по-прежнему сидели дамы, не танцевавшие, а посему ни на минуту не умолкавшие. Не желая вызвать их внимания, я встала позади и на минуту задумалась, пока вдруг не поняла, что разговор милых сплетниц зашел о недавнем происшествии.

Подслушивать, я, право, не собиралась, и этикет предписывал мне тут же, мягко и деликатно, поставить дам в известность о своем присутствии, однако любопытство оказалось сильнее меня, в чем тебе, подруга, с раскаянием признаюсь, ибо все услышанное меня порядком озадачило. Вот суть той беседы.

- Вы видели? - спросила госпожа N. (Имена называть я не буду, дабы не вызвать в тебе нечаянного предубеждения к какой-либо персоне, что мне вовсе не хотелось бы). - Видели, как неловко танцевала барышня Самойлова? Я, разумеется, говорю не о чудесной Мари - она прелестна во всем, - а об её кузине Софи. Воспитаннице...

Это слово было произнесено с легким оттенком презрения, меня весьма огорчившим, ведь сие звание во многих умах вызывает образ молчаливой прислужницы, испытывающей безмерную благодарность за то, что её приютили, а оттого исполняющей любую прихоть хозяев. Неужто это про меня?

- Её хромоту не скроешь, - продолжала немилостиво госпожа N. - Я слышала, сей ужасный недостаток перешел ей от матери, известной своей бесстыдностью персоны. Неудивительно, что бедняжка, хоть и не уродлива, но весьма не красива. Её мать тоже нельзя было назвать красавицей, пусть дурнушкой она тоже не была, но этот рыжий цвет волос, эти веснушки, белесые брови. Довольно сомнительные достоинства.

- Отчего же? - отозвалась госпожа S. (Особа эта, как мне казалось, никогда меня не жаловала, но как сильно мы можем ошибаться в чувствах других людей!). - Софья мила, я бы даже сказала, красива, но красота её необычна, непривычна, а значит, нам непонятна. И танцевала она неплохо, а для барышни с врожденным недостатком очень даже хорошо!

- Ну что вы говорите, милая моя, - закачала головой первая. - Её танец был ужасен, и я не понимаю, зачем она вообще вышла танцевать!
- То был каприз прелестной кузины, - ответили ей. - И зная Мари, я весьма рада, что Софья пресекла зарождающийся скандал, иначе мы были бы обеспечены громкой истерикой...

- И жаль, что скандал сорвался, а то мне становится скучно, - не унималась госпожа N. - Я слышала (она обратилась преимущественно к другим дамам, явно выказывая неодобрение госпоже S., её не поддержавшей), что уважаемый Константин Алексеевич выделил для своей племянницы ежегодную ренту, но та постоянно жалуется, что этой суммы ей недостаточно. Как рассказывал сам господин Самойлов, Софи - ужасная транжира.

- А вот и неправда, - упрямо не соглашалась госпожа S. (за что я ей весьма благодарна). - Как я слышала, Софье досталась в наследство некая сумма, коя обеспечила бы ей безбедное существование, но, так как Константин Алексеевич назначен её опекуном, деньгами распоряжается он и выделяет своей племяннице, надо заметить, суммы неприлично малые. Правда, девушка ввиду своей скромности и непритязательности не жалуется.

- Постойте же! Откуда вы можете это знать? - рассердилась первая сплетница.
- У меня есть источник весьма, я полагаю, достоверный. И вообще, Софи милая и умная девушка, и я надеюсь, её супруг будет её достоин.
- А я считаю, что ей никогда не выйти замуж, если она будет одеваться так просто. По крайней мере, ей вряд ли пленить тех замечательных кавалеров, которые окружают её кузину. Лучшее, на что ей стоит надеяться, - это сын какого-нибудь мелкого помещика, огрубевшего в провинции, который польстился бы её сомнительным приданым в виде благородства происхождения, и то подпорченного неразумной связью её отца!

- Вы чрезмерно жестоки к ней, сударыня. Жизнь не так проста.
- Чудес в ней не бывает, - упорствовала та. - И Софи не следует питать особых надежд. Вполне возможно, она так и останется незамужней, ведь и сейчас она уже немолода. Если не ошибаюсь, ей уже двадцать четыре года! Возраст для замужества, надо сказать, запоздалый. С каждым годом её шансы убывают... Но глядите, месье Бессонов опять танцует с Мари Самойловой! Прелестная пара, не правда ли?

- О, вот это несомненно! - воскликнула третья дама, до этого не решавшаяся вступить в разговор, дабы не принимать ничью сторону (тут я вдруг разволновалась пуще прежнего, ведь речь зашла о моем спасителе). - Месье Бессонов - красивый и достойный молодой человек, настоящий офицер. Мой муж - а вы знаете, он у меня полковник - отзывался о нем очень хорошо: смел, решителен, отважен. К тому же, благородное сердце. Вот только гордец ужасный. Как-то мой супруг попросил месье Бессонова поухаживать за нашею племянницею Анночкой. Она, бедняжка, некрасива с рождения, нескладна да застенчива, не привыкла к кавалерам. Вот супруг и надумал сделать ей приятное, попросив капитана проявить к ней внимание, а сам пообещал при следующей же встрече с начальством замолвить о нем словечко. И что вы думаете? Тот отказал! Причем в довольно холодной манере, сославшись, что «сей недостойный поступок отдает фальшью и лицемерием и он не хочет ранить сердце бедной девушки, потому что не испытывает к ней ничего, кроме почтения». Каково? Сказать такое своему полковнику? Мой супруг был чрезвычайно разгневан как самим отказом, так и формой его изложения!

- Честь прежде всего, - заметила госпожа S. нравоучительно, указав пальцем вверх, но сие высоконравственное изречение было пропущено мимо ушей остальными сплетницами. - Весьма похвально.
- Быть может, но несчастная Аннет не была бы против, - возразили ей. - Хотя ей и не грозит остаться девицей до конца своих дней, поскольку мой супруг выделил довольно большую сумму в качестве её приданого. В отличие от мадемуазель Самойловой, которая не может похвастаться даже этим... Ох, взгляните на платье мадам Строгоновой! Не кажется ли оно вульгарным? Я ни за что не осмелилась бы надеть нечто подобное!..

Тут разговор сплетниц зашел о другом, мало меня интересующем, и я незаметно скрылась. Последнее замечание, адресованное моей персоне, больно ранило меня, я чувствовала себя оскорбленной. Как они могут так говорить, Лизет? Неужели во власти денег заменить искренние чувства? Выходит, мне уже предсказали моё будущее, весьма, надо сказать, безрадостное? Зимние вечера в одиночестве, вечные насмешки за спиной, презрительные лица молодых красавиц, унизительное положение несостоявшейся невесты - разве о таком будущем я грежу? Я вижу себя верною женой, заботливой матерью, умелой хозяйкой; я хочу быть окруженной любящей семьей. Но я впервые испугалась за свое положение воспитанницы. По меркам светского общества положение сие весьма невысокого ранга и у многих вызывает снисходительную ухмылку.

Расстроенная, я вышла в сад. Свежий воздух немного успокоил меня. Мне хотелось уехать, но это было бы невежливым, потому я осталась, однако во мне зародилось трусливое желание укрыться ото всех до окончания бала. Поэтому я, как потом рассказывала Мари, пропустила выступление циркачей, а фейерверк застала лишь мельком. Видела только, как озарялось небо вдали от генеральского дома разными огнями... Оказывается, гости выезжали на поляну, где были приготовлены угощения и всевозможные развлечения. Моего отсутствия никто не заметил. Ни Мари, ни дядюшка не вспомнили про меня, а если и вспомнили, не пожелали искать. Я не жалуюсь, подруга, однако недостойная обида и пришедшая с нею печаль охватили меня. Но не вина Мари или дядюшки в пренебрежении к моей скромной персоне. Мари поглощена новыми знакомствами, Константин Алексеевич - самим собой, так что, будь я более увлечена этим праздником, такого бы не случилось.

Как тебе описать то странное, почти мучительное одиночество, какое я испытывала, находясь среди множества лиц, знакомых и незнакомых? Столь острое, что тишина моей маленькой комнаты казалось мне в сто крат милее, чем все праздники на свете?

Как же мне не хватает тебя, моя милая подруга! Если б только была рядом, я тогда наверняка рассказала бы тебе подробнее о том царящем во мне смятении, кое затронуло все мои чувства! Много размышляя, я, наконец, пришла к выводу, что те сплетницы, возможно, были отчасти правы... И в то же время я хочу опровергнуть их поспешные суждения.

Им не следовало так говорить о моей покойной матери. Она была самым добрым человеком и лучшей матерью на свете! Да, я кое-что слышала о проделках её легкомысленной молодости до замужества, однако она искренне любила и уважала моего отца. Верно то, что она была актрисою и не имела ни титула, ни денег, когда отец взял её в жены, но стоило один раз увидеть её блистательную игру в театре, чтоб понять: Бог наградил её восхитительным талантом! В ней была Его искра, и моя мать могла игрою своею растрогать любого... Я, увы, не видела ни одного её выступления, но так мне говорил отец, и, глядя в его восхищенные, полные любви глаза, я не могла усомниться в правдивости сих слов.

Верно и то, что мою мать не любили в обществе, считая её выскочкою и «кладоискательницей», но что они могли знать? Она была прекраснейшей из людей, как и мой отец, не побоявшийся людского порицания, ведь он взял в жены простую актрису без имени, родословной и состояния. Отец любил её до последнего вздоха, и там, в мире, куда переселились их светлые души после смерти, я верю, любовь их ещё жива.

Я безмерно скучаю по ним. Ты знаешь, мне было лишь десять лет, когда случилась беда. Они утонули в реке, и в один день я потеряла своих любимых родителей. Намного позже меня приютил Константин Алексеевич, двоюродный брат отца. И с тех пор я в Митюшино...

Помнишь наше знакомство? Молчаливая и пугливая, я с трудом переносила переезд в незнакомый дом и никак не могла поверить в смерть родителей, как и в то, что в мой мир, беззаботный и счастливый, где царила только любовь, бессовестно вторглась Смерть. Но ты, милая Лизет, смогла растопить мое сердце. С семьей ты гостила в Митюшино, и однажды тебя попросили сыграть на фортепьяно. Твоя музыка околдовала меня. И вот мы стали подругами, даже более - близкими сестрами. Почему же тебя нет со мною, моя дорогая сестра?..
Ох, меня зовут к завтраку. Неужто уже девять? Тогда мне пора.

Вечно твоя Софи».