Письмо 8

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ПЕТЕРБУРГ.

Письмо от августа 26 числа 1853 года

«Неделя прошла с тех пор, как мы покинули Митюшины холмы и начали наше путешествие в Петербург.

Я сижу у окна любезно предоставленной мне комнаты в усадьбе графини Совлатовой, которая – я сейчас наверняка удивлю тебя – приходится мне бабушкой по отцовской линии. Да, я никогда не упоминала, что у меня есть бабушка, тем более – графиня, но были причины не вспоминать об этом, о коих позволь мне рассказать позже.

Сейчас ранее утро. В усадьбе все спят, кроме слуг да садовника, уже работающего в саду. Моя комната расположена на втором этаже как раз над садом, поэтому-то я и вижу его сейчас.

Но, думаю, нужно рассказать обо всем по порядку.
Как я уже писала, моя кузина Мари потребовала, чтоб я поехала с ней в Петербург, поясняя это необходимостью в постоянном общении и простой привычкой видеть меня рядом. Того же желал и Константин Алексеевич, однако совсем по другой причине: он опасался тех поворотов событий, о коих я имела неосторожность упомянуть в нашем с ним недавнем разговоре, а именно - легкомыслия дочери и хищных до наследства авантюристов. В его планы входило, чтоб я следовала за Мари неотступно.

«Её открытый, легкий нрав, несомненно, привлечет кавалеров в не меньшей степени, чем красота и приданое, - твердил дядюшка, убеждаясь, что месье Бессонов не мог этого слышать, и, задумываясь, тут же добавлял: – Нет. Пожалуй, куда в меньшей степени, чем приданое!»

Я молча слушала его рассуждения, затаив печаль, так как в этих планах относительно будущего Мари месье Бессонов, увы, не присутствовал, в то время как я сама надеюсь, что любовь этих двух убедит Константина Алексеевича в необходимости и правильности брака.

Следующим же утром после разговора с месье Бессоновым, который я описала ранее, начались сборы. В моем стареньком чемодане уместились все нужные мне вещи. Что касается кузины, то ей потребовалось два сундука и пять чемоданов, чтоб взять с собой только часть – всего лишь часть! – своего гардероба. Множество платьев, шляпок и сумочек, причем назначение этих вещей заключалось только в их присутствии, поскольку Мари собиралась полностью обновить гардероб по прибытии в Петербург. Пишу это, а сама улыбаюсь, Лизет. Бесспорно, моя кузина - истинная кокотка!

Ей под стать и дядюшка, который три раза заставлял слуг извлекать вещи из сундуков, дабы убедиться, все ли он взял. Дядюшка даже прихватил с собою подушки, так как опасался, что в пути придется спать на обычных, а это, по его глубокому убеждению, крайне вредно для здоровья и вызывает приступы аллергии. Слуги водрузили все сундуки и чемоданы на карету, крепко привязали, и сборы были окончены.

Прибытие в Петербург было назначено только через две недели, но выехали из поместья мы заранее, и стоит объяснить почему. Дело в том, что первую неделю было решено посвятить визитам. Первый мы нанесли в усадьбу Бессоновых. Об этом попросил Максим Савельевич, пригласив нас самым любезным образом в гости, Мари поддержала его с охотой, и Константин Алексеевич после недолгих раздумий согласился, правда, без особого воодушевления. Вскоре, однако, отсутствие такового сменилось простым человеческим любопытством. Признаться, и мне было весьма интересно узнать, где живет месье Бессонов, и познакомиться с его семьей. Я не сомневалась, что это должны быть очень приятные люди, и я оказалась права. Но по порядку.

Капитан уехал в понедельник утром во время сборов, чтоб все подготовить к нашему визиту. Тогда-то я и узнала от Мари, что мать Максима Савельевича умерла несколько лет назад, и сломленный горем отец редко принимает гостей, предпочитая светскому обществу затворничество. Для кузины подобный образ жизни кажется непонятным и чудовищно скучным: Мари ещё слишком юна для осознания, что жизнь – это не вечное веселье и праздники, но вместе с тем и тяжелая борьба, которую человек ведет денно и нощно с судьбою и самим собою. Мать кузины, моя тетушка, умерла, когда Мари была ещё младенцем, поэтому последней не довелось познать всю горечь от потери близкого человека. Дай Бог, чтобы этот печальный и, увы, неизбежный опыт – ведь все мы рано или поздно теряем близких – не был знаком ей ещё много лет! Я искренне надеюсь на это. Мне же, как ни прискорбно, уже довелось испытать эту горечь. Мои любимые родители погибли, едва мне исполнилось десять лет, а в таком возрасте, к сожалению, уже не спастись блаженным неведением.

Но я снова печальна. Не буду расстраивать ни себя, ни тебя, мой друг. Я просто стараюсь объяснить, какими теплотою, сочувствием и нежным участием к судьбе отца Максима Савельевича я была переполнена, ещё даже не будучи знакомой с ним.

И все-таки позволь мне продолжить.
Итак, сборы закончились; вещи были погружены в карету и повозку; все настроились ехать.

Поместье месье Бессонова оказалось не так далеко – всего в четырех часах езды, так что устать мы не успели, хотя Константин Алексеевич всю дорогу не переставал ворчать на духоту и изумляться здешним дорогам, так и норовившим превратить поездку в настоящее мучение. Вскоре, однако, я задумалась, не слушая более его ворчания и восторженного лепета кузины, полного предвкушения разного рода, и, вдоволь налюбовавшись красотами уходящего лета (поверь, Лизет, нигде оно не может быть краше, чем в наших родных Митюшиных холмах!), задремала.

Проснулась я уже по прибытии. Вернее, виною пробуждения стала Мари, растормошившая меня и проговорившая с заметною досадою:
- Ах, Софочка! Вот и его усадьба! Ох, она чуть меньше, чем я думала! Я полагала…
- Мы уже во владениях месье Бессонова? – смахнув сон, поинтересовалась я, а томительное сладкое ожидание захватило сердце.

- Увы, увы! – развел театрально руками дядюшка и закачал головою. – Поместье невелико, но это ещё полбеды! Земля тут, по моим наблюдениям, малородна, посевы скудны, а лес весьма страшен. Конечно, при значительных вложениях здесь можно навести порядок, но стоит ли? Земля бедна, множество заросших мест да и где же охотничьи угодья?..

Эти причитания огорчили меня неуместностью, но больше – неискренностью. Я глядела в окно, пытаясь увидеть «малородную землю» и «страшные леса», но не находила ничего, так уж отличавшегося бы от наших родных краев. Да и годно ли говорить об отличиях, ежели поместье Бессоновых находится лишь в четырех часах пути, а не в четырех днях?

Слова же Мари и вовсе обескуражили меня, наполнив смутною обидою:
- Усадьба невелика! Даже меньше нашей. Увы! Я привыкла к более просторным комнатам, чем те, которые мы, наверное, увидим в доме моего Максима Савельевича!
Напускная фамильярность употребленного по отношению к месье Бессонову местоимения в той же мере задела мои чувства, как и смысл всей фразы.
- Не волнуйся, деточка. Надолго мы здесь не задержимся, - успокаивающе ответил Константин Алексеевич. – Мы же едем в Петербург.

Затаенная двусмысленность сих слов окончательно испортила мне настроение.
Но вот мы прибыли. Я взглянула на усадьбу. Действительно, она была невелика, однако отличалась аккуратностью, производя благоприятное впечатление и навевая мысли о домашнем уюте. Изящно постриженные деревья вокруг, усыпанные радужными цветами клумбы, теплая светлая краска на стенах, коричневая черепица. Крыльцо оплетал дикий плющ, а на дверях висел премилый колокольчик, который тут же зазвенел, и дверь отворилась.

Вот показался и Максим Савельевич. В простом домашнем костюме, без мундира, хозяин дома показался мне до нельзя привлекательным молодым человеком, и сердце затрепетало. Подумать только: он уехал лишь вчера утром, а я была ужасно рада его видеть, словно разлука продлилась несколько лет! Не это ли любовь, Лизет?

Месье Бессонов поспешил встретить своих гостей и любезно помог мне и Мари сойти на землю, так как Константин Алексеевич предпочел выйти последним.
- Весьма рад вашему визиту, - поприветствовал нас хозяин, со сдержанной улыбкою устремляя взгляд на Мари. – Мой батюшка с нетерпением ждет минуты, когда сможет познакомиться с вами.
- Так где же он, позвольте узнать? – с нотками недовольства поинтересовался дядюшка.
- К сожалению, мой отец не в силах оказать вам дань гостеприимства, придя сюда, поскольку около года назад его схватил удар - подвело сердце, и с тех пор он не в состоянии ходить.

- Это ужасно! – вырвалось у меня сочувственно, за что я заслужила теплый благодарственный взгляд.
- Ужасно, бесспорно, - покачал головою Константин Алексеевич. – Не будет ли наш визит утомителен для его здоровья?
- Отнюдь, могу вас заверить. Он будет счастлив познакомиться с вами и Марьей Константиновной…И с вами, Софья Александровна, разумеется, тоже.
- Что ж, - подытожил дядюшка. – Тогда пусть состоится визит.
С этими словами он прошествовал ко входу, приняв важный вид и по-хозяйски осматриваясь.

Изнутри усадьба пленила такой же аккуратностью, как и снаружи. Повсюду царил порядок, стояли свежие цветы в вазах. Несомненно, здесь ждали гостей.
Максим Савельевич распорядился насчет комнат и велел слугам заняться нашими вещами. Потом я случайно услышала от Матрены, кормилицы, что сундуки и чемоданы Мари потребовали пять пар мужицких рук для переноски и заняли почти всю гардеробную в отведенной ей комнате.

Надо заметить, что кузина пребывала в настроении молчаливого смирения вперемешку с обиженным детским разочарованием, походя на ребенка, ожидавшего получить в подарок волшебную книгу, но, увы, получившего просто обыкновенную.
- Я в растерянности, дорогая Софи! – призналась она позже. – Здесь довольно мило, не спорю, но как же скромно по сравнению с тем дворцом, о каком я всегда мечтала!
- Но, помилуй, Мари, - заступилась я за этот дом. – Ты ведь знала, что Максим Савельевич вовсе не принц, чтоб владеть дворцами!
- Увы! – вздыхала она, тем самым приводя меня в уныние.

Но то было вечером, а сейчас я должна рассказать о знакомстве с Савелием Павловичем, отцом капитана Бессонова.
Нас провели в гостиную, обставленную приятно, но совсем не современно, чему я, признаться, была поистине рада. Оно и понятно, Лизет. Ни характер Савелия Павловича, ни образ жизни не благоволят современности с её легкомыслием, сумасбродством и вычурностью. В отличие от оной каждая вещь в доме хранит свою историю, будь то старинный столик у дивана, своею резьбою напоминающий о временах рококо, люстра с прекрасными подсвечниками, важно возвышающаяся над нами, или же дубовые часы, громко отсчитывающие секунды.

Все там дышит покоем и уютом, и я не раз с легкою досадою жалела, что любовь к подобной старине, к сожалению, не в почете у дядюшки, привыкшего гоняться за всегда ускользающей модой, отчего наша собственная гостиная в Митюшино соединяет в себе различные её стили и веяния: массивные шкафчики с орнаментами и эмблемами в стиле ампир пытаются гармонировать с декоративным блеском колорита на картинах эпохи барокко, - увы, безуспешно.

Отец Максима Савельевича оказался приятнейшею особою. Он мил, добр и приветлив, и первым делом выразил свое сожаление, что не смог, как и подобает настоящему хозяину, встретить гостей у крыльца. Потом он столь горячо радовался помолвке сына и так неустанно воздавал комплименты молодой невесте, что эту словоохотливость можно было бы принять за лесть, если б не искренность, звучавшая в каждом слове.

Ему за пятьдесят; морщины, служащие ему напоминанием о былых годах, и седые волосы выдают его возраст. Впрочем, мужчинам и не пристало его скрывать в отличии от несчастных женщин.

Савелий Павлович обладает завидным даром располагать к себе собеседников, поскольку терпелив, внимателен и ласков. Голубые глаза его светятся умом, а в каждой черте его, даже манере говорить, я узнавала его сына. Нет сомнений, что между ними двумя установились теплые отношения, возможно, и не лишенные шероховатостей, коих, по правде говоря, не удавалось избежать ещё никому. Одно лишь печалит: Савелий Павлович не может ходить и передвигается исключительно в самодельной коляске, и вид сопровождающихся при этом мучений (я стала свидетельницей тому позже) вызывает в душе сострадание, поскольку я подозреваю, как, верно, трудно смириться этому сильному духом человеку с выпавшей на его долю беспомощностью.

Константин Алексеевич был доволен извинениями, но принимал их не без намека на снисхождение.
- Я тоже рад нашей встрече, - сказал он. – Но, боюсь, наш визит может обременить этот дом. Найдутся ли у вас комнаты для нас всех? Ежели нет, то мы, право, могли бы уехать тем же вечером…
- Ехать на ночь глядя? – изумился Савелий Павлович. – Нет, этого я вам решительно не могу позволить! Но как же так, Максимушка? – обратился он к сыну. – Неужто у нас нет комнат?
- Комнат у нас вдоволь, - последовал теплый ответ.

- Вот и я о том же! Поверьте, дорогой Константин Алексеевич, ваше пребывание у нас будет приятным и, как я смею надеяться, продолжительным?
- Увы, - развел руками в досаде (ох, какой наигранной!) дядюшка. – Мы планируем завтра же утром уехать.
- Так скоро? – нахмурился Максим Савельевич. – Я полагал, ваш визит продлится дольше. Вы сами то обещали, разве не так?

- Я был бы рад выполнить сие обещание, да не могу! Моя тетка, вернее, тетка моего двоюродного брата по материнской линии, графиня Совлатова, ожидает нас с визитом, а нрав у неё нетерпеливый, надо заметить. К тому же, мы спешим в Петербург к моей сестрице, Анне Алексеевне Знатовой. Слыхали ли вы о такой?
- Должен признаться, не слыхал, - пожал плечами хозяин дома, добродушно улыбаясь. – А надобно?

- Ввиду вашего образа жизни – мой будущий зять говорил, что вы не жалуете светский Петербург – я полагаю, что вы о ней не слышали, и ввиду того же это неведение простительно…Но жили бы вы в столице и непременно бы о ней услышали, ведь она – особа довольно знаменитая!

Тут я должна любезно предупредить тебя, мой друг, что я, возможно, ещё не раз напишу тебе о мадам Знатовой, перенося в письмо слова самого дядюшки. Дело в том, что родство с этой персоною, коя известна в свете как приближенная Её Величества, но в большей степени, как близкий друг цесаревича (чем мой дядюшка особенно гордится), придает последнему робкую надежду быть представленным Его Высочеству и так же, подобно сестре, яркою звездою засветиться в петербургских кругах. Он наверняка сделал бы это и раньше, ежели был бы у него повод и сестра его, не питавшая особого к нему расположения, пожелала бы видеть его рядом.

Несколько раз он уже намекал ей в письмах, что не прочь нанести визит, но у той постоянно находились причины отложить свое приглашение. Она ссылалась то на заграничную поездку, то на болезнь своего старшего сына, а то и вовсе на царскую хандру, не располагавшую на знакомства с родственниками своих «душевных спутниц», как она сама величала себя. Но вот у дядюшки появился повод – его дочь Мари, чтоб, наконец, нанести визит.

- Чудесно, не правда ли, иметь в родстве такую известную особу? – оживленно спросил Константин Алексеевич, ища поддержки.
Обладая даром деликатности, Савелий Павлович добро закивал.
- Чудесно, не спорю.
- Все же я весьма расстроен вашим решением завтра же уехать, - произнес месье Бессонов все с той же хмуростью – Я полагал…
- Увы, это невозможно.

И тут я услышала собственный голос:
- Мы могли бы задержаться, Константин Алексеевич. Графиня Совлатова ждет нас только в субботу. Уместна ли такая спешка?
- Ох, Софи! – выдохнула недовольно кузина, до того разглядывавшая комнату. – Разве ты не знаешь характер бабушки? Если она ждет нас в субботу, то подразумевает пятницу либо же четверг! К тому же, Максим Савельевич поедет с нами и сможет сам убедиться в её крутом нраве. Вы ведь поедете с нами?

Нежный голос и светлая улыбка заставили месье Бессонова оттаять, и он согласно кивнул.
- Коли так, - подвел итог Савелий Павлович, - я намерен в полной мере насладиться вашим обществом, дорогие гости. А сейчас вам лучше отдохнуть, вы, верно, устали?
Так и есть, сказал дядюшка, и нас проводили в комнаты. Мне досталась комната небольшая, но уютная и светлая. К своему удивлению, я обнаружила на столике несколько книг, а позже за обедом поинтересовалась у Максима Савельевича, откуда они взялись.

- Я знал, вы это оцените, - таков был ответ. – У нас не так много свободных комнат, и я решил, что эта вам непременно понравится. А книги должны скрасить вам вечер…
- А моя комната, Софи, вся усыпана цветами! – воскликнула восторженно кузина. – Незабудки, георгины, маргаритки! Все стоят в вазах! И, конечно же, тюльпаны! Ты ведь знаешь, я их обожаю! И Максим Савельевич это знает тоже!
- Рад, что вы остались довольны, - отозвался он, но тут разговор зашел о другом.

После сытного обеда нам было предложено пройти в гостиную, и там по просьбе Савелия Павловича Мари спела, а я ей аккомпанировала, играя на пианино.
- Восхитительно, - похвалил нас хозяин. – Марья Константиновна поет превосходно, и я безмерно счастлив, что моею невесткою станет такая талантливая особа. И, конечно же, игра Софьи Александровны заслуживает самых искренних комплиментов, лишенных всякой лести, поскольку я уже давно не слышал, чтоб так легко и умело, с душою, играли на этом инструменте.

- Благодарю вас, сударь, но, боюсь, вы преувеличиваете мои достоинства, - произнесла я, залившись краскою, так как похвала этого человека много для меня значила, и я надеялась, что действительно заслужила её. Это не было сказано из простой вежливости.

Как всегда, мой дядюшка добавил дегтя в эту медовую пилюлю.
- Совершенно верно, - вставил он, удобно устроившись в кресле напротив. – Совершенно верно, Софи. Я рад, что ты правильно оцениваешь свои способности, потому что тогда я могу заметить следующее: моя сестра, госпожа Знатова, играет превосходно, и мне очень жаль, дорогой Савелий Павлович, что вы не можете поехать с нами в Петербург, поэтому, увы, не будете иметь возможность слышать её исполнение. Поверьте, сударь, когда она исполняет ноктюрн Шопена, млеет весь Петербург, и даже сам цесаревич восхищен её талантом! Игра Софи, не спорю, мила, однако не столь изящна, как мне кажется.

Вот так спасибо дядюшке на этом! Он не только задел меня своими легкомысленными словами, уничижив мою музыкальность, но и сослался на то, что я якобы сама признала это, хотя сказанное мною было лишь данью уважению.

Конечно, и раньше Константин Алексеевич не отличался особым тактом, не очень-то беспокоясь о моем душевном восприятии подобных отзывов, и я смиренно принимала это, не споря, не пытаясь доказать обратное, поскольку сама никогда не была высокого мнения о своих талантах и никогда на то не претендовала. Но сейчас столь нелестное вмешательство задело до глубины души, ведь комплимент от Савелия Павловича значил для меня куда больше, чем чей бы то ни было.

Я не посмела возразить, так как это было бы проявлением малодушия, однако истинною отрадою для ушей прозвучали слова хозяина дома:
- Не сомневаюсь, месье Самойлов, что игра вашей сестры превосходна. Однако, считая себя тонким и неглупым ценителем музыки, я, не обделенный, как мне кажется и как мне говорили, музыкальностью и чутьем, смею утверждать, что исполнение Софьи Александровны столь умело, легко и изящно, столь талантливо, отчего я весьма не уверен, сможет ли кто-нибудь его превзойти, предвосхитив все мои ожидания!..

Ох, как чудесно слышать подобное! Не избалованную пустыми комплиментами душу согрел один настоящий. Я видела, дядюшка хочет возразить, но Савелий Павлович добавил следующее:
- Молодой барышне с такими изумительными достоинствами будет довольно просто найти себе в Петербурге кавалера, который, я надеюсь, сможет их оценить.

Вот это казус! Более нелепой ситуации не придумаешь. Савелий Павлович, несомненно, говорил с открытым сердцем, но, увы, его последняя фраза была в корне ошибочной и удивительной, поскольку являлась случайно навеянным заблуждением или же искаженным восприятием ситуации.

Тут, побледневшая, я уткнулась взглядом в стену, чувствуя себя крайне пристыженной и не в силах, как и подобает, вежливо опровергнуть сие замечание. Однако «на выручку» пришла кузина, которая, издав не злой, но и не добрый смешок, поспешила объяснить:

- Что вы, Савелий Павлович! Наша Софи совсем не ищет себе женихов, поскольку женихи не ищут саму Софи! Мы едем в Петербург не из-за неё!
- Нет? – сильно изумился тот, насупив брови. – Тогда зачем же? Я полагал, целью является выход в свет молодой девицы.
- Все правильно, отец, - ровно вставил Максим Савельевич, чуть смущенный, но достойно сносящий сию нелепость. – Однако речь шла о моей невесте Марье Константиновне.

- Но, позвольте, - не понимал хозяин дома. – Зачем молодой барышне ехать в Петербург, ежели не на поиски жениха?
- Все верно, дорогой Савелий Павлович, - счел нужным пояснить дядюшка. – Обычно так и бывает. Но в нашем случае я преследую иную цель, а именно: знакомство моей дочери с её тетушкой мадам Знатовой, с коей она, к сожалению, не имела возможности встретиться раньше. Да и необходимость визита к графини Совлатовой побудила нас на эту поездку.

Мой дядюшка, Лизет, весьма ловко придумал причину, не являющуюся ни на каплю правдивой, - и ты это знаешь, мой дружок, - ведь он намеревается найти богатого жениха для Мари.
- Тем не менее, сударь, - не унимался старый месье Бессонов, – это прекрасная возможность выдать замуж и вашу племянницу…
- Конечно, я тоже об этом думал.

Тут, расширив глаза от удивления, вмешалась Мари:
- Софи? Замуж? Вот так забава! Я не желаю слышать об этом, папенька! Софи нужна мне! Кто ещё, кроме неё, сможет так красиво завязывать бант на моих платьях? Нет, без неё мне определенно нельзя. Но даже если так, боюсь, довольно трудно будет найти ей жениха, ведь мужчин не привлекают ни хромота, ни…
- Довольно, Марья Константиновна, - прервал её тираду Максим Савельевич чуть строго.
- Но ведь это правда…

Её возражение оборвал странный болезненный звук, заставивший всех повернуть головы в мою сторону. Не сразу я поняла, что то был кричащий визг клавиш – то я резко ударила по ним. Сей порыв вырвался изнутри, обойдя разум стороной, что избавило меня от возможности услышать обидные слова.

Помню, я поднялась, попросила прощения и поспешила в свою комнату. Позже в мою дверь постучался сам месье Бессонов с приглашением разделить со всеми прогулку, но я трусливо сослалась на головную боль. Какое-то время он постоял в нерешительности за дверью, пытаясь уговорить меня, но потом ушел.

Несколько часов, пока они отсутствовали, в доме стояла тишина. Она помогла мне успокоиться и взглянуть на свои обиды с усмешкою.

К ужину я спустилась вовремя. С улыбкою, без тени упрека я поинтересовалась у Мари, как прошла прогулка. Та живо отвечала, и не вспомнив про недавнюю неприятность.
Все остальные вздохнули с облегчением.
На том я оставлю тебя, подруга, так как меня зовут к завтраку».

Письмо того же числа. Вечер.

«Как ужасно заканчивается этот день! Ты, милая подруга, спросишь, почему? Позволь мне рассказать обо всем по порядку.

Мы покинули усадьбу Бессоновых ранним утром в среду, как и планировал дядюшка. Мне было очень жаль прощаться с Савелием Павловичем, этим добрым чутким стариком, ставшим недавно моим защитником точно так же, как и его сын несколько недель назад спас меня от позора на балу генерала Смирнова. Благословив наш путь, Савелий Павлович благословил и своего сына, пожелав ему хранить и беречь свою честь, как и подобает истинному дворянину.

«Береги свою честь, - сказал он напоследок. – Это – единственное, что остается у человека, когда он теряет все прочее». Сие слова запомнились мне особенно.
Наш путь продолжался, а моё вдохновение, увы, исчезло, поскольку следующий визит не радовал душу. И надобно пояснить почему.

