Глава 5. вторичная роль памяти

Светские знаки и знаки любви для того, чтобы быть истолкованными, взывают к мышлению. Именно оно их дешифрует при условии, что «следует после...», вынужден­ное в некотором роде прийти в движение под давлением того нервного возбуждения, что порождает мирская су­етность, или, еще, под действием пробужденнных любо­вью мучений. Возможно, мышление мобилизуется и дру­гими способностями. Мы видим ревнивца, который ис­пользует все средства памяти для того, чтобы проинтерп­ретировать знаки любви, то есть ложь любимого. Но па­мять, не вызванная в данном случае непосредственно, может предоставить только ту часть воспоминаний, что опосредована волением. И именно потому, что такая па­мять «опосредована волением», она приходит всегда слишком поздно по отношению к знакам подлежащим ис­толкованию. Память ревнивца хочет удержать все, пото­му что малейшая деталь удостоверяет знак или симптом лжи; она хочет вобрать в себя все для того, чтобы мышле­ние располагало необходимым материалом для последу­ющих интерпретаций. В памяти ревнивца также есть не­что возвышенное: она безбоязненно встречает свои соб­ственные границы и, устремляясь в будущее, старается их превзойти. Но она приходит с опозданием, потому что не может выделить в нужный момент фразу, что запомнится,

или жест, о котором еще не известно, что он приобретет подобный смысл¹. «Позднее, перед очевидной ложью, или охваченный тревожными подозрениями, я захотел было вспомнить об этом. Напрасно! Моя память не была пре­дупреждена вовремя; она зря верила, что сохранила от­печаток»². Короче говоря, в интерпретации знаков люб­ви, память принимает участие только в обусловленной велением форме, обрекающей ее на патетический про­вал. Это — не давление памяти, что проявляется в каждой любви, благодаря которой удается расшифровать соот­ветствующие знаки; это — только движение движение в ряду последовательных Любовей, отмеченное вехами заб­вении и неосознанных повторений.

* * *

Итак, на каком уровне вмешивается знаменитая не­произвольная Память? Отмечают, что она исходит из об­ласти особых знаков — чувственных. Мы опасаемся чув­ственных свойств — знаков; мы ощущаем повеление, при­нуждающее нас искать в них смысл. Таким образом, слу­чается, что непроизвольная Память, непосредственно возбужденная знаком, выдает нам смысл (например, как Комбре в случае с печеньем «Мадлен», Венецию - с бу­лыжниками мостовых и т.д.).

Во-вторых, мы утверждаем, что непроизвольная па­мять не обладает секретом всех чувственных знаков: не­которые из них отсылают к желанию и к образам вообра­жения (как колокола Мартинвилля). Поэтому Пруст тща­тельно различает два вида чувственных знаков: смутные воспоминания и открытия; «воскресения памяти» и «ис­тины, описанные при помощи образов»³. Утром, когда ге-

¹ Р₁, III, 61 ² P₁, I, 153 ³ TR₂, III, 879

рой встает, он ощущает в себе не только давление нео­сознанных воспоминаний, которые смешиваются со све­том или с ароматом, но и порыв непроизвольных жела­ний, которые воплощаются в проходящей мимо женщи­не— булочнице, прачке или высокомерной девице, «нако­нец, в некоем образе»⁴. Поначалу мы даже не можем ска­зать, как нам подступиться к знаку. Адресовано ли свой­ство к воображению или просто к памяти? Необходимо ис­пробовать все, чтобы обнаружить тот способ, который по­зволит нам получить адекватный смысл. Когда мы терпим неудачу, то не можем знать, является ли скрытый от нас смысл образом сновидения, или воспоминанием, утаен­ным от нас непроизвольной памятью. Например, три де­рева — явились ли они из Памяти или же из Сна?

