О священниках

Ватикан

Привет тебе, другой мой, из города, где даже дороги черны!

Узнал я в городе этом, что речи влюбленного не так пусты, как речи верующего. А там, где подлинно пусто, — там черно, оттого, наверное, даже дороги черны в городе этом.

Стыд милее мне чистого страха — вот что я понял здесь. И если влюбленный хотя бы стыдится глупости своей, не понимая ее, то верующий даже не стыдится собственной глупости, а лишь ищет предлоги ей.

Отчего говорит верующий, отчего не молчит он? Верно, страх смерти заставляет его говорить. Но бояться смерти нельзя, ибо нельзя бояться того, чего нет. А кто ее видел? Потому заключаю я, что речи верующих еще и безумны.

О чем говорит верующий? Говорит он о том, чего не знает. Может ли он не лгать, коли так? Благо, если бы молчал он, отвечал отрицательно, говорил двусмысленно, но нет, он утверждает! Потому заключаю я, что он еще и лжесвидетельствует.

Но вот задумался я, блуждая по черным дорогам города этого: оправдывает ли страх верующего ложь его? Быть может, меньше так он будет страдать? Пусть уж лучше он заблуждается, чем страдает, если другое ему неведомо!

И тогда встретился я со стариком, что руководит всеми гражданами города этого и филиалов его. И рассказал я старику этому с белесыми глазами о том, что есть жизнь после смерти и что я видел ее. И рассказал я подробно, указывая все, что тот надеялся от меня услышать.

И ликовал старик этот, словно дитя малолетнее красочному подарку, и собрал он целую площадь паствы своей, и закрыли тела их мостовой черный булыжник, и возвестил он им с балкона своего благую весть: есть, мол, жизнь вечная!

И ликовала площадь, и ликовали кардиналы его в красных рясах, и плакали женщины, и плакали мужчины слезами счастья, и дети их, испугавшись, тоже плакали. И пели все они вместе псалмы, и восславляли Господа своего, и целовались бесчувственно, так, словно праздновали они свадьбу одновременно и похороны!

Когда же смотрел я на слезы их, то думал, что не столько верующие боятся смерти, сколько возможности ошибиться в предмете веры своей. И оттого настойчиво так ищут они доказательств, и оттого так всему верят они, что говорят им!

Вот путь, каким иллюзия жизнь погубить может страхом, — свой обман обнаружив. Оттого-то и шли они на костры жаркие, оттого истязали себя плетьми острыми, оттого морили они себя голодом — чтобы страхом боли своей доказать себе, что нечего им бояться!

И тогда думалось мне, какая разница, есть ли жизнь после смерти или же нет ее, если эту жизнь, эту единственную, ту, что подлинно есть, страдал и мучился человек?

Теперь же верующие эти обрели иллюзиям своим подтверждение, избавились от бремени страха и радовались, как дети, только дети их были испуганы, ибо никогда не видели они родителей своих счастливыми.

И подумав так, и слезы детей увидев, я сказал старику этому и пастве его: «Я солгал вам, когда говорил, что есть жизнь вечная!» Знаешь ли ты, что ответили они мне?

«Так верно, это и не ты говорил», — сказал мне, вперед выступив, старик с глазами белесыми. «Но кто тогда?» — спросил я его. «Он!» — вскричал старик этот и указал на распятого.

И снова плакали они все, обливаясь слезами восторга и топя в них страх свой! Так открылось мне безумие их и глупое лжесвидетельство!

Не хотят люди созидать — вот что понял я в городе этом, где даже дороги черны. А хотят люди, чтобы все само созидалось, и бездействие их было оправдано.

Смерть для них — это лишь избавление от необходимости симулировать свои деяния. Не от труда каждодневного, но даже от маскарада своего устали они!

Не из страха потому, а из жажды по самой смерти так много говорят они о царствии небесном! Что ж расстраиваться, когда умирают мертвые?

Жив ли ты еще, друг мой? Или же и для тебя пора мне выдумывать басню?

Твой Заратустра.