Для начала я опишу характер графини Совлатовой, моей двоюродной бабушки, который вряд ли можно назвать располагающим к себе. Сколь много тепла и доброты являются главными чертами старого господина Бессонова, столь много же нетерпеливости и ханжества в графине, Настасье Ивановне. Обладая строгим, крутым нравом, явившимся следствием её огромного состояния, она отказывается принимать людей такими, какими их создал Господь, постоянно поучая их; норовит в каждом видеть то, что хочет, вне зависимости от желания самого человека; слышит лишь то, что является отражением её собственных мыслей, а все прочее, лишнее, по её мнению, обзывает «ересью», словно испанский инквизитор Торквемада…

Графиня не любит вольнодумства и тех в особенности, кто его порождает. Она чересчур консервативна, не любит перемен, даже безобидных, и все в её мире, коим стала её большая усадьба с шестью сотнями крестьянских душ, должно идти своим чередом, по правилам и только с её согласия. Привычка властвовать над всеми сделала её капризной и нетерпимой, а тот, кто попадает «в опалу» никогда более не удостаивается её внимания. Несносность характера Настасьи Ивановны выражается в переменчивости её приказов; ханжество – в неспособности терпеливо принимать и понимать слабости людей; самодурство – в стремлении вершить людские судьбы и властвовать над ситуацией…

Но я, должно быть, слишком мрачными красками описала тебе её, что и неудивительно ввиду нашей с ней сегодняшней ссоры, о коей я расскажу позднее. А пока постараюсь без упрека и суждений представить тебе графиню.
Я никогда не рассказывала тебе о ней, и есть на то у меня причина.

Настасья Ивановна приходится теткой моему отцу по материнской линии. Моя родная бабушка скончалась в возрасте самом трагичном – двадцати трех лет, оставив после себя маленького сына, моего отца, которого теперь предстояло воспитать дедушке. Однако графиня Совлатова, старшая сестра, не пожелала, чтоб её племянник рос в простых провинциальных условиях и велела (а в ту пору она уже была властной и жесткой особой), чтобы маленького Сашу отправили в Полевку – её усадьбу, в коей она живет и по сей день и где я сейчас и нахожусь.

Мой дедушка был человеком мягкого склада и податливого нрава, не умел проявлять твердость и полагал, что все вокруг, кроме него, знают лучше, как воспитать Сашу, оттого и позволил ему уехать к тетке. Однако разлука с сыном и утрата любимой жены подточила его здоровье, он стал малоподвижен и впал в меланхолию, более похожую на равнодушие ко всему, что его окружало. Он оживал лишь по приезду сына, но визиты те были коротки и редки, и вскоре, в возрасте сорока четырех лет, мой несчастный дедушка скончался.

Маленькому Саше исполнилось тогда лишь двенадцать, и он плохо помнил свою прежнюю жизнь «в простых провинциальных условиях», быстро привыкнув к богатству Полевской усадьбы. Так, по крайней мере, мне рассказывал сам отец.

Надо заметить, что желание графини видеть подле себя Сашу было продиктовано её собственным одиночеством, поскольку ни мужа, ни детей она не имела. Муж погиб в двенадцатом году, завещав с государева позволения все состояние своей жене, но в этом, впрочем, не было ничего удивительного, ибо он в той же мере любил её, в коей и ненавидел.

Его военная форма не позволяла ему терпеть властного характера супруги, а оттого он постоянно был в разъездах и войнах, пока однажды вражеская пуля не настигла его в сражении под Малоярославцем. Детей же Господь им не послал, и графиня нашла отдушину в сыне покойной сестры. Как странно, говорил мне печально отец, что, спасаясь от одиночества, тетка обрекла на ту же участь другого человека. Лишь изредка она позволяла племяннику наведываться к отцу, но те визиты остались в памяти как первого, так и второго светлыми радостными воспоминаниями.

Мой отец воспитывался в строгости с незыблемым пониманием, что «тетушка всегда права». Он получил прекрасное образование, знал несколько языков и увлекался наукою; последнее графинею не возбранялось, но и не поощрялось ни в коей мере. Она это терпела (и, пожалуй, это было единственным проявлением сей добродетели), однако вскоре настояла, чтоб Саша забросил все свои чертежи и склянки и занялся делами куда более важными, а именно – выполнением её пожеланий.

Безмерно уважая свою тетушку, но немного её опасаясь, отец занимался теми делами, о коих его просили, не понимая, что то была лишь видимость дел. С поручениями он ездил в Петербург и Москву, но не задерживался там надолго: удивительным образом случалось, что, стоило отцу проявить хоть каплю непокорства, тетушке тут же становилось нехорошо, она превращалась в жертву всевозможных недугов и болячек, которые, хитрые, повсюду её подкарауливали. Долг заставлял отца возвращаться как можно скорее. Долг и многолетняя привычка повиноваться.

Будучи в усадьбе, он исполнял роль помощника и по великодушному снисхождению тетки заведовал делами, большая часть из которых имела вид сущих пустяков.
Эта видимость занятости скрывала истинные мотивы тетушки. Она боялась отпустить своего воспитанника от себя, точно так же как боялась его независимости. Она запретила ему думать о науке (хотя он всегда находил время и место, чтобы тайком нарушить этот запрет), не желала слышать о карьере военного. Она ужасно боялась остаться в одиночестве, что можно было бы ей простить, если б не её чрезмерный эгоизм.

Но вот однажды графиня велела своему племяннику ехать в Петербург с поручением, и мой отец снова подчинился ей, так как в глубине души догадывался о несчастной теткиной судьбе и, обладая добрым сердцем, не причинял ей страданий своими отказами. Однако в тот раз поездка не была обычной.

В то время в Петербурге гастролировала одна московская труппа, и, как ты уже догадалась, Лизет, в неё входила моя мать, актриса пока малоизвестная, но с перспективным будущим. Она была никем для светского Петербурга, но, тем не менее, многие дамы и господа приходили на её выступления, скрывая за снисхождением восторг и удивляясь, откуда в безродной девице столько таланта. Мой отец случайно оказался в тот раз в театре и настолько сильно пленился красотою и игрою моей матери, что теперь каждый вечер посещал спектакль, один и тот же, пока, наконец, не осознал, что влюблен.

Время, отведенное ему на посещение Петербурга, подходило к своему завершению, но, не желая расставаться со своей музой, он впервые в жизни пошел наперекор тетке и написал письмо, в котором бесстыдно солгал, будто появились некие неотложные дела, требующие непосредственного его участия. Так он выиграл немного времени.

Отец рассказывал, что у моей матери было множество поклонников как из её круга, так и из знати. Последние одаривали её дорогими подарками, цветами и заверениями в вечной любви, и я без стыда и тайн признаюсь, что некоторым она отвечала взаимностью. Её романы вскоре прославили её в той же мере, в коей и великолепная игра. Мой отец был не первым влюбленным в неё мужчиной.

Но вот тетка написала, что чувствует себя прескверно, и потребовала немедленного возвращения племянника. Он мог бы выдумать ещё одну причину и остаться, однако совесть его не дремала, и он вынужден был уехать, томимый неразделенным чувством. Надо заметить, отец был робок по натуре и не мог признаться своей музе в любви в связи с крайней застенчивостью, природной ли, а может, возникшей из-за воспитания. Он так и не осмелился познакомиться с предметом своего восхищения, но после каждого её выступления, пока был в Петербурге, посылал букеты роз без какой-либо визитки.

Оказавшись снова в Полевке, отец понял, что не сможет забыть рыжеволосую красавицу. Моя мать и вправду была ослепительно красивой, и, если бы ты, Лизет, видела её, то не удивилась бы, почему отец потерял голову.

Солгав тетке, он снова уехал в столицу. Там, наконец, он решился на признание. Не скажу, что она воспылала любовью к нему с первой встречи. Это было не так. Окруженная множеством поклонников, она не сразу приняла всерьез ухаживания робкого молодого человека, совершенно неискушенного в светской жизни, романтично настроенного и весьма к тому же молчаливого. Нет, её вниманием владели графы и князья, богатые банкиры и столичные щеголи…

Возможно, ты почувствуешь осуждение, мой друг, к тому образу жизни, который вела моя мать. Я не упрекну тебя за это, но попрошу лишь попытаться понять, какой она была, и снисходительно принять её слабости, от которых потом, чему я невыразимо рада, её избавили искренние чувства к моему отцу.