Чувственные знаки, которые объясняются через не­произвольную память, вдвойне неполноценны не только по отношению к знакам искусства, но также и по отноше­нию к чувственным знакам, отсылающим к воображению. С одной стороны, их вещественность более непрозрачна и непокорна, а их объяснение остается слишком матери­альным. С другой стороны, они только внешне преодоле­вают противоречие бытия и небытия [мы это встречали в воспоминании бабушки). Пруст говорит о полноте смут­ных и непроизвольных воспоминаний, о неземной радос­ти, которой одаривают нас знаки Памяти, и о том време­ни, в которое они нас неожиданно возвращают. И это дей­ствительно так: чувственные знаки, которые объясняют­ся благодаря памяти, составляют «начало искусства», на­ставляют нас «на путь искусства»⁵. Никогда наше обуче­ние не нашло бы своего завершения в искусстве, если бы оно не скользило по этим знакам, одаривающим нас пред­чувствием обретенного времени, и подготавливающих к

⁴ Р₁, III, 27

⁵ TR₂.lll.889

полноте эстетических Идей. Но они лишь подготавливают нас: это — простое начало. Они еще суть знаки жизни, но не знаки искусства как такового⁶.

Чувственные знаки выше светских, выше знаков любви, но ниже знаков искусства. В некотором роде они даже ниже уровня чувственных знаков воображения, ко­торые более близки к знакам искусства, (хотя всегда при­надлежат жизни)⁷. Пруст часто представляет знаки памяти как окончательные: смутные воспоминания кажутся ему определяющими в произведении искусства, причем, не только в перспективе его собственного замысла, но и у великих предшественников, таких как Шатобриан, Нерваль, Бодлер. Но если смутные воспоминания и интегри­рованы в искусство в качестве конститутивных элемен­тов, то лишь в той мере, в какой они являются ведущими элементами, то есть элементами, которые подводят чита­теля к пониманию произведения, а художника — к осоз­нанию его задачи и к единству этой задачи: «Как это было справедливо относительно тех ощущений, что стали мои­ми проводниками в произведение искусства, я попытался найти в них объективные основания»⁸. Смутные воспоми­нания - метафоры жизни; а метафоры суть смутные вос­поминания искусства. На самом деле, и те и другие имеют нечто общее: они детерминируют связь между дву­мя совершенно разными предметами «для того, чтобы приспособить их к обстоятельствам времени». Но только искусство преуспевает вполне в том, о чем жизнь знает только по черновому наброску. Смутные воспоминания в непроизвольной памяти —еще из жизни, из искусства на уровне жизни, и они пребывают на уровне скверных ме­тафор. Напротив, искусство в своей сущности, то есть ис-

⁶ Ibid. [«...или те же, так же как жизнь..»]

⁷ Р., 111, 375

⁸ TR₂, lll, 918

кусство превышающее жизнь, не основывается на непро­извольной памяти. Оно не основывается также ни на во­ображении, ни даже на неосознанных образах. Знаки искусства объясняются посредством чистой мысли как свойства сущностей, О чувственных знаках вообще, о тех, что адресуются к памяти или даже к воображению, мы должны сказать следующее: как существующие до искусства, они подводят нас к нему: но если они явля­ются вслед за искусством, то улавливают в нем только ближайшие отблески.

* * *

Как объяснить действие сложного механизма смут­ных воспоминаний? На первый взгляд, речь идет о меха­низме ассоциаций: с одной стороны, сходство между на­стоящими ощущениями и ощущениями прошлого; с дру­гой стороны, смежность прошлого ощущения с неким ан­самблем, который мы в этом случае оживляем — он вос­крешается под действием настоящего ощущения. Так, вкус печенья «Мадлен» подобен тому, что мы чувствова­ли в Комбре, и воскрешает тот Комбре, где мы попробо­вали печенье впервые. Часто отмечают формальное зна­чение, которое имеет у Пруста ассоциативная психология. Но было бы несправедливо адресовать ему подобные пре­тензии: ассоциативизм устарел меньше, чем его критика. Прежде всего, необходимо выяснить, с какой точки зре­ния смутные воспоминания существенно превосходят ас­социативный аппарат; но также — с какой точки зрения они действительно с ним связаны.

Смутное воспоминание ставит множество проблем, которые нельзя решить посредством ассоциации идей. С одной стороны, откуда приходит та внезапная, из ряда вон выходящая радость, которую мы испытываем уже в ны­нешнем ощущении? Радость столь сильная, что способна

сделать нас равнодушными к смерти. Затем, как объяс­нить, что не существует простого сходства между двумя ощущениями, настоящим и прошедшим? По ту сторону сходства между двумя ощущениями мы раскрываем тож­дество одного и того же свойства в обоих. Наконец, как объяснить, что Комбре возникает, но совсем не таким, каким он был в прошедшем ощущении, а в некоем блеске, в «истине», никогда не эквивалентной реальности?

