Глава 2. знак и истина

В действительности Поиски утраченного времени есть поиски истины. Называются же они Поисками утра­ченного времени лишь потому, что истина имеет ощути­мую связь со временем. Не только в любви, но также в природе и в искусстве речь идет не о наслаждении, но об истине¹. Или, если точнее, мы способны наслаждаться и радоваться только когда переживаемые нами чувства со­относятся с приоткрыванием истины. Так ревнивец испы­тывает маленькую радость, если ему удается раскрыть об­ман любимого, т.е. совершить интерпретацию, что ведет к прочтению полного текста, даже когда ему самому это приносит лишь новые неприятности и огорчения². Кроме того, необходимо понять, как Пруст определяет свой соб­ственный поиск истины и каким образом противопостав­ляет его другим, научным и философским.

Кто ищет истину? И что имеет в виду тот, кто заявля­ет: «Я жажду истины»? Пруст полагает, что ни человек, ни даже допускаемый некий чистый дух, не имеют естествен­ной склонности к истине, воли к истине. Мы ищем истину только тогда, когда конкретная ситуация нас вынуждает это делать, когда мы подвергаемся в некотором роде на­силию, побуждающему нас к поискам. Кто ищет истину?

¹ JR₁, 1, 442

² CS₂, I. 282

Ревнивец, под давлением уловок любимого. Всегда при­сутствует насилие знака, лишающего нас спокойствия и заставляющего отправляться на поиски. Истина не про­является ни с помощью аналогий, ни с помощью доброй воли, она пробалтывается в непроизвольных знаках³.

Вред философии как раз и состоит в том, что она предполагает в нас добрую волю к мышлению, влечение и естественную любовь к истине. Так философия доходит лишь до абстрактных, никого не компрометирующих и ни­кого не потрясающих, истин. «Сформулированные чистым разумом понятия являются только истинами логическими или вероятными, выбор их — произволен»⁴. Такие понятия остаются безосновными, ибо порождены разумом, наде­лившем их лишь возможностью, но не необходимостью [реальной] встречи и не жестокостью, которые им гаран­тировали бы достоверность. Они обладают ценностью лишь благодаря определенно выраженному, следователь­но, конвенциональному значению. Не много найдется тем, к которым Пруст возвращался бы с такой же настойчиво­стью: никогда появлению истины не предшествует добрая воля, истина — непременно результат насилия мысли. Оп­ределенно выраженные, конвенциональные значения -всегда поверхностны, глубинный же смысл—только тот, что приоткрывается и запечатлевается во внешних знаках.

Философскому понятию «метода» Пруст противопо­ставляет двойное понятие «неотвратимость» и «случай­ность». Истина зависит от встречи с чем-то, что вынудит нас думать и искать правду. Случайность встреч и давле­ние неотвратимости—две фундаментальные прустовские темы. Если точнее, то именно знак творит объект встречи, производя тем самым над нами насилие. Случайность встречи как раз и обеспечивает необходимость появле-

³ СG₁, II, 66

⁴ TR₂, III, 880

ниятого, что мыслится. Пруст это называет непредвиден­ностью и неизбежностью. «Я чувствовал: это—сама вла­стная неотвратимость. Булыжники не искали меня во дво­ре, где я споткнулся»⁵. Что имеет ввиду тот, кто заявляет: «Я жажду истины»? Он жаждет истину только как нео­твратимость и силу. Он жаждет истину только под влия­нием встречи и соответствующую лишь данному знаку. Он жаждет интерпретировать, дешифровывать, трансли­ровать, отыскивать смысл знака. «Прежде всего мне было необходимо найти смысл мельчайших знаков, что меня окружали — Германты, Лльбертина, Жильберта, Сен-Лу, Бальбеки пр.»⁶.

Искать истину — значит расшифровывать, истолко­вывать, объяснять. Но подобное «объяснение» совпадает с разворачиванием знака в нем самом. Вот почему Поис­ки — всегда темпоральны, а истина — всегда истина вре­мени. Итоговая систематизация нам покажет, что Время в себе самом — множественность. С этой точки зрения, самое большое отличие — это отличие между Временем утраченным и Временем обретенным: истины утраченно­го времени существуют не в меньшей степени, чем исти­ны обретенного. Если точнее, следует различать четыре временные структуры, каждая из которых имеет свою ис­тину. Утраченное время — не только время, которое про­ходит, деформируя живые существа и разрушая создан­ное; это также и время, которое теряют [почему скорее те­ряют свое время светский человек и влюбленный, чем люди, работающие или создающие произведения искус­ства?). Обретенное же время — это, прежде всего, время, обретающее в недрах времени утраченного и одариваю­щее нас образом вечности; но это также и абсолютно под­линное, действительно вечное, время, что утверждается в

⁵ TR₂, III, 879

⁶ TR₂, III, 897

искусстве. Всякий род знаков носит черту особого, ему присущего, времени. Множественность же возникает там, где увеличивается количество комбинаций. Всякий род знаков по-разному соотносится со временными линия­ми: одна и та же линия может совмещать различное коли­чество родов знаков.

***

Существуют знаки, вынуждающие нас думать об ут­раченном времени, что значит—думать о том, что время проходит, об уничтожении того, что создано, о деформа­ции живых существ. Это — открытия, которые мы делаем при новой встречи с людьми, с которыми были когда-то близки: уже не являясь для нас привычными, их лица до­ведены до состояния чистого знака временем, так же как и все другое изменившим, вытянувшим, смягчившим или размозжившим их черты. Время, дабы сделаться видимым, «ищет тела и захватывает их повсюду, где встречает, что­бы установить в них свой волшебный фонарь»⁷. Целая га­лерея таких лиц появляется в конце Поисков в салоне Германтов. Но если бы мы обладали необходимым навыком восприятия, то уже с самого начала знали бы, что светс­кие знаки в силу их пустоты обнаруживают что-то нена­дежное. Затвердев и сделавшись неподвижными, они скрывают свои изъяны — сам светский мир в любой мо­мент уже есть повреждение и деформация. «Миры изме­няются, порождая в себе необходимость изменений»⁸. В финале Поисков Пруст показывает, как дело Дрейфуса и война, но главным образом само Время, радикально ме­няют общество. Далекий оттого, чтобы делать вывод о «конце света», он осознает, что мир, который он знал и любил, уже сам поврежден и деформирован, означен и

⁷ TR₂, III, 924

⁸ JF₁, I, 433

запечатлен утраченным Временем (даже Германты не имеют иной неизменности, кроме неизменности имени). Пруст понимает происходящие изменения не в духе бергсоновской длительности, но как отступничество или бег к могиле.

В еще большей степени знаки любви опережают свои повреждения и уничтожения. Именно они запечатлевают утраченное время в наиболее чистом виде. Светские люди вообще не стареют, такова, например, невероятная, срав­нимая с гениальностью, старость Шарлю. Однако и она, ветхость Шарлю, является, по существу, лишь перерасп­ределением тех духовных обликов, что уже присутствова­ли во взглядах и звуках голоса Шарлю более молодого. Знаки же любви и ревности несут собственное повреж­дение по простой причине: любовь длится только как под­готовка своего исчезновения, как подражание разрыву. Когда мы воображаем, что нам хватит жизни на то, чтобы увидеть собственными глазами, что произойдет с теми, кого мы потеряли —это-то и является состоянием любви как смерти. Точно так. нам кажется, что мы будем еще до­статочно влюблены и сможем насладиться сожалениями о том, что любовь кончилась. Справедливо утверждение, что мы повторяем наши прошедшие увлеченья, но также справедливо и то, что переживаемая сегодня любовь во всей пылкости «повторяет» и моменты разрыва или пред­восхищает свой собственный конец. В этом смысл того, что принято называть сценой ревности. Поворачивая вспять будущее, она, по сути — репетиция исхода, Это мож­но отыскать в любви Свана к Одетте, в любви к Жильберте, к Альбертине. О Сен-Лу Пруст пишет: «Он заранее стра­дал от всех, не исключая ни от одного, мучений разрыва, иногда же ему казалось, что разрыва можно избежать»⁹.

⁹ CG₁, II, 122.

Самое удивительное то, что и чувственные знаки, воп­реки их насыщенности, сами могут стать знаками порчи и исчезновения. Так Пруст упоминает случай — ботинок и воспоминание о бабушке, — ничем принципиально не от­личающийся от случаев с печеньем «Мадлен» или с мос­товой, который, тем не менее, заставляет нас почувство­вать скорбь и всегда является знаком как раз утраченно­го Времени, вместо того, чтобы дать полноту Времени, ко­торое обретают¹⁰. Наклонившись к ботинку, герой Поис­ков почувствовал что-то божественное; и слезы заструи­лись из его глаз: память невольно преподносит разрыва­ющие душу воспоминания о смерти бабушки. «Это было лишь мгновение — спустя более года после ее похорон, из-за анахронизма, так часто препятствующего совпадению календаря дел с календарем чувств, — когда я вдруг осоз­нал, что она умерла..., что я ее потерял навсегда»¹¹ Поче­му невольное воспоминание, вместо того, чтобы явить картину бесконечности, нам приносит пронзительное ощу­щение смерти? Тут недостаточно сослаться ни на повсед­невный характер примера, в котором вновь возникает любимое существо, ни на чувство вины, испытываемое ге­роем по отношению к бабушке. Именно в самом чувствен­ном знаке следует искать некую амбивалентность, спо­собную объяснить почему порой он ведет к скорби, а не умножает радость.

Ботинок, так же как и печенье «Мадпен», запускает невольную память: прошлые впечатления, накладываясь и сочленяясь с нынешними, затухают одновременно в не­скольких временах. Но достаточно, чтобы настоящее про­тивопоставило прошлому свою «материальность» для того, чтобы радость от подобного наложения уступила ме­сто ощущению потери, чувству непоправимой утраты, от-

¹⁰ CG₁, II, 755-760

¹¹ CG₁, II, 756

брасывающему впечатления прошлого в глубину утрачен­ного времени. Поскольку же герой чувствует себя вино­ватым, то это позволяет нынешнему впечатлению избе­жать взрыва прошлого. Он начинает было испытывать то же самое блаженство, как и в случае с печеньем «Мадлен», но тут же счастье помещает на свое место досто­верность смерти и небытия. Амбивалентность Памяти все­гда может проявиться в знаках, откуда и проистекает их ущербность. Сама Память являет «такую странную про­тивоположность существования и небытия», «скорбный синтез того и другого»¹². Даже печенье «Мадлен» и мос­товую небытие отмечает точками, спрятанными на сей раз благодаря наложению двух ощущений.

* * *

С другой стороны, прежде всего светские знаки, а так­же знаки любви и даже чувственные знаки, являются зна­ками времени «утраченного». Это знаки времени, которое теряют, поскольку нет никакого разумного основания в том, чтобы появляться в свете, влюбляться в заурядную женщину, тем более пыжиться перед кустом боярышника. Намного лучше было бы водиться с глубокомыслящими людьми или, в особенности, трудиться. Герой Поисков ча­сто говорит о своем и родительском разочаровании, по­рожденном неспособностью работать, приняться наконец за то самое литературное произведение, о котором он опо­вестил окружающих¹³,

Однако важнейшим результатом обучения оказыва­ется то, что в конце мы обнаруживаем: и в том времени, которое теряют, есть-таки истина. Невозможно творить только с помощью волевых усилий: в литературе это при­водит нас лишь к лишенным клейма необходимости исти-

¹² 56₁ II, 759-760

¹³ JF₁, 1, 579-581

нам рассудка, относительно которых все еще остается впечатление, что они «могли бы быть» другими и по-дру­гому высказаны. Хотя произносимое умным и глубоким человеком само по себе представляет ценность благода­ря манифестированному в нем содержанию и объясняе­мому, т.е. объективному и выработанному, значению, тем не менее, мы мало что из этого почерпнем, разве что одни абстрактные возможности, если сами не дойдем до пости­жения других истин другими путями. Эти пути и есть пути знака. Следовательно, существо заурядное и недалекое, с того момента как мы его полюбим, для нас богаче зна­ками, чем глубокий и рассудительный ум. Чем более жен­щина глупа и ограничена, тем старательнее она компен­сирует свою неспособность формулировать внятные суж­дения или иметь связные мысли знаками, которые рев­ность время от времени в ней обнаруживает и разобла­чает. Об интеллектуалах Пруст пишет: «Женщина недале­кая — удивительно видеть ее любимой — скорее разукра­сит их мир, чем это сделала бы женщина умная»¹⁴. Суще­ствует упоение, которым одаривают материальность и примитивные натуры, ибо они богаче знаками. С глупой любимой женщиной мы обращены к истоку человечества, а значит к тому состоянию, в котором знаки берут верх над ясным содержанием, а иероглифы — над письменами. Та­кая женщина нам ничего не «сообщает», но при этом не­прерывно производит знаки, требующие дешифровки.

Вот почему, когда мы из снобизма или любовного расточительства решаем потерять свое время, мы часто невольно обучаемся, вплоть до конечного раскрытия ис­тины времени, которое теряют. Невозможно узнать в точ­ности, как происходит процесс обучения, но для того что­бы выучиться, необходимо прибегнуть к помощи знаков и терять время, а не просто ассимилировать объективное

¹⁴ AD, Ill, 616

содержание. Кто знает, почему школьник вдруг становит­ся «сильным в латыни», какие именно знаки — приятная или постыдная необходимость — помогли ему в учебе? То, что предписывают нам делать родители и учителя, мы уз­наем не из словарей. Делая как кто-то ничему не научишь­ся, но — обязательно с кем-то, кто не имеет отношений подобия с тем, что изучает. Кто ведает, как становятся ве­ликим писателем? По поводу Октава Пруст пишет: «Ме­нее всего я был расположен думать, что наиболее выдаю­щиеся шедевры нашего времени появляются не в резуль­тате конкурсов, являются не плодами воспитания по ака­демическим моделям в духе Брогли, но — результатом ча­стых посещений скачек или шумных баров»¹⁵.

Однако просто терять свое время—еще недостаточ­но. Как извлечь истины времени, которое теряют и исти­ны времени утраченного? Почему Пруст называет их «ис­тинами разума»? В самом деле, они противопоставляют­ся истинам, которые разум приоткрывает когда трудится добровольно, ставя себе задачи и запрещая терять вре­мя. Тут мы сталкиваемся с ограниченностью чисто интел­лектуальных истин: они исключают «неотвратимость». Но и в искусстве, и в литературе, если мышление и помогает, то — всегда после, а не до: «Впечатление для писателя — то же, что эксперимент для ученого, с той лишь разницей, что у ученого работа мышления предшествует опыту, а у писателя — следует за ним»¹⁶. Для того, чтобы вынудить мысль искать смысл знака, необходимо прежде испытать его жестокость. У Пруста мысль обычно является в раз­личных оболочках: как память, выбор, описание, мышле­ние, или как характеристики существ... Но в случае со вре­менем, которое теряют и утраченным временем именно мышление, оно одно, способно усилить мысль или интер-

¹⁵ AD, III. 607

^1B TR₂, III, 880

претировать знак. Лишь мышление, конечно, если оно приходит «после», в состоянии отыскать смысл. Среди всех форм мысли, только оно извлекает истины такого уровня.

Светские знаки—легкомысленны, знаки любви и рев­ности — мучительны. Но кто станет доискиваться до исти­ны, если прежде не постигнет, что и жест, и интонация, и приветствие требуют интерпретации? Кто будет искать правду, если сначала не испытает мучений, порожденных ревностью? Понятия разума зачастую выступают «на­следниками» сожалений¹⁷. Страдание заставляет разум отправляться на поиски как некоторые необычные удо­вольствия приводят в движение память. В разуме вновь просыпается способность понимать и делать нас понима­ющими, ибо даже самые фривольные светские знаки от­сылают к законам, а мучительные знаки любви — к повто­рениям. Так мы учимся служить живым существам: лег­комысленные или жестокие, они «положены перед нами», они — лишь воплощения их превосходящих причин, или осколки Божественного, что никогда не может быть пред­ставлено нам непосредственно. Приоткрывание светских законов наделяет смыслом знаки, которые, взятые изо­лированно, оставались бы ничтожными; в особенности же осознание повторений в любви трансформирует в радость любой знак, который, будучи оторванным от других, при­носил нам столько огорчений. «Поскольку в существе, лю­бимом нами более всего, мы не уверены также как и в себе самих, постольку мы его рано или поздно забываем, что­бы иметь силы начать любить заново»¹⁸. Все те, кого мы когда-то любили, заставляли нас страдать; но искорежен­ная дорога, оставшаяся после них в памяти — прекрасное зрелище для разума. Таким образом, благодаря мышле­нию мы осознаем то, что не способны были знать в нача-

¹⁷ TR₂, III, 906

¹⁸ TR₂, III, 908

ле, а именно — что когда мы полагали, что теряем время, мы уже обучались знакам. Мы начинаем догадываться, что наша непутевая жизнь является, в сущности, нашим тво­рением: «Вся моя жизнь... призвание!»¹⁹.

* * *

Время, которое теряют, утраченное время, а также вре­мя, которое обретают и обретенное время. Вероятно, всякий род знаков соотнесен с особой временной линией. Светские знаки запечатлеваются преимущественно во времени, кото­рое теряют; знаки любви обычно разворачиваются в утрачен­ном времени. Чувственные знаки часто вынуждают нас за­ново обретать время в недрах времени утраченного. Знаки искусства, наконец, нам дают время возвращенное, время абсолютно подлинное, заключающее в себе все другие. Но имея свое особенное темпоральное измерение, всякий знак также располагается и на других временных линиях, т.е. соот­носится и с иными временными ракурсами. Так время, кото­рое теряют, продолжается и в любви, и, даже, в чувственно-материальных знаках. Утраченное время появляется уже в светском мире, но оно живет также и в ощущении. Время, ко­торое обретают, в свою очередь, влияет на время, что теряют, и на утраченное время. Но только в абсолютном времени про­изведения искусства все другие темпоральные ракурсы со­единяются и обретают соответствующую им истину. Таким образом, мир знаков, круги Поисков, развертываются напо­добие временных линий, подлинных линий обучения; в них зна­ки взаимодействуют друге другом, влияют друг на друга. Сле­довательно, знаки не разворачиваются и не объясняются только согласно темпоральным линиям без соотнесения или символизации, без перекраивания, без вхождения в комплек­сные комбинации; они-то и составляют систему истины.

¹³ TF₂, III, 899