Избалованная комплиментами, она не сразу оценила нежность и благородство помыслов своего юного кавалера. Долгое время она отвечала ему лишь дружбою, но его преданность, честность и достоинства в конце концов очаровали её.
Злые языки не раз шептались о том, что «эта выскочка» околдовала своими прелестями моего отца и заставила его жениться; что, безродная, она, хоть и прельщала мужчин своей красотою, никогда не получила бы предложения руки и сердца от тех, кто принадлежал к высшему сословию; что, узнав о наследуемом моим отцом состоянии, она «тут же стала благосклонна» к своему робкому, верному поклоннику…

Они шептались о многом – так говорил отец. Я не знаю, как все происходило на самом деле. Быть может, моя мать, униженная положением содержанки, сознавая скоротечность как своей красоты, так и мужского восхищения, действительно приняла предложение отца из-за практических соображений. Но я никогда не усомнюсь в искренности чувств между родителями, ибо помню, как трепетно и нежно они относились к друг другу. То была не страсть, а любовь, основанная на уважении, дружбе и взаимном понимании.

Однако случилось то, чего опасался отец: тетка, узнав о намерениях своего племянника жениться, в резкой форме отказала ему в благословении и запретила молодой невесте даже появляться на её глазах. Сильно сомневаюсь, что графиня вообще допускала мысль о женитьбе своего любимого Саши, быть может, только на той женщине, которой будет легко управлять. Новость о женитьбе на безродной, незнатной, нищей, по её мнению, и к тому же занимающейся «плебейским» делом (хотя тетка сама не раз бывала в театрах) наводила на мысль, что Саша обезумел, а «рыжая ведьма» его околдовала. Графиня не желала ни слышать, ни тем более видеть его избранницу.

Разумеется, он был огорчен. Более того, удивлен и обижен, поскольку, полюбив светлой любовью, он видел в своей невесте то, что отходило на вторые роли перед её репутацией: доброту, великодушие, честность. Если любовь и ослепила его, то он и умер слепым, а я слепа по-прежнему.

Но злым языкам пришлось прикусить самих себя, так как вскоре тетка, разгневанная непокорством воспитанника, поставила ему условие: если он женится на «этой особе», он лишится всех выгод и привилегий, которые ему обеспечивались её милостью и положением в обществе. В случае упрямства он потеряет все средства к существованию и впредь не будет называться её родственником.

Как ты понимаешь, мой друг, деньги не имели значения для моего отца и он выбрал свою невесту. И тут моя мать совершила поступок, в корне стирающий все пересуды и сплетни о ней, как об охотнице за состоянием – она осталась с женихом, лишившимся наследства, и никогда его не покидала.

Оскорбленная, разъяренная, озлобленная (и, я думаю, несчастная) графиня, как и обещала, прекратила всякие отношения со своим племянником, вычеркнув его из жизни. Так мой отец превратился из богатого наследника в нищего ученого, который не мог предложить даме своего сердца ничего, кроме себя самого. И кто посмеет теперь сказать, что моя мать, та самая «ведьма», не любила? С того дня, когда он лишился всего, она не покидала его, всегда и во всем поддерживала, и я знаю, они были счастливы. Мы были счастливы.

Они обвенчались, через год родилась я. Наш скромный домик у набережной Невы казался мне самым замечательным местом на земле, и до сих пор я спрашиваю себя: была ли я счастливее, чем в те десять лет моей жизни, окруженная теплом и заботой, истинной Любовью?

Я не ведала, что может быть другая жизнь. То было мне не нужно. Не знала я и о том, что женитьба отца лишила его детей блестящего беззаботного будущего, пока он сам не рассказал мне. Но я ни разу за свою жизнь не пожалела об утраченном богатстве, потому что обладала богатством настоящим: миром, любовью, семьей.
Я часто задаюсь вопросом, как все это время жила моя бабушка – графиня, лишенная семьи, но окруженная несметными сокровищами своего положения? Вспышка властного характера, нетерпимость и упрямство, её ханжество отняли у неё единственного родственника и, даже будучи богатой, живя среди роскошных убранств и великолепных садов, была ли она счастлива? Что-то подсказывает мне ответ. Гордыня и привычка повелевать людскими судьбами обрекли её на одинокую безрадостную жизнь, в то время как наша была коротким, но незабываемым счастьем.

Увы, счастье оказалось недолговечным. Четырнадцать лет назад оно оборвалось в тот миг, когда мои родители погибли. Они совершали речную прогулку вдоль Невы, и лодку перевернуло. Мне говорили, отец пытался спасти мою мать, но, зацепившись за что-то, утонул сам. Так я потеряла свою семью…
Какое-то время за мной ухаживала няня, но у неё самой были дети, и она не смогла обременить себя ещё одним ртом, поэтому, оплакав мою судьбу, отдала меня в детский приют при монастыре. Именно там я познала, что такое нищета. Холод, голод и страх поймали в свои сети ещё одну жертву, но благодаря этому печальному опыту в моем сердце зародилось милосердие ко всем тем, кто, как и я, не слишком обласкан судьбою.

В приюте я пробыла несколько месяцев.
Я хорошо запомнила тот день, когда в девичью комнату (нас, сироток, там было с дюжину) вошла строгая статная дама с каменным выражением лица. Она долго оглядывала девочек, пока не остановилась взглядом на моей рыжей макушке. В тот момент в лице незнакомки промелькнуло нечто, похожее на радость, но, возможно, то была лишь игра света. Дама ушла, а через два дня меня увезли в Полевское имение. Но и там я пробыла недолго.

Тетка так и не простила своего племянника, а я служила ей вечным напоминанием о его непокорстве. Моя рыжая копна постоянно вызывала у графини приступ меланхолии, малейшее неповиновение становилось причиною вспышек ярости, а застенчивый нрав и лишь изредка проявлявшееся своенравие напоминали о той связи, кою бабушка не иначе как преступной не называла.

Мне плохо жилось в Полевке, а графини со мною и вовсе невыносимо, однако не мое поведение тому виною. Я догадываюсь, что она опасалась вновь привязаться душою к кому-то и вновь пережить предательство, хотя таковым я не считаю поступок отца. Если бы бабушка отбросила прочь свою гордость, никому не нужное упрямство, то, возможно, взглянула бы на меня новыми глазами и увидела бы во мне продолжение того человека, которого она когда-то считала своим сыном.
К сожалению, она видела во мне только порождение преступной связи, воплощение отцовского своеволия и, быть может, постоянную укоризну собственным ошибкам. Подозреваю, её мучила вина, но она не желала признаваться в этом. Иногда я случайно оказывалась свидетельницей её приступов, когда она, закрывшись в своей комнате, громко безудержно плакала, пока плач её не превращался в протяжный вой ярости, и в тот момент раздавался звук крушащейся мебели, сломанных ваз и разбитых стекол. Слугам долго приходилось наводить потом порядок.

Безмерно сочувствуя её горю, я все же понимаю, что ей стоит винить только себя. И даже наша сегодняшняя ссора, к рассказу о которой я постепенно приближаюсь, показала мне, как одинока и несчастна её душа. Тем не менее, мне трудно простить её за те обидные слова…

Однажды к нам в Полевку нанесли визит родственники отца, его двоюродный брат Константин Алексеевич Самойлов со своею четырехлетней дочерью Машей. Надо заметить, столь далекое родство для графини не представлялось полезным, так как Самойловы, по её мнению, не обладали никакими достоинствами. Тем не менее, она любезно их приняла. Тут же добавлю, что и родня со стороны дедушки не одобряла связи моего отца с актрисою; но, будучи людьми осторожными, они решили не вмешиваться в то дело, впрочем, надеясь в этом противостоянии двух характеров на победу графини (родство с которой, хоть и отдаленное, они всегда почитали за честь, ведь шестьсот душ – это вам не шутка). К тому же, они жили далеко от Петербурга и не могли быть в курсе всех новостей.

Госпожа Знатова, сестра Константина Алексеевича, была в то время ещё юною девицею, неомраченной такими сомнительными достоинствами, как светская популярность и особые отношения с цесаревичем. Дядюшка готовился унаследовать Митюшины холмы, но уже тогда обладал легкостью характера и высоким мнением о собственной персоне.

Нанесенный визит был обусловлен необходимостью поддерживать родственные узы с весьма богатой особою, пусть и прескверного нрава. Они слышали, что я теперь жила у бабушки, и желали познакомиться со мною.

Так получилось, что, награжденная даром нравиться людям, Мари с первой встречи с графиней сделалась её любимицей. По собственным словам кузины (намного позже она рассказывала это своему отцу) она напоминала графине о беззаботном, навсегда ушедшем детстве. В этом нет ничего удивительного, ведь даже в детстве мы отличались с кузиною друг от друга, как две снежинки, никогда не похожие: я была тихой, задумчивой и молчаливой, в то время как Мари восхищала всех своими наивными проделками, старательным пением и веселым нравом. Капризы её были милы, а пение ангельским.

Настасья Ивановна прониклась к Мари нежностью, найдя в ней отдушину своему горю. А я не могла похвастаться такими же достоинствами, вдобавок, была и остаюсь хромоножкой, что нередко бабушка называла расплатой за «грязную» связь моего отца.

Вскоре я узнала, что отдана на воспитание дядюшке. Было обговорено, что меня заберут с собой, а Мари каждое лето будет приезжать в Полевку, чтобы графиня сама смогла заняться образованием своей любимицы.

С тех я и живу в Митюшино, чему рада по трем причинам. Первая заключается в моем освобождении от бабушкиного ига; вторая – в непередаваемой никакими словами красоте этих мест. А третья причина в тебе, мой друг. Я безумно счастлива, что мы с тобой когда-то нашли нашу дружбу. Однако сердце мое стонет всякий раз, стоит мне подумать, как надолго мы разлучены…

Мне нужно продолжить мою историю, пока не догорела последняя свеча.
Двенадцать лет я уже живу в Митюшино. Я никогда не рассказывала о своей бабушке, потому что она вычеркнула меня из своей жизни точно так же, как и когда-то отца. Стоило ли о ней говорить? Теперь ты знаешь причину, по которой она не слишком меня жалует. А вот Мари стала для нее роднее, и я не помню лета, чтоб кузина не уезжала в Полевку. Там, как я потом слышала, графиня занималась с девочкою её образованием, обучала искусствам и вывозила в Петербург.

Нередко я узнаю в кузине черты самой графини. Это проявляется в её жестокосердии, нетерпении к чувствам других людей и капризах. Тем не менее, Мари выросла наивной и беззлобной. По крайней мере, я не вижу в ней того червя, кой саму графиню сгрыз до последней крохи.
Пришло время рассказать, как приняли нас в Полевке после расставания с усадьбой Бессоновых.

Полевское - это большое имение, находящееся в тридцати верстах от Петербурга. Расстояние достаточное, чтобы жить в уединении, но оставаться в курсе всех дел, происходящих в столице. Это не Митюшино, куда новости доходят очень медленно. Но ты сама это знаешь, Лизет, поскольку жила здесь, пока – и это нас разлучило! – не уехала с семьей за границу. Кажется, так давно это было! Так вот.

Полевское имение обширное и богатое: несколько крестьянских деревень, просторные посевы, плодородные леса. Можно сказать, имение месье Бессонова вчетверо меньше Полевского. И, разумеется, Митюшино меньше тоже.

Восторги моего дядюшки не переставали утихать, пока мы ехали, и были в корне противоположны тому, что он говорил о землях Бессоновых за два до этого: «Какой восхитительный лес! Совсем не страшный! Какая плодовитая земля, столько посевов!» и «А дорога? Дорога просто превосходная!». Мне самой так не казалось. Имение действительно огромно, красиво и богато, но мне куда больше по душе приходится наше Митюшино. Но, возможно, я чего-то не понимаю в лесах или дорогах?

Итак, мы ехали почти полдня только по Полевке, направляясь в усадьбу графини, и вскоре к восторженным воспеваниям дядюшки присоединилась и кузина, столь ошеломленная природой вокруг, будто и не видела её никогда! Хорошо, что этих восторгов не слышал месье Бессонов, так как он сопровождал нас верхом. Путешествие от его усадьбы заняло у нас два дня, а ночью мы останавливались на постоялом дворе, и меня весьма тревожило то, что Максим Савельевич не взял карету. Но, кажется, верховую езду он предпочитает больше.

Мы обогнули несколько деревень, прокатились по огромной аллее, тянущейся к господскому дому, и, наконец, очутились перед крыльцом.
Полевка, обладая столь обширными землями, обладала и усадьбой им под стать. Великолепное четырехэтажное сооружение, выполненное в стиле архитектуры прошлого века, возвышалось над нами, словно некое живое существо, претендующее на превосходство. Шесть белых колон тянулись ввысь, подпирая крышу и напоминая о том времени, когда наследие античных времен было идеалом совершенства. С пилонов ворот глядели на меня медные львы, оскалив пасти, словно застывшие сторожевые псы, только и ждущие команды своей хозяйки для атаки. Четкость, простота и благородство здания лишний раз указывали на особое положение его владелицы в обществе, навевая мысли о строгости, организованности и благополучии.

Вот показалась сама графиня. Годы оставили на ней отпечаток, лицо покрылось множеством морщин, волосы стали белы, как мел. Ранее статная фигура её теперь сникла, сгорбилась, словно под тяжелым грузом прожитых лет. Несмотря на это, она как и раньше весьма тщательно продумывает свой туалет, вот и при нашей встречи элегантное платье серого цвета было украшено бантами и кружевами, не излишком, а в меру. Походка её осталась такой же властной и размеренной, правда, чуть медленной. А вот глаза, как и были, смотрели холодно, внимательно, цепко, и в них горела та же жажда повелевать, которая так страшила меня дотоле.

- Вы опоздали, - прогремел её голос недовольно. – Я ждала вас раньше.
То интересное обстоятельство, что в письме мы упомянули приехать в субботу (а приехали в четверг) и что никто не договаривался, даже не намекал о прибытии раньше намеченного срока, графиню нисколько не волновало. Покуда она возомнила, что приехать мы должны были «раньше», когда бы это «раньше» не наступило, то ясно предполагалось, будто спешка должна была послужить признаком нашего нетерпения видеться с нею.

- Простите нас, сударыня, - на миг растерялся дядюшка, но постарался взять себя в руки. Константин Алексеевич робел лишь в присутствии персон по рангу и богатству выше его. - Мы останавливались навести визит в дом капитана Бессонова…
- Кто таков? – оборвала она. – Богат ли?
- Это мой отец, сударыня, - раздался голос месье Бессонова, и тут я увидела на лице дядюшки ужас: как бы не разгневать графиню! – Я просил Константина Алексеевича задержаться долее, но он так спешил к вам, что никакие уговоры его не убедили.

- Кто таков? – окинула графиня взглядом молодого человека так, как, верно, смотрит на маленькую тявку благородный датский дог: холодно, требовательно, снисходительно.
- Позвольте представиться…
- Это тот самый достойный офицер, с каким моя дочь Мари помолвлена, - сглотнув, пролепетал дядя. – Я писал вам…
- Да-да, я помню. И как же зовут этого достойного человека?
- Бессонов Максим Савельевич, ваше сиятельство, - отчеканил тот, склонив голову и пристукнув каблуками, как сделал бы это при каком-нибудь генерале.

- Военный? – прищурилась та.
- Так точно, сударыня. Капитан второго ранга брига «Эней» на службе Черноморского флота у Его Императорского Величества, - спокойно ответил месье Бессонов, а дядюшка побледнел: графиня военных не слишком-то жаловала.
Несколько долгих мгновений она глядела на Максима Савельевича, потом отвернулась и поискала глазами Мари. На меня она даже не взглянула.
- Милочка, - тут лицо Настасьи Ивановны впервые тронула тень улыбки. – Ты похорошела, глаз не отвести! Красавица, красавица!

Тут она, наконец, «заметила» меня.
- Это, я полагаю, Софья? Да, я узнала твою рыжую голову, как когда-то давно…Я не видела тебя больше десяти лет. Ты подросла.
Она смолкла, пристально вцепившись в меня глазами.
- Идемте в дом. Дует здесь, а я больна.
Что ж. Бабушка, как и раньше, не питала ко мне теплых чувств. «Ты подросла», - это все, что великодушно сказала она после двенадцати лет разлуки.
Смирившись с этим, я последовала за остальными.

Нас разместили в комнатах в соответствии с тем уровнем расположения, кое питала к нам графиня. Самая роскошная и просторная досталась, разумеется, Мари, рядом, чуть поменьше, находилась комната Константина Алексеевича, а самые скромные были подготовлены для меня и месье Бессонова. Я, однако, была рада поселиться как можно дальше от спальни самой графини. Несколько часов мы провели в своих покоях, приводя себя в порядок после поездки и отдыхая. К ужину нас всех ждали в столовой.

Ненадолго предавшись сну, я пробудилась от стука. Спросив, кто это, услышала приглушенный голос капитана, и это меня слегка встревожило, так как в последнее время мы мало разговаривали. В основном, то были мимолетные фразы.
Быстро приведя себя в порядок, я открыла дверь. Максим Савельевич был одет в военный мундир и выглядел так статно, так красиво, что у меня перехватило дух. Понадобилась вся моя выдержка, чтобы сохранить спокойное выражение лица. Правда, непрошенный румянец тут же залил щеки.

- Я могу поговорить с вами, Софья Александровна?
Лицо его было омрачено чем-то.
Кивнув, я впустила его внутрь, убедившись, что ничьи глаза этого не видели. Не хватало ещё дать пищу для сплетен, но, впрочем, я была так рада возможности побеседовать с ним лично, что, подсматривай за нами чужие глаза, я впустила бы его все равно.

- Я не займу у вас много времени, - он, кажется, подумал о том же, быстро оглядев комнату и, очевидно, сделав для себя какой-то вывод.
- Вас что-то тревожит?
- Вы правы. Нечто тревожит меня очень сильно, - с оттенком задумчивости произнес он. – Я хотел бы поговорить с вами о графине, если вы не против. Мадам Совлатова производит впечатление жесткого, властного человека. И я хочу спросить вас, как мне следует вести себя с ней? Я полагаю, от её мнения о моей персоне зависит, закончится ли наша с Мари помолвка браком.
- Верно. Это подразумевается. Но я должна предупредить вас: добиться расположения моей бабушки довольно трудно. Как вы успели заметить, я сама не могу этим похвастаться.

- И это меня весьма удивляет, - отозвался он с легкой насмешкою. – Странно это, поскольку вы…вы прекрасный человек, а ваша бабушка кажется достаточно умной женщиной, чтобы понять это…
- Оставьте, - смущенно улыбнулась я. – Существуют причины, о каких мне хотелось бы вам рассказать, но я не смею. Давайте вернемся к главному. Вы желаете заслужить расположение графини? Что ж, это нелегко, но возможно. Для начала вам нужно забыть о тех добродетелях, кои вы, я это знаю, цените, а именно: честности, искренности, прямоте. Я не утверждаю, что графиня не ценит этого, но, увы, она смотрит на эти качества сквозь призму своих собственных привычек. Например, она любит повиновение, так что не пытайтесь дискутировать с нею на какую-либо тему, не опровергайте её слова. Если она почувствует в вас хоть крупицу непокорства, это сослужит плохую службу. Если же вы не удержитесь – а я уже достаточно изучила ваш нрав, чтоб предположить подобный поворот – то непременно дайте ощутить, что последнее слово осталось за нею, а лучше бы и вовсе переменить свое мнение и признаться в ошибке собственных суждений. Поверьте, она любит это больше повиновения, ведь уверена в непререкаемой правдивости тех суждений, которые складывались в ней годами…

- Софья Александровна, - выдохнул он вымученно и покачал головой.
- К тому же, - продолжила я, - она ценит в людях благородство происхождения, благородство крови, но никак не души! И богатство. Моя бабушка родилась знатной и богатой, всю жизнь прожила в достатке, поэтому принимает сие положение, как должное. Она даже не допускает мысли, что все могло бы быть иначе. Отнюдь! Я не виделась с нею двенадцать лет, но все же уверенна – она не изменилась. Все та же гордячка, уверенная в собственной непогрешимости…

Вдруг я смолкла пристыжено, так как наговорила сгоряча много неприятных слов. Я тут же покраснела. Что он обо мне подумает? Как некрасиво я поступила, Лизет! Теперь мне очень совестно за те слова, но если слабым оправданием может служить то обстоятельство, что я была обижена оказанным мне холодным приемом, то я готова ссылаться на него. Ведь в глубине души я мечтала (смела ли мечтать?), что после столь долгой разлуки сердце графини смягчится, и она простит мне грехи моего отца, хотя можно ли назвать грехом любовь? Увы, моим мечтам не суждено было сбыться. Графиня встретила меня так же холодно, как когда-то проводила…

- Умоляю, простите меня, - прошептала я с раскаянием. – Я сама не знаю, что на меня нашло.
- Кажется, вы сказали правду, а стыдиться за неё не следует, - успокоил он понимающе. Потом тяжело вздохнул. – Боюсь, все поведанное вами лишь усложнило мою задачу. Увы, в моем характере напрочь отсутствуют такие качества, которые, при должном знании и опыте, помогли бы мне снискать расположения столь властной особы, как графиня. Воспитание не вложило их в меня, я чужд всякой изворотливости, не умею хитрить и лукавить, тем более – лицемерить…Я лишь научен жизнью держать свои мысли при себе, когда они, чаще всего в корне расходящиеся с общепринятыми, могут поставить меня или кого-либо в неловкую ситуацию или вызвать ненужный спор…- Он вдруг отвернулся к окну, ненадолго замолчав. – Знаете ли вы, Софья Александровна, что в свете меня, хоть и уважают, но не жалуют? Меня терпят, опасаясь моего нрава, слишком гордого и неосторожного в высказываниях. Поначалу я всегда говорил и делал то, что хотел. Увы! Вскоре я стал больше молчать, уверенный, что не найду отклика в сердцах собеседников. Моя порывистость со временем все меньше берет вверх над благоразумием, чему я одновременно рад и опечален…Но зачем я говорю вам это? Я сам не знаю. Простите меня за этот вздор. Я лишь пытаюсь объяснить, что вряд ли хорошо сыграю роль, которую мне нужно сыграть…

- А я и не прошу вас об этом, - улыбнулась я, глядя ему в спину и оттого чувствуя особенную безопасность, ведь он не мог заметить нежность в моих глазах. Но вот он стал оборачиваться – и моя глаза уже изучали стену, лишь изредка осмеливаясь возвращаться к нему. – Я понимаю вас. Действительно понимаю…

Тут мы услышали голос Мари.
- Нам нужно идти к ужину. И все-таки позвольте мне дать вам совет, Максим Савельевич: оставайтесь самим собою. Это лучший ваш аргумент, и если графиня не в силах оценить его, то вина в этом не ваша, поверьте.
- Благодарю. Пора спуститься.

Мы вышли в коридор, стали спускаться по лестнице. Всего несколько шагов до столовой комнаты – и мы быстро преодолели их. Но за это время я успела обдумать его слова, это неожиданное, вымученное признание. И я открыла для себя: мы оба несчастны по-своему, находясь среди людей, которые нас слышат, но не слушают. Эта тонкая ниточка понимания связала нас крепче, чем сотни ничего не значащих фраз, кои мы под строгим надзором этикета успели высказать и выскажем в будущем…

В столовой уже ждали. При нашем появлении я сразу наткнулась на строгий недовольный взгляд графини.
- В моём доме я должна садиться за стол последней, - сухо прокомментировала она. – Это незыблемое правило не должно нарушаться. Сегодня я в первый и последний раз проявлю снисходительность, присущую гостеприимным хозяевам, но более не потерплю нарушения старых традиций.
- Прошу простить нас, сударыня, - месье Бессонов почтительно поклонился. – Это я задержал Софью Александровну, но постараюсь впредь четко соблюдать правила этого гостеприимного дома.

Удовлетворенная таким ответом, старая графиня кивнула и указала нам на свои места за столом. Как я и предполагала, мое оказалось самым отдаленным, а вот Максима Савельевича ждала приятная (или неприятная) неожиданность: хозяйка повелела, чтоб он сел рядом с ней. Наверняка, Лизет, это было неспроста. Моя бабушка никогда ничего не делает просто так. Я пришла к выводу, что она хочет присмотреться к человеку, которого её любимица Мари выбрала в свои будущие мужья. Присмотреться и решить: одобрять этот брак или нет. Я надеялась, что графиня окажется благоразумной мудрой женщиной и сумеет увидеть в молодом капитане то, за что я его так люблю.

Надо сказать, ужин протекал в весьма напряженной атмосфере и не доставлял удовольствия никому, кроме, пожалуй, самой графини, являющейся здесь полновластной владычицей. Её внимательные глаза скользили поминутно по каждому из гостей, в том числе и по мне, изучая, оценивая, наблюдая. Взгляд этот нельзя было назвать теплым - так смотрит, верно, удав на своих жертв, ожидая малейшей ошибки, чтоб тут же этим воспользоваться. Впрочем, я не вполне уверена в том, что смогу правильно описать это. Ты знаешь, Лизет, чужая душа – потемки, но взгляд этот нельзя было назвать дружелюбным: с долей презрения, с частицею снисхождения, с обманчивым великодушием и заметным превосходством глядела она на нас, в особенности на меня и капитана. Мари она удостаивала своею мягкостью, Константина Алексеевича – снисхождением, смешанным с равнодушием, мы же заслужили её особого внимания, какого я бы с радостью избежала при возможности.

Столь напряженная атмосфера не позволила мне в полной мере насладиться ни кусочком из тех изысканных блюд, коими был усыпан стол. Я лишь чувствовала её взгляд, и он обжигал мне кожу.
- Сударыня, - наконец, посмел нарушить молчание мой дядюшка, тоже явно ощущая себя не в своей тарелке. – Сударыня, я хотел бы выразить вам свое восхищение в отношении этого чудесного имения. Я здесь уже не в первый раз…
- Во второй, - сухо прервала графиня, лишив дядюшку прежнего вдохновения.
- Все верно, сударыня, вы как всегда правы, - закивал головой тот. – Так вот, Полевское имение снова восхищает меня! Мы проезжали мимо пашен и видели, что к сборке урожая уже все готово. Это очень хорошо. Наверняка, урожай в этом году будет обильным?

Вопрос был обращен к графине, но та, пожевывая, не удосужилась ответить.
- Уверен, что это так, - совсем уж жалко завершил Константин Алексеевич и снова уткнулся в свою тарелку.
Какое-то время все молчали, боясь нарушить странную гнетущую тишину, но в мыслях жаждая этого, так как ужин в столь напряженной атмосфере совсем казался безвкусным! Но что графиня, как ты думаешь? Она молчала.
Наконец, когда последовала очередная смена блюд, мы услышали:
- Месье Бессонов, вы действительно военный?

Все наши головы обернулись к капитану, который, надо заметить, не спасовал ни перед тоном, коим был произнесен вопрос, ни перед пристальным взглядом графини, и я с тайным восхищением подумала, что он умеет держать себя в руках. Военная служба научила его терпеливости и дисциплине, и покуда я была свидетельницей того, как капитан почтительно, без всякого подхалимства, напрочь в нем отсутствующего, вежливо, но с достоинством беседовал с самим генералом Смирновым, то отчего я решила, будто его напугает моя бабушка-графиня? Внутри он волновался – в этом я не сомневаюсь, об этом свидетельствовала и наша недавняя беседа. Но ничем он не выдал своего волнения: ни голосом, ни жестом, ни взглядом, - и я немного успокоилась. Однако такое самообладание могло не понравиться графине, привыкшей к повиновению и лести.

- Вы правы, сударыня, так оно и есть, - последовал тут же ответ. – Я капитан.
- Всего лишь капитан, - пренебрежительно отозвалась та. – Моя внучка заслуживает генерала.
- Но, бабушка, генералов у нас в краю не так уж много, да и они все стары, - улыбнулась Мари. – Чего стоит один лишь генерал Смирнов. Ему тут недавно стукнуло аж пятьдесят!

- Милочка моя, ты как всегда наивна. Пятьдесят лет это ещё не сто, и молодая девица из хорошей обеспеченной семьи вполне могла бы выйти за такого господина.
- Но он уже женат!
- Прискорбно, весьма прискорбно, - закачала головой графиня. – И хоть у меня не входило в намерение отдавать тебя за пятидесятилетнего старика, но и капитан для тебя маловат.

- Все верно, сударыня, - поспешил вставить Константин Алексеевич. – Но дело в том, что месье Бессонову пророчат большое будущее…
- Пророчат ли? Да что толку в пророчествах? Они имеют свойство не сбываться. Скажите мне, милейший капитан, есть ли в планах у вас стать генералом?
- Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом, сударыня, - с легкой улыбкой сказал Максим Савельевич. – А я хороший солдат.
- Похвально. Однако участь жены военного для моей внучки не вполне меня удовлетворяет. Я сама жена военного, и что сталось с моим мужем? Убит, как и тысячи других дураков, возомнивших себя героями!

Такие слова отличались не только обидным пренебрежением к военной форме капитана Бессонова, но и неуважением ко всем людям, кто выбрал службу защищать нашего государя, отчего я не смогла сдержаться и сказала:
- Однако военная служба всегда славилась своею почетностью, и множество молодых людей из хороших семей мечтали и мечтают о ней, а их отцы это поощряют, чувствуя за сыновей гордость, поскольку служить нашему императору, защищать его – это достойно, похвально и благородно.

Цепкий взгляд графини остановился на мне и вспыхнул недовольством, ведь кто-то посмел ей возразить, и несколько секунд все молчали, ожидая её реакции. Таковая последовала, но была выражена не гневным всплеском, как я ожидала, а полным безразличием.

- Мой муж тем не менее сгодился хоть на что-то и оставил мне внушительное состояние, позволившее мне не думать о вздорных мыслях других людей. Вы можете похвастаться этим, месье Бессонов?
- Увы, сударыня, мое имение не так велико, - ответил тот. – Но вы можете не волноваться, так как я пока не планирую умирать.

Ты бы видела её лицо, Лизет! Форма изложения этого ответа была столь изыскана, что графиня не могла бы к ней придраться, а тон почтителен и лишен какого бы то ни было возражения. Тем не менее, тонкая ирония, заключенная в словах, не могла быть непонятой графиней, и я забеспокоилась на миг, как бы это невинное замечание не стало основой её неодобрения. Впрочем, ощутив то же беспокойство, капитан продолжил:
- Однако мои планы ничто по сравнению с планами Господа Бога относительно нас, и я не настолько наивен, чтоб быть уверенным в их незыблемости. Я могу быть уверен лишь в том, что сделаю все возможное для счастливой жизни моей будущей жены.

- Это очень трогательно, - кивнула головой графиня и, кажется, удовольствовалась услышанным. – Я весьма обеспокоена будущим своей внучки и хотела бы, чтоб она была всем обеспечена. Ваши слова мне нравятся, но это не значит, что я согласна на ваш брак. Мне надо ещё подумать. Я подумаю обо всем как можно скорее, так как мое здоровье уже не то, я чувствую скорое приближение конца…
- Ох, сударыня, вы не должны говорить так! – всполошился дядюшка. – Мы не вынесем этой потери! Вы так много для нас значите!

- Пустое, - небрежно отмахнулась графиня, не желая продолжения. – И поскольку я очень стара, а конец близится, я хочу быть уверенной, что будущее моей внучки обеспечено всем необходимым. Кстати, Машенька, ты уже выходила в свет?
- Нет ещё, бабушка. Мы за тем и едем в Петербург.
- Я писал вам, сударыня, об этом… - несмело вставил Константин Алексеевич.
- Да-да, я помню! – проворчала графиня. – Годы уже не те, и я не всегда запоминаю все с первого раза! Выходит, вы едете в Петербург. Нужно с этим поторопиться. Я желаю быть приглашенной на свадьбу.

- Конечно же, бабушка, - отозвалась весело Мари. – Я мечтаю венчаться непременно в белом платье с розовыми лентами! Именно что с розовыми! И Максим Савельевич считает это прелестным.
- Как и все ваши причуды, Марья Константиновна, - с легкой улыбкой проговорил капитан.
- С розовыми лентами? И вправду, то твоя причуда, внучка. Пусть будет. Однако я хочу, чтоб на этой свадьбе были соблюдены все традиции. И розовые ленты – это единственная твоя задумка, какую я допускаю.

- Ох, благодарю! – засветилась кузина. – Именно розовые!
Оставшееся время ужина и после него прошло примерно в таких же разговорах. Мари с графиней много обсуждали будущую свадьбу и то, как она должна быть устроена; Константин Алексеевич с капитаном выкроили часок и поиграли в карты (причем, пришлось играть только в пикет, так как другие игры бабушка не одобряла); я же, предоставленная сама себе, читала книгу, а потом, тихо со всеми попрощавшись, ушла в свою комнату.
Это был тяжелый вечер.

Увы, моё пребывание в Полевке нельзя назвать приятным. Для меня это настоящее наказание, и каждый вечер перед сном я грежу то о возвращении в Митюшино, где все было та