Вновь обретаемая радость, тождественность свойств, истинность смутного воспоминания — все это мы испы­тываем, чувствуя, что они выходят за пределы любых ас­социативных механизмов. Но каким образом? Мы не спо­собны это выразить. Мы лишь констатируем — происхо­дит так, но у нас пока нет возможности это понять. Под действием вкуса печенья «Мадлен» Комбре возник во всем великолепии; но мы не смогли вскрыть причины его появления. Впечатление от трех деревьев остается необъясненным; напротив, впечатление от печенья «Мад­лен» кажется вполне объясненным благодаря Комбре. Однако мы и здесь едва ли продвинулись вперед: откуда радость, откуда великолепие в воскрешенном Комбре? [«таким образом, я откладывал поиск глубинных причин»⁹).

Произвольная память идет от актуального настояще­го к настоящему, которое «было», то есть к чему-то, что было и чего больше нет, и не более того. Следовательно, прошлое произвольной памяти относительно вдвойне: по отношению к настоящему, которое было. но также и по отношению к настоящему, относительно которого оно те­перь является прошлым. Иными словами, такая память не улавливает прошлое непосредственно: она его вновь со­единяете настоящим. Поэтому П руст предъявляет одина­ковые претензии и к произвольной памяти, и к осознан­ному ощущению: первая стремиться найти секрет впечат-

⁹ TR₂, III, 867

ления в предмете, вторая полагает объектом секрет вос­поминания в непрерывной последовательности насто­ящих моментов; точнее, именно предметы разделяют пос­ледовательность моментов настоящего. Произвольная память действует как моментальные фотоснимки: «Не только слова делали ее скучной как экспозиция фотогра­фии, но и в тот самый момент — в момент переживания — я не почувствовал ни большего изящества, ни большего таланта»¹⁰.

Очевидно, что нечто существенное ускользает от про­извольной памяти: бытие-в-себе-прошедшего. Память действует так, что прошедшее конституируется настоя­щим. Следовательно, необходимо будет ждать нового на­стоящего, для того, чтобы прошлое - прошло, сделалось прошедшим. Но, таким образом, сущность времени ус­кользает от нас. Ибо если бы настоящее не являлось про­шедшим в то же самое время, как и настоящим, если бы один и тот же момент не сосуществовал бы в себе как на­стоящее и прошедшее, то никогда бы настоящее не про­шло, никогда бы новое настоящее не пришло бы его сме­нить. Прошлое таково, каким оно сосуществует в себе, не следуя за настоящим, каковым оно было. Верно то, что мы не воспринимаем нечто как прошлое в тот же самый мо­мент, когда переживаем его как настоящее [за исключе­нием случаев расстройства памяти, к которым у Пруста относится, по всей вероятности, видение трех деревьев¹¹). Но это потому, что объединенные потребности осознава­емого ощущения и произвольной памяти устанавливают реальную последовательность там, где на более глубоком уровне возможно сосуществование.

Если и существует сходство между концепциями Бер­гсона и Пруста, то только на этом уровне. Не на уровне

¹⁰ TR₁, III, 865

¹¹ JF₂, I, 718-719

длительности, но на уровне памяти. Хорошо известны по­ложения «Материи и Памяти» Бергсона: мы не восходим от актуального настоящего к прошлому; мы не соединяем заново прошлое с настоящим, но помещаемся сразу в само прошлое: прошлое не представляется вновь чем-то таким, что было, но просто чем-то, что есть, и сосуществу­ет в себе как настоящее; прошлое не сохраняется в чем-либо, кроме как самом себе, ибо оно существует в себе, удерживается и сохраняется в себе. Такое бытие в себе прошлого Бергсон называл потенциальностью. То же са­мое имеет ввиду и Пруст, когда говорит о состояниях, ин­дуцированных посредством знаков памяти: «Неактуаль­ные реальности, неабстрактные идеальности»¹². Спра­ведливо, что начиная с этого момента у Пруста и у Берг­сона — уже разные задачи: Бергсону достаточно знать, что прошлое сохраняется в себе. Несмотря на то, что сну и расстройствам памяти посвящены многие глубокие стра­ницы, Бергсон по существу не задается вопросом, каким образом прошлое, такое, каким оно существует в себе, могло бы быть сохранено также и для нас. По Бергсону, даже самый глубокий сон содержит в себе деградацию чистого воспоминания, нисхождение воспоминания к об­разу, который его деформирует. Тогда как у Пруста воп­рос поставлен более радикально: как сохранить для нас прошлое таким, каким оно сохраняется в самом себе, ка­ким оно существует в себе? Случается, что Пруст излага­ет бергсоновские положения; но не прямо, а в виде анек­дота «норвежского философа», вложенного в уста Бутро¹³. Отметим реакцию Пруста: «Согласно великому норвежс­кому философу и Бергсону, мы обладаем всеми нашими воспоминаниями, в противном случае наши способности напоминают нам их... Но что такое воспоминание, которое

¹² TR₂, III, 873

¹³ SG₂, II, 883-885

мы не вспоминаем?» Пруст ставит вопрос: каким обра­зом мы сохраняем прошлое таким, каким оно существу­ет в себе? На этот вопрос непроизвольная Память дает свой ответ.

Кажется, что сначала непроизвольная память рас­сматривает сходство между двумя ощущениями, между двумя моментами. Но если заглянуть поглубже, сходство возвращает нас к строгой тождественности: тождественность общего свойства — к двум ощущениям; или общее ощущение — к двум моментам, настоящему и прошедше­му. Так, о вкусе говорилось, что он включает некий объем длительности, которая распространяет его на два момен­та сразу. Но, в свою очередь, ощущение, тождественное свойство, предполагает связь с чем-то отличным. Вкус печенья «Мадлен» содержит в своем объеме заключен­ный и свернутый Комбре. Пока мы остаемся в пределах осознаваемого ощущения, печенье только внешне соот­носится с Комбре. Как контекст, отделенный от прежнего ощущения, Комбре остается внешним для печенья «Мад­лен» до тех пор, пока исспользуем память произвольную. Но вот какова особенность непроизвольной памяти; она интериоризирует контекст, делая прежний контекст неот­делимым от настоящего ощущения. Одновременно сход­ство между двумя моментами перерастает в тождество более глубокое, а смежность, принадлежащая прошедше­му в более глубокое различие. Комбре появляется в акту­альном ощущении, его различие с прежним ощущением интериоризируется в ощущении настоящем. Последнее, следовательно, не отделено более от другого предмета. Сущность в непроизвольной памяти не является ни сход­ством, ни даже тождеством, которое есть только услови­ем. Сущность — это интериоризированное и ставшее им­манентным различие. Именно в этом смысле смутное вос­поминание есть аналог искусства, а непроизвольная па-

мять — аналог метафоры: берутся «два различных пред­мета» — печенье «Мадпен» с его вкусом и Комбре с его цветовыми и температурными характеристиками — и один сворачиваются в другой, из связи одного с другим фор­мируется нечто внутреннее.

Вкус, общее свойство двух ощущений и двух момен­тов, существует здесь только для того, чтобы воззвать к чему-то другому— Комбре. И по этому зову Комбре воз­никает в абсолютно новом виде. Он уже не такой, каким был в прошедшем настоящем. Комбре возникает как про­шлое, но это прошлое не соотносится с тем настоящим, что было, однако он не соотносится также и с тем настоя­щим, по отношению к которому он теперь является про­шедшим. Комбре — уже более не Комбре-восприятия, не Комбре-произвольной памяти. Он появляется таковым, каким он не мог бы быть в жизни; не в своей реальности, а в своей истинности; не в своих внешних и случайных свя­зях, но в своем интериоризированном различии, в своей сущности. Комбре возникает в чистом прошлом, сосуще­ствующим с двумя настоящими, но вне их противопостав­ления, вне пределов теперешней произвольной памяти и прежнего осознанного восприятия. «Кусочек времени в чистом виде»¹⁴. То есть, не просто сходство между насто­ящим и прошлым, между актуальным настоящим и про­шлым, которое было настоящим; даже не тождество двух моментов; но —по ту сторону, бытие в себе прошлого, бо­лее глубокое, чем всякое бывшее прошлое, чем всякое бывшее настоящее, «Кусочек времени в чистом виде», то есть сущность локализованного времени.

* * *

«Неактуальные реальности, неабстрактные идеаль­ности». Идеальная реальность, возможность — это сущ-

¹⁴ TR₂, III, 872

ность. Сущность реализуется или воплощается в непро­извольном воспоминании. Здесь как в искусстве: остает­ся высшее состояние сущности — свертывание и обора­чивание. Непроизвольное воспоминание сохраняет две возможности: различие в прежнем моменте и повторение в актуальном. Но сущность реализуется в непроизволь­ном воспоминании в меньшей степени, чем в искусстве, ибо воплощается в предмет более непроницаемый. Преж­де всего сущность перестает являться как предельное качество некой особенной точки зрения, такой, какой была художественная сущность, индивидуальная и даже спо­собная индивидуализировать. Безусловно, она исключи­тельно появляется скорее принципом ограничения, чем индивидуализации. Она появляется как локальная сущ­ность: Комбре, Бальбек, Венеция... Она еще и потому осо­бенна, что открывает различенную истину места, истину мгновения. Но, с другой точки зрения, она уже всеобща, потому что обнаруживается как «общее» в ощущении двух мест и двух мгновений. В искусстве также: свойство сущ­ности выражается как общее свойство двух предметов. Но художественная сущность ничего не утрачивает из своего своеобразия, от нее ничто не отнимается, пото­му что и оба предмета и их связь были целиком детер­минированы сущностью, без каких-либо возможных на­слоений. Не случайно и то, что в непроизвольной памя­ти сущность начинает обретать некий минимум всеоб­щности. Вот почему Пруст говорит, что чувственные зна­ки, также как знаки любви и светские знаки, уже ука­зывают на «всеобщую сущность»¹⁵.

Вторичное различение выявляется с точки зрения времени. Художественная сущность открывает нам пер­вичное время, превосходящее темпоральные ряды и из­мерения. Это — «сложное» время сущности как таковой,

¹⁵ TR₂, III, 918

оно тождественно вечности. Так, когда мы говорим об «об­ретенном» времени произведения искусства, речь идет о первичном времени, которое противопоставляется вре­мени развернутому и разворачивающемуся, то есть пос­ледовательно проходящему времени, времени, которое вообще утрачивается. Напротив, сущность, воплощенная в непроизвольном воспоминании, уже не даст нам более начального времени. Она вынуждает нас вновь обретать время, но иным способом. Она заставляет нас находить именно потерянное время как таковое. Такая сущность появляется внезапно, во времени уже развернутом и раз­ворачивающемся. В недрах прошедшего времени она вновь находит центр свертывания, но это — лишь образ начального времени. Поэтому открытия непроизвольной памяти чрезвычайно кратки и не могли бы длиться, не на­нося нам ущерба: «Ошеломленный неизвестностью, по­добной той, которую мы порой испытываем, уже погружа­ясь в сон, перед невыразимым видением»¹⁶. Смутное вос­поминание открывает нам прошлое в чистом виде, бытие в себе прошлого. Вероятно, это бытие в себе превосходит все эмпирические измерения времени. Но даже его ам­бивалентность является основой, отталкиваясь от кото­рой, размерности начинают разворачиваться в потерян­ном времени, той основой, в которой мы можем обрести потерянное время, тем центром, вокруг которого мы мо­жем обернуть бытие сызнова для того, чтобы иметь образ вечности. Это прошлое в чистом виде есть мгновение, не­сводимое ни к какому проходящему настоящему, но оно также и мгновение, которое заставляет проходить все на­стоящие моменты времени, направляя их движение. В этом смысле оно содержит еще в себе противоречие существо­вания и небытия. Невыразимое видение создано их сме­шением. Непроизвольная память одаривает нас вечнос-

¹⁶ TR₂, III, 875

тью, но так, что у нас нет ни сил вынести ее более одного мгновения, ни средства, чтобы раскрыть ее природу. Она даетнам, скорее, лишь мгновенный образ вечности. Сточ­ки зрения сущности как таковой все «Я» непроизвольной памяти уступают «Я» искусства.

И последнее: реализация сущности в непроизволь­ном воспоминании неотделима от определений, которые остаются внешними и случайными. Итак, благодаря воз­можностям непроизвольной памяти, нечто появляется в своей сущности или в своей истинности — это не зависит от обстоятельств. Однако то, что «нечто» — именно Комбре, Бальбек или Венеция; то, что это - именно данная сущ­ность [в большей степени, чем что-либо другое), что она избирательна и отыскивает момент для своего воплоще­ния — это зависит от обстоятельств и от множества слу­чайностей. С одной стороны, очевидно, что сущность Комбре не реализовалась бы во вновь обретенном вкусе пе­ченья «Мадлен», если бы изначально не существовало непосредственной реальной смежности между вкусом пе­ченья и прошедшим настоящим Комбре. С другой сторо­ны, печенье «Мадпен» с его вкусом и Комбре с его харак­теристиками отягчены еще и различными предметами, которые сопротивляются свертыванию и проникновению одного в другое.

Следовательно, мы должны, настаивать на обеих точ­ках зрения; сущность воплощается в непроизвольном воспоминании, но она находит там предметы гораздо ме­нее одушевленные и сферы менее «дематериализован­ные», чем в искусстве. В противоположность тому, что про­исходит в искусстве, здесь отбор и поиск сущности зави­сят, таким образом, от внешних данных самой сущности, которые в последний момент отсылают к жизненным си­туациям, к ассоциативным последовательностям, всегда субъективным и случайным. [Другие случайности будут

введены в оборот и отобраны другими сущностями). В не­произвольной памяти физика оценит сопротивление ма­териала; а психология — неподатливость субъективных ассоциаций. Поэтому знаки памяти постоянно заманива­ют нас в западню объективистской интерпретации, но так­же и, в особенности, в ловушку абсолютно субъективной интерпретации. Потому-то, наконец, смутные воспомина­ния и оказываются наихудшими метафорами: вместо того, чтобы соединить два различных предмета, избрание и со­отнесение которых целиком детерминированы сущностью, воплощенной в тягучей или прозрачной сфере, память со­единяет такие два предмета, которые еще частично по­гружены в непрозрачный материал и связь их, к тому же, еще и зависит от ассоциации. Таким образом, сущность сама по себе не является более хозяйкой собственного воплощения, своего собственно избрания, но, напротив, выбирается исходя из внешних для нее данных; тем са­мым она приобретает тот минимум всеобщности, о кото­ром мы только что говорили.

Это говорит о том, что чувственные знаки памяти ис­ходят из жизни, а не из Искусства. Непроизвольная па­мять занимает центральное, хотя и не высшее, место. Она порываете осознанным восприятием и произвольной па­мятью. Она делает нас восприимчивыми к знакам и дает нам, в отдельные моменты, возможность интерпретиро­вать некоторые из них. Соответствующие ей чувственные знаки находятся даже на более высоком уровне по отно­шению к светским знакам и к знакам любви. Но они ниже других, не менее чувственных, знаков —знаков желания, воображения или сна (последние состоят из уже более одухотворенной материи и отсылают к более глубоким ас­социациям, которые не зависят от жизненных случайнос­тей). С тем большим основанием, чувственные знаки не­произвольной памяти мы можем считать ниже чувствен-

ных знаков искусства; они лишены тождества знака и сущ­ности и представляют собой только жизненную силу, на­правленную на то, чтобы подготовить нас к искусству, к окончательному раскрытию искусства.

Непроизвольная память — это этап, причем далеко не самый важный, в обучении искусству. Верно — память ведет нас по дороге сущностей. Более того, смутное вос­поминание уже обладает сущностью: оно способно ее уло­вить. Но оно открывает нам сущность в размягченном, вторичном, состоянии, столь смутном, что мы еще не спо­собны оценить дар, который получили, и радость, которую испытали. Обучаться—значит припоминать; но припоми­нать есть нечто большее: иметь предчувствие. Если, пройдя через этапы ученичества, мы не пришли бы к финальному раскрытию искусства, мы остались бы неспособными по­нять сущность, понять, что она уже присутствовала в не­произвольном воспоминании или в радости чувственного знака (мы были бы вынуждены всегда «откладывать» рас­смотрение причин). Необходимо, чтобы все этапы вели к искусству, чтобы мы пришли к открытиям искусства: тог­да мы поднимались бы по ступеням и вновь узнавали бы сущность в ее последовательных воплощениях, тогда мы смогли бы определить каждой ступени ее место и ее смысл. Таким образом, мы выяснили каково положение непро­извольной памяти и на основании чего ее роль в вопло­щении сущностей значительна, но вторична. Парадоксы непроизвольной памяти объясняются благодаря более высокой инстанции, выходящей за ее пределы, она-то и пробуждает смутные воспоминания, сообщая им только часть своих секретов.