Могут ли инстинкты изменяться под влиянием перемен психологических.

Многочисленные и точные наблюдения с несомненностью устанавливают, что разум­ные способности не только могут подавлять или угнетать инстинкты, но в течение ряда поколений проявление инстинктов, таким образом подавляемых разумными способнос­тями, вовсе не наблюдается. Правда, явление это имеет место не на всех ступенях класси­фикации животных. У многих рыб, например, опыт — и очень суровый — ничему не учит. Так, сазаны, например, заходят метать икру на речные разливы. Мальки до известного воз­раста живут в ильменях. Прежде, когда такие инстинкты вырабатывались у взрослых (при выборе мест для нереста) и у молодых, " ска­тывающихся в реки" по достижении извест­ного возраста, — они вполне соответствовали условиям жизни. Но вот эти условия начина­ют изменяться: сводятся леса, мелеют реки, ильмени высыхают в период времени значи­тельно более короткий. Изменяют ли в новых условиях свои инстинкты эти рыбы? Ничуть не бывало: они начинают гибнуть там, где прежде находили вполне благоприятные для своего развития условия. Обсыхающие ильмени привлекают множество птиц (бакланов, пели­канов, даже ворон и др.), и начинается фор­менное истребление сазанят миллионами. Ме­стные жители вылавливают мальков на корм

В.А. Вагнер

свиньям целыми возами. Число погибающей в этот период развития рыбы превышает число добываемой для промысла, по приблизитель­ному подсчету сведущих людей, по крайней мере в пятьдесят раз. Спастись удается очень немногим, иногда с большим трудом. Но при­ходит пора нереста, и рыбы вновь приплыва­ют класть икру в те же ильмени. И так дело будет продолжаться до тех пор, пока рыба эта либо вымрет в тех местах, где условия жизни для нее неблагоприятно изменились, либо у мальков изменится инстинкт в выборе места для нереста; а это последнее обстоятельство может произойти лишь в том случае, если у некоторых из них " прокинется" уклонение от нормальных инстинктов и они не обнаружат стремления вернуться в реку раньше обычно­го времени. Отбор сделает остальное. Но до тех пор, пока не произойдет такого новообразо­вания инстинктов, он остается неспособным изменяться путем приспособления к новым условиям.

У высших позвоночных, разумные способ­ности которых могут подавлять деятельность инстинктов из поколения в поколение и в те­чение неопределенно долгого времени, воз­можность изменения инстинктов под влияни­ем этого фактора ничьих сомнений не возбуждает.

Другое дело — вопрос о том, наследуются ли те изменения инстинктов, которые вызыва­ются деятельностью разумных способностей?

Вот факты, которые проливают свет на ре­шение этого вопроса.

Фазаны, которых держали в полуневоле, отводя им определенные лесные участки и ста­вя кормушки, тетерева, которых из поколения в поколение держали в неволе, приобретали новые навыки вместо тех, которым следова­ли, руководясь инстинктами, но, вернувшись к свободной жизни, те и другие теряли при­обретенное, и прежние инстинкты у них вос-становливались в своем первоначальном виде. Птички, которых японцы держат в неволе многие десятки лет и которые " изменили" свои первоначальные инстинкты за не­возможностью проявлять их вследствие усло­вий, поставленных человеком, как только ста­вились в первоначальные условия жизни, оставляли приобретенные навыки и возвраща­лись к своим первоначальным инстинктам.

Когда диктатор Буэнос-Айреса издал при каз, запрещающий охоту на кайпу (вследствие 1 ее истребления), то она страшно размножилась, 1 оставила водный образ жизни, сделалась назем-

ным животным, стала переселяться с места на

Могут ли инстинкты изменяться под влиянием перемен психологических? 147

место и везде кишела массами*. Так, вследствие благоприятно сложившихся обстоятельств, из­менились " инстинкты кайпы", — говорит Хет-сон, тогда как изменения в прямом смысле слова здесь нет. Тут просто явление, обратное тому, которое описывается у островных птиц, не ви­девших человека: там птицы научились узнавать в человеке врага по опыту и передали свои зна­ния по традиции, а здесь бобры опытным путем научились узнавать в человеке безобидное су­щество и передали свои знания, по традиции, своим потомкам. Самый же инстинкт скрывать­ся от опасности сохранился у них в родной неизменности, до мелочей, вследствие чего, когда опасность, с разрешением охоты на них, вернулась вновь, то и инстинкты их вступили в свои права сполна и сразу готовыми.

Это заключение выдвигает новый вопрос огромного значения: как же объяснить себе слу­чаи, когда изменения основных инстинктов, получившие место при участии разумных спо­собностей, оказываются наследственными, если вообще ненаследуемость благоприобретенных признаков признать научно установленным за­коном? Начнем с фактов.

Дикие собаки, в числе других инстинктов, обладают инстинктом преследования живот­ных определенных видов (species) в качестве добычи. Этот инстинкт делает собак неудоб­ными в культурном хозяйстве, вследствие чего те из них, которые обладают этим инстинктом и содержатся в культурных хозяйствах за неко­торые положительные свои качества, в извест­ном направлении дрессируются.

Как бы долго, однако, ни производилась такая дрессировка, сколько бы поколений ни подвергалось ей, молодые собаки будут про­являть свои первоначальные инстинкты и нуж­даться в такой же дрессировке, в какой нуж-.дались их родители. В таком именно положении.находится дело с собаками Огненной Земли. С нашими домашними собаками, культура ко­торых продолжалась несравненно более про­должительный период времени, случилось не­что иное. Нет ни малейшего основания сомневаться в том, что они в свое время об­ладали теми же инстинктами, которыми в наши дни обладают собаки Огненной Земли. Как же случилось, что наши домашние соба­ки совершенно утратили свои первоначальные инстинкты и заменили их новыми? Дело, оче­видно, шло таким образом. У некоторых осо­бей наряду с первичным инстинктом проки-нулись уклонения, стимулировавшие их

" Кайпа — нутрия, или болотный бобр (прим сост.)

деятельность в сторону большей терпимости к домашним животным. Между вновь возник­шим признаком и старым инстинктом нача­лась борьба, которая, в условиях свободной жизни, неизбежно привела бы к тому, что это новообразование было бы устранено естествен­ным отбором; но в условиях неволи оно при­водит к другим результатам: так как человеку выгоднее и удобнее иметь собак с прокинув-шимся новым инстинктом, при котором тре­буется меньше усилий, чтобы подавить пер­вичный инстинкт собаки, то он путем искусственного отбора поддерживал проки-нувшийся признак. В первое время рассчиты­вать на прочность этого нового признака, может быть, и не приходилось; нужно было продолжать дрессировку и борьбу с первич­ным инстинктом; однако, по прошествии бо­лее или менее продолжительного времени, искусственный отбор привел к тому, что но­вый признак получил окончательную проч­ность, а первичный инстинкт путем отбора соответствующих производителей в конце кон­цов превратился в рудимент, неспособный оказывать влияние на поведение животного.

Нет надобности говорить о том, что замена первоначального инстинкта новым явилась здесь не следствием индивидуального приобретения новых знаний (при помощи разумных способ­ностей), которые по традиции, передаваясь по­томству, превратились сначала в привычку, а затем в инстинкт; замена эта произошла путем искусственного отбора естественным путем про­кидывающихся признаков, если они желатель­ны, и устранением тех, которые нежелательны.

Если это так, — а в правильности этого зак­лючения нет основания сомневаться, — то ясно, что и в условиях свободной жизни воз­можны такие же процессы, с тою лишь раз­ницей, что искусственный отбор там заменя­ется естественным. Следующий пример пояснит нам сказанное. Птицы и звери по от­ношению к предметам, иногда чрезвычайно опасным, не получив соответствующих зна­ний путем индивидуального опыта и науче­ния, относятся с полной доверчивостью. Та­ковы почти все птицы и звери островов, не посещавшихся человеком: они не признают в последнем своего врага и подпускают его к себе так близко, что их избивают палками, ловят руками и т.п. Но проходит более или ме­нее длительный период времени — и доверчи­вые животные становятся осторожными, не­доверчивыми, подозрительными, сначала по традиции, — этот путь не наследственен, — а потом и вследствие естественного отбора, пу-

148 В.А. Вагнер

тем уклонений инстинктов в сторону требо­ваний разумных способностей.

Этот последний путь выясняется самым процессом новообразования инстинктов в ес­тественных условиях жизни животных.

Образование новых инстинктов, по мне­нию одних ученых, происходит путем медлен­ного накопления новых признаков; по мне­нию других, они возникают внезапно, путем так называемых мутаций. Между этими мне­ниями, однако, нет той пропасти, которую хотели в них видеть крайние представители обеих точек зрения.

Выше, говоря о переменах элементарных инстинктов, я уже указал на явления флук­туации и мутаций в этих переменах.

Примером новообразования инстинктов путем медленного накопления признаков мо­гут служить случаи, когда колебания инстинк­тов заходят за пределы шаблона. Я указал та­кие явления в постройках тарантулов, у которых наблюдаются уклонения двоякого рода: одни из этих пауков устраивают над сво­ими норами навесы, другие — площадки, тре­тьи — те и другие надстройки.

Развитие этих уклонений находится как раз в таком положении, в котором их уже нельзя признать достоянием небольшого чис­ла исключений; но они далеки еще и от того состояния, при котором определялась бы раз­новидность.

Мы видим здесь и такие моменты разви­тия этих новообразований, при которых они вполне бесполезны, но видим и такие мо­менты, когда целесообразность уклонения яв­ляется уже вполне очевидной и может быть предметом естественного отбора.

Перед нами таким образом превосходный образчик того пути возникновения и разви­тия инстинктов, каким предполагал такое воз­никновение Дарвин, т.е. медленное накопле­ние полезных признаков, прокидывающихся без участия сознания (без целепонимания) в различных направлениях и удерживающихся отбором в том из них, которое полезно виду в его борьбе за существование.

Совершенно аналогичное явление мы име­ем в инстинктах и позвоночных животных.

Так, у мышей одного и того же вида описа­ны повадки, которые оказываются неодинако­выми: одни делают круги постоянно, другие — периодически; одни влезают на вертикальные поверхности, другие неспособны это делать; одни вертятся вправо, другие влево, и т. д.

Представим себе теперь, что колебания одного из указанных инстинктов в одну сто­

рону увеличиваются, а в другую — умень­шаются; тогда средняя будет уже не там, где она проходила, а в некотором другом месте.

Таким образом колебания инстинктов в одну сторону, медленно накопляясь, в конце концов могут привести к образованию нового инстинкта.

Типическим гнездом городских ласточек в настоящее время продолжает быть гнездо, со­ставленное из комочков земли, скрепляемых между собою с помощью слюны; но рядом с такими гнездами встречаются другие, у кото­рых имеется обособленная часть (фундамент);

частички земли скрепляются здесь не одной слюной, но и более или менее многочислен­ными включениями растительного и живот­ного происхождения.

Инстинкт этот развивается и прокладыва­ет себе дорогу на наших глазах путем медлен­ного накопления признаков. На наших глазах совершается отбор производителей, обладаю­щих этим инстинктом, который может быть до некоторой степени выражен определенны­ми цифрами, так как в числе гнезд, которые сваливаются в течение лета, таких, у которых такой фундамент налицо, несравненно мень­ше, чем у не имеющих этого признака.

Колебания этих инстинктов, очевидно, могут быть расположены в таком же ряду по­степенно накопляющихся признаков, какой мы видим для возникающих инстинктов та­рантулов; процесс этот, однако, нельзя себе представить иначе, как совершающимся толч­ками, хотя бы и чрезвычайно малыми.

Рядом с этими явлениями существуют дру­гие, свидетельствующие о возможности воз­никновения таких мутаций, которые ведут за собою образование сложных законченных ин­стинктов.

Я нашел однажды нору тарантула, над входным отверстием которой был возведен купол из паутины, сполна покрывавшей не только входное отверстие, но и часть земли, раз в шесть превышающую площадь входного отверстия.

О том, что особь, у который прокинулся такой новый инстинкт, проявляет его в тече­ние всей своей жизни, я заключаю по сле­дующему факту.

Закончив в течение нескольких дней на­блюдения над тарантулом с куполообразной надстройкой на месте, я принес самку с ко­коном к себе домой и положил ее в ящик с землей, который покрыл стеклом.

В этом ящике тарантул скоро сделал себе нору. Сначала она оставалась открытой, а по-

Могут ли инстинкты изменяться под влиянием перемен психологических? 149

том, за несколько дней до выхода молоди, паук устроил над отверстием норы паутинную надстройку, совершенно такую же по устрой­ству, как и та, которая была у него сделана на свободе.

Другой пример, из жизни позвоночных, сообщает Дарвин. У одной собаки внезапно появился инстинкт злобности и ненависти в мясникам, которого не было у ее родителей и который оказался наследственным.

Сказанное о возникновении инстинктов путем медленного накопления признаков и внезапного их возникновения можно форму­лировать таким образом.

Между медленным накоплением призна­ков, или, как этот процесс обозначается — между флюктуацией и внезапным их образо­ванием — мутацией, резкой грани нет. И тот и другой процесс в конце концов совершается толчками, в первом случае — незаметно-ма­лыми, во втором — резкими и определенно выдержанными; первые из этих процессов можно сравнить с обычным движением ми­нутной стрелки часов, второй — с тем движе­нием этой стрелки, которое совершается сра­зу от одного деления к другому. Подтверждает это и сам де-Фриз, свидетельствующий, что периоды образования мутаций сменяются пе­риодами внутренних изменений, подготовля­ющих новый период усиленного образования новых форм. Этот подготовительный период, по существу своему, представляет явление, совершенно аналогичное медленному накоп­лению признаков, с той разницею, что про­цесс флюктуации может быть прослежен во внешних проявлениях, а подготовительный процесс мутаций во внешних действиях не про­дляется.

Из сказанного легко понять, каким путем разумные способности, оказывая влияние на инстинктивные действия, могут обусловливать перемены последних: они ничего нового в инстинктивной деятельности не создают, они только поддерживают готовые инстинкты, сло­жившиеся без их влияния и воздействия, при­чем, сколько бы времени поддержка эта ими hi производилась, она не вызовет перемены инстинкта до тех пор, пока в инстинкте этом, путем обычных уклонений, не произойдет та­кого, которое совпадает по своему назначе­нию с требованием разумных способностей. Как только произойдет новообразованный инстинкт (уклонение прежнего), он получает преимущество в борьбе с прежде бывшим и приводит к его деградации, а иногда и к пол­ному исчезновению.

Процесс этот таким образом вполне ана­логичен тому, который производится челове­ком при искусственном отборе случайных уклонений растительных и животных призна­ков. Как здесь человек, так там разумные спо­собности сами по себе ничего нового создать не могут, но, как только требуемая перемена произошла, человек — в процессе искусствен­ного отбора, а естественный отбор — в про­цессе новообразования инстинктов в сторону, совпадающую с требованием разумных спо­собностей, — поддерживают уклонение; и получается в первом случае " творчество но­вых форм" человеком или " творчество новых инстинктов деятельностью разумных способ­ностей".

Таким образом на вопрос: могут ли разум­ные способности своим влиянием на инстин­кты не только изменять их за период инди­видуальной жизни без надежд на наследственность новообразующихся призна­ков, но и создавать наследственно передавае­мые перемены, я отвечаю утвердительно, на первый вопрос с оговоркой: в связи и зависи­мости от уровня развития разумных способ­ностей данной группы животных; на второй вопрос с оговоркой: разум может создавать новые признаки инстинкта не в качестве фак­тора, способного вызвать эти признаки, а в качестве фактора, способного оказать поддер­жку независимо от него возникающим призна­кам, если последние совпадают с его линией поведения.

Общие вопросы, выдвигаемые изучением инстинктов

Вопросов этих много; я остановлюсь на двух следующих:

а) Надлежит ли человеку вести борьбу с инстинктами, и если надлежит, то по всему ли фронту или только с некоторой их частью?

б) Прочны ли завоевания разума в борьбе с инстинктами? Начнем с первого из них.

Надлежит ли вести борьбу с инстинктами? Вопрос этот и в целом и в его частях решается не только различно, но у многих авторов в на­правлениях, совершенно исключающих друг друга. В то время, как одни полагают, что борь­ба с инстинктами нужна по всему фронту, дру­гие полагают, что ее вести вовсе не нужно; на­конец, третьи занимают среднее положение:

борьба, по их мнению, нужна, но не со всеми инстинктами, а лишь с некоторыми и в раз­личной степени.

Всматриваясь в аргументацию этих различ­ных мнений, нетрудно обнаружить, что при­чина разноречия заключается в неясности представления о том, для чего нужна или не нужна борьба с инстинктами. При решении вопроса исходят из соображений общего ха­рактера, часто имеющих весьма отдаленные отношения к делу.

Сторонники борьбы с инстинктами по все­му фронту рассуждают по следующей анало­гии. Известно, что на девять органов, пред­ставляющих у человека явные следы прогрессивного развития (головной мозг, мус­кулы рук и лица, расширение крестца и входа в таз, а также лопаток и др.), приходится две­надцать органов, идущих к упадку, хотя и спо­собных еще совершать свои отправления (уп­рощение мускулов ноги и ступни, а также пирамидальной мышцы, 11-й и 12-й пары ре­бер, обонятельные бугры и носовые ракови­ны, слепая кишка, клыки и пр.), и семьдесят восемь рудиментарных органов, или вовсе не­деятельных, или же способных к отправлению только в очень слабой степени. А если это так, если не только поддерживать рудиментарные органы неразумно, но стремление ослабить, а если можно, то и ликвидировать их роль, как приносящую вред, является вполне есте­ственным, то не менее естественным будет и стремление ликвидировать роль инстинктов, как способностей рудиментарных.

Инстинкт — это низшая животная психо­логическая способность: он глубоко заложен в человеческой природе, всегда готовый вы­рваться наружу и сказаться так, как сказыва­ется зверь, а не человек.

Нетрудно видеть слабость такой аргумен­тации. Инстинкт — не рудимент и ничего об­щего с рудиментарными органами не имеет. Он у позвоночных животных возник одновре­менно с разумными способностями и удер­жался с этими последними до наших дней. Далее: инстинкты имеют прямое или косвен­ное отношение к требованиям жизни, и са­мое их существование является продуктом та­кого же приспособления организмов к окружающей их среде, как и приспособления морфологические. Лозунг борьбы с инстинк­тами по всему фронту является, поэтому, рав­ноценным лозунгу борьбы со всеми морфо­логическими признаками, т. е. абсурдом.

Сторонники инстинктов и противники идеи борьбы с ними в защиту своего учения кладут ряд следующих положений.

Для нормальной жизни организма необ­ходимо гармоническое взаимоотношение фун-

В.А. Ватер

кций составляющих его органов, а стало быть, и гармоническое взаимоотношение тех сфер нервной деятельности, из которых одну со­ставляют инстинкты, а другую — способности разумные; в случае же столкновения между этими психологическими способностями, це­лесообразнее поддерживать не последние про­тив первых, а первые против последних, ибо все, что инстинктивно дается человеку легко, доставляет ему удовольствие и не ведет за со­бой ошибок и разочарований; наоборот — сле­дование указаниям разума дается с трудом, гораздо чаще доставляет неудовольствие и даже страдания, чем удовольствие, и ведет за со­бой бесчисленные ошибки.

Нетрудно убедиться, что и эта точка зре­ния в такой же мере неосновательна, как и первая.

Нерационально требовать гармонического развития органов и функций у человека, ког­да он сам является несомненным продуктом развития дисгармонического и односторонне­го. Головной мозг его при рождении представ­ляет, по справедливому замечанию некоторых антропологов, настоящее уродство (гипертро­фию).

Что касается до ошибок и разочарований, к которым ведет человека его разум, и безо­шибочности инстинктов, которые одни ведут его к неизменному благу и удовольствию, то достаточно будет припомнить итоги эволюции психических способностей на всех ее путях, чтобы видеть, как мало правды в этом заклю­чении. Да иначе и быть не может: инстинкты человека сложились при условиях, существенно отличных от тех, в которых он живет в настоя­щее время. Одного этого несоответствия дос­таточно для того, чтобы не строить себе ил­люзии. Но это еще не все. Есть обстоятельство, которое делает неприемлемой точку зрения сторонников лозунга: " назад к инстинктам" и по другим, не менее важным соображени­ям.

Среда и условия жизни, в которых живет человек, меняются. Приспособление к новому является тем более необходимым, чем резче характер этого нового отличается от того, ко­торому он пришел на смену. Приспособления могут совершаться в области как инстинктив­ных, так и разумных способностей. Но при­способления первых так же длительны, как и приспособления морфологических признаков, ибо законы перемен для тех и других одни и те же. Приспособления, достигаемые с помо­щью разумных способностей — индивидуаль­ные, а не видовые — могут совершаться быс-

Могут ли инстинкты изменяться под влиянием перемен психологических? 151

тро. А так как смены условий жизни могут со­вершаться с большей быстротой, чем смены органических признаков, то ясно, какое ог­ромное значение в процессе приспособления могут играть разумные способности. Для чело­века, которому приспособляться приходится главным образом к переменам в его обще­ственной жизни, приспособительные переме­ны в инстинктах являются особенно важны­ми, так как перемены в общественной жизни людей совершаются с быстротою, во много раз превышающей перемены в мертвой и живой природе.

Из сказанного вытекает, что столкновения и борьба между инстинктами и разумными способностями являются неизбежными, а по­беда разума — необходимой, так как разум первый обнаруживает совершающиеся переме­ны в общественной среде и на нем лежит ог­ромная задача: изыскать пути к соответствую­щему приспособлению.

Само собою разумеется, что эти изыска­ния не всегда могут быть удачными; более того:

они могут быть роковыми для определенного периода жизни. Но что же из этого следует? Ведь и перемены инстинктивные происходят отнюдь не всегда в направлении целесообраз­ности, а происходят в разные стороны, из ко­торых целесообразною оказывается только одна, все же остальные ведут к гибели тех, у кого они произошли. Это — во-первых; а во-вторых, нецелесообразные уклонения инстин­ктов непоправимы, ибо инстинкты неспособ­ны оценивать происшедшее; естественный отбор попросту " отсекает" их, тогда как не­удачные попытки разумных способностей ими оцениваются и в нем же находят средство быть исправленными.

Третья точка зрения на вопрос о том: нуж­на или не нужна борьба с инстинктами? — заключается в том, что борьба нужна, но не по всему фронту, а лишь с некоторыми из них и в такой мере, в какой этого требует ци­вилизация.

С этим мнением в той его формулировке, в какой оно сделано, согласиться тоже нельзя, ибо что такое требования цивилизации?

Пройдите по проспекту 25-го Октября; на пути вы встретите сотни магазинов, содержа­ние которых приблизительно таково: 50% — обслуживают флирт, 40% — инстинкты пита­ния, 9% — инстинкты самосохранения и лишь 1 % — запросы просвещения. И все это как раз то, что требуется цивилизацией. В этом ли на­правлении нужно поддерживать инстинкты, в случае расхождения их с требованием ра­

зумных способностей? Не в обратном ли на­правлении должна идти эта борьба, — не в том ли, чтобы 50% обслуживали просвещение и только 1% обслуживал флирт, если это об­служивание вообще необходимо?

С точки зрения данных сравнительной пси­хологии сказанную идею надо формулировать несколько иначе: борьба с инстинктами не­обходима во всех случаях, когда инстинкты влекут за собой констатируемые разумом вред­ные последствия для жизни в данных услови­ях времени и среды. Формулировать ответ на вопрос таким образом должно потому, во-пер­вых, что на прямом эволюционном пути его направление шло в сторону разумных способ­ностей, из чего уже само собою следует, что естественный отбор призвал " разумные спо­собности признаком, заслуживающим поддер­жки"; далее, во-вторых, потому, что количе­ство инстинктов на этом пути не увеличивалось, а уменьшалось, и наконец, в-третьих, потому, что борьба разумных спо­собностей с инстинктами есть факт, смысл которого выясняется всею совокупностью дан­ных прогрессивной эволюции.

Указанными соображениями я и ограничу свой эскизный ответ на первый из поставлен­ных вопросов: нужно ли вести борьбу с ин­стинктами, — эскизный потому, что в дру­гом месте мне придется говорить о нем не попутно и не для того, чтобы указать на их бытие, а по существу предмета.

Такой же эскизный ответ и по тем же при­чинам я постараюсь дать и на второй из по­ставленных выше вопросов о том: в какой мере прочны завоевания разума в его борьбе с ин­стинктами?

Вопрос этот не менее труден, чем первый, и так же, как и он, спорен. Чтобы понять, почему это так — достаточно будет вспомнить, что в основе поставленного вопроса о прочно­сти перемен инстинктов, под влиянием ра­зумных способностей, лежит вековой и до сего времени не законченный спор о наследствен­ности благоприобретенных признаков: Спор этот велся и до сего времени ведется только на основе морфологических данных; психо­логи с ним считались мало, а то и вовсе не считались.

Мне придется поэтому остановиться лишь на изложении своего мнения по этому вопро­су.

Я считаю точку зрения Вейсмана на не-наследуемость благоприобретенных признаков доказанной; с тем вместе, однако, я полагаю, что принцип этот не исключает возможности

152 В.А. Вагнер

благоприобретенным признакам прокладывать свой путь к тому, чтобы занять место среди признаков, сначала равноценных наследствен­ным, а затем сделаться таковыми и фактичес­ки. Здесь на первый взгляд как будто бы есть противоречие. Мы увидим сейчас, что этого нет.

Начну издалека, — с явлений более про­стых, — с взаимоотношений перемен морфо­логических к психологическим и наоборот, психологических к морфологическим.

В литературе предмета по этому вопросу, как я уже сказал это выше, высказывались мнения трех категорий. Одни авторы пола­гали, что морфологические перемены пред­шествуют психологическим и их обусловли­вают; другие, как раз наоборот, что последние предшествуют первым и их обус­ловливают; наконец, третьи, что те и дру­гие сопутствуют друг другу и взаимно обус­ловливают друг друга.

В своей книге " Биологические основания сравнительной психологии" * я изложил те соображения, на основании которых не счи­таю возможным присоединиться к какой-либо из этих трех точек зрения на предмет. Я полагаю, что согласованность в наслед­ственных изменениях морфологических и психологических перемен устанавливается без всякого влияния той или другой из них друг на друга. Перемены эти в области как морфологии, так и психологии происходят независимо друг от друга, двумя параллель­ными рядами, причем перемены в этих ря­дах могут совпадать**, но могут и не совпа­дать друг с другом; новые признаки могут возникать порознь, т.е. морфологические ос­таваться неизменными, а психические изменяться, и обратно: психические изме­няться, а морфологические оставаться не­изменными.

•Т.Н. С. 231 и след.

** Как далеко могут идти такие совпадения и в каких деталях могут они выражаться, это можно видеть на следующем примере.

Один и тот же зоологический вид стерляди рыбаками подразделяется на несколько вариантов, в которых, между прочим, имеются—остроносые и -тупоносые стер­ляди. Сходные во всех своих остальных признаках и различаемые между собой указанными особенностями, рыбы эти оказываются различными и по своим повад­кам, которые, по-видимому, никакого отношения к этим морфологическим особенностям не имеют: остроносая постоянно переходит с места на место, вследствие чего в Твери ее, по свидетельству Сабанеева („Природа":

1875. №. 4), называют ходовою; тупоносую же стерлядь называют стоялою, так как она придерживается опре­деленного места.

Случаи когда животные, обладая расхо­дящимися психическими и морфологически­ми признаками, не устраняются естествен­ным отбором, наблюдаются очень редко, так как такое расхождение большею частью не­выгодно для тех форм, у которых оно полу­чило место. Как бы, однако, ни мало было число этих случаев, оно есть, и оно-то имен­но и указывает нам на возможность независимого возникновения и развития психических и морфологических признаков в виде двух параллельных рядов, то совпа­дающих, то не совпадающих друг с другом. Скажу более: я полагаю, что такой способ возникновения и развития сказанных при­знаков является господствующим, хотя и наблюдается чрезвычайно редко и кажется исключением из правила***.

С точки зрения этой возможности, карти­на эволюции психических признаков (в их вза­имоотношении) может быть представлена в форме следующей схемы (рис. 1).

Схема эта представляет два параллельных ряда эволюции морфологических и психичес­ких признаков животного.

Совокупность его определенных морфоло­гических признаков в тот момент, когда на­чинается история его дальнейших изменений, вполне соответствует определенным психичес­ким признакам.

Затем по причинам, каковы бы они ни были — все равно, возникают изменения, как морфологические, в разные стороны и без вся­кого плана (рис. 1 в m|, a,, b,, с,, d,), так и психические (рис. 1 в Р,, е,, fp g,, h,), совер­шенно независимо друг от друга и без всяко­го друг к другу отношения.

Предположим, что изменения эти: а,, b,, с,, d,, с одной стороны, е,, i,, g,, h, — с другой, так мало соответствуют друг другу, что особи, их получившие, не только не становятся в ус-

*** Это заключение мое на основе одной категории фактов вполне совпадает с идеей Леба, построенной на другой их категории.

Ученый утверждает, что существующие виды состав­ляют только бесконечно малую часть тех, которые мог­ли бы родиться и, вероятно, рождаются каждый день и ускользают от нашего внимания благодаря отсутствию жизнеспособности.

Только малое число видов обладает живучестью;

это — те формы, дисгармония которых не слишком велика. Разногласия и неудачные наброски являются правилом в природе, гармонически составленные сис­темы — только исключение. Но обыкновенно мы ви­дим только последние и получаем ложное представле­ние, будто " прилаживание" частей к " общему плану" — явление обычное в одушевленной природе, отличаю­щее ее от неорганического мира.

Могут ли инстинкты изменяться под влиянием перемен психологических? 153

Рис. 1..

ловия более выгодные для борьбы за существо­вание, чем те особи, которые таких изменений не получили, а еще в условия гораздо менее выгодные. Прямым последствием такого поло­жения будет то, что все эти возникавшие пере­мены (рис. 1, abcd и efgh) не получат дальней­шего развития, и к концу эпохи, за которую они имели место, вид останется с теми же мор­фологическими и психическими признаками (М2 и Р2,), с которыми он был в самом ее начале (т. е.М, иР,).

Предположим далее, что в следующую эпо­ху произошли перемены иного рода.

Психические признаки остались неизмен­ными и сохранились до конца эпохи (Р3), а морфологические, разнообразно изменяясь (a2 by Cy d^), получили, между прочим, на­правление М2Р3, причем новое отношение морфологических признаков к психологи­ческим, оставшимся неизменными, оказалось более выгодным в борьбе за существование, чем первоначальное. Ясно, что особи, полу­чившие такие морфологические уклонения, будут иметь преимущество в борьбе за суще­ствование перед своими конкурентами.

И обратно: если останутся без перемен при­знаки морфологические (М2) и перейдут та­кими к концу эпохи (М2), а признаки пси­хические среди многочисленных неблагоприятных перемен (Су fy gy h?, по­лучат изменения в направлении Р2, — My при­

чем новое отношение психических признаков с морфологическим окажется более выгодным в борьбе за существование, чем оно было в положении М2РЗ, то преимущество в борьбе за существование будет, очевидно, на сторо­не форм МЗ (РЗ — МЗ). Такой случай нам пред­ставляет, например, аляпка, о которой речь шла выше. Морфологические особенности этой птицы, очевидно, остались неизменными от той эпохи, когда у этих птиц отношение пси­хических признаков к морфологический было иное, более близкое к остальным ее родичам;

а психические признаки изменились в сторо­ну более благоприятную в борьбе за существо­вание.

Может быть, наконец, и третий случай:

получив определенные морфологические и психические признаки к концу данной эпо­хи — МЗ и РЗ, те и другие начинают изме­няться, как и прежде, во все стороны (аЗ, ЬЗ, сЗ, d3 для морфологических признаков и еЗ, f3, d3, h3 для психических). Предположим, что среди них со стороны морфологических изме­нений есть одно МЗх, которое случайно со­впало с переменой психических РЗх, — при­чем совпадение это выгодно для животного и дает его обладателю средство одержать победу над конкурентами; тогда, очевидно, есте­ственный отбор поддержит совпадение. Таким образом перед нами будет факт, указывая на который, сторонники учения, предполагаю­щего возможность возникновения новых пси­хических признаков лишь под влиянием из­менений признаков морфологических, получат основания утверждать, что данный случай как раз подтверждает их точку зрения; а сторон­ники противоположного учения, ссылаясь на тот же случай, могут утверждать как раз про­тивоположное, а именно, что изменение при­знаков психологических явилось причиной перемен морфологических.

На самом же деле мы имеем лишь редкий случай удачных совпадений в соответствую­щих изменениях морфологических и психоло­гических перемен.

Указанные взаимоотношения в эволюции морфологических и психологических перемен остаются таковыми же и для взаимоотношений разумных способностей к инстинктам.

Наследственность благоприобретенных зна­ний, а стало быть, и перемен вследствие вли­яния разумных способностей на инстинкты у животных, ни путем опыта, ни путем наблю­дений не доказана. Все, что мы знаем пока, это то, что перемены в инстинктах под влия­нием разумных способностей, как бы длитель-

154 В.А. Вагнер

но ни продолжалось это влияние (известны случаи, когда влияние это продолжалось столе­тия на длинном ряде поколений) — наслед­ственно не передаются.

Прирученные тетерева, например, в нево­ле, с каждым новым поколением, все реже и слабее издают крики, предупреждающие об опасности при приближении человека. Обра­зовавшиеся с первых же поколений традиции укрепляются в ряде последующих; молодые особи, подражая старым, научаются вести себя по отношению к людям доверчиво. Стоило, однако, вернуть этих птиц в условия нормаль­ной жизни, стоило прекратиться влиянию тра­диции, как отношение к человеку изменялось с первого же поколения: молодые птицы отно­сились к нему так, как их учил инстинкт ди­ких птиц своего рода.

Наряду с этим, однако, имеются данные, которые как будто бы говорят о другом; они говорят о том, что если влияние разумных спо­собностей на инстинкты будет очень длитель­ным (тысячелетия, а может быть, и десятки тысяч лет), то инстинкты изменятся в том на­правлении, в котором на них воздействовал ра­зум. Возникает опять мысль о противоречии и неясности: вопрос из принципиального превра­щается в неопределенно-условный: просто дли­телен период — приобретенные признаки не на-следственны, очень длителен — они становятся наследственными. Где же грань этой длительности, и может ли она — эта грань — быть установлена вообще? Разумеется, не мо­жет, ибо таковой не существует. Существует то, что мною указано для случаев целесооб­разности совпадения перемен морфологичес­ких и психологических; разница в том лишь, что здесь взаимоотношения устанавливаются не между морфологией и психикой, а между различными категориями психических спо­собностей, из которых каждая, развиваясь сво­ими путями и независимо друг от друга, мо­гут иногда совпадать друг с другом и, в случае целесообразности такого совпадения, удержи­ваться отбором.

Что дело шло именно таким образом, в этом нас убеждают многочисленные факты сравнительной психологии. Вот один из них.

Эволюция инстинкта страха у животных прошла не длинный, но поучительный путь, важнейшими этапами которого являются: ин­стинкт страха — ничем не осложненный и никакими другими психическими способнос­тями не дополненный. Далее следует ряд мо­дификаций этого первичного инстинкта под влиянием разумных способностей: трусость,

осторожность, подозрительность, недовер­чивость и т. д. Все эти модификации оказыва­ются наследственными: есть виды животных наследственно осторожные, недоверчивые, как есть виды наследственно неосторожные и доверчивые*.

Как же могло произойти, что перемены благоприобретенные превратились в наслед­ственные? Ответ прост.

Разумные способности оказывали соответ­ствующее влияние на инстинкт страха и видо­изменяли его индивидуально. Такие перемены оставались, однако, не наследственными, как бы ни был длителен период этого влияния; но если наступал момент, когда среди многочис­ленных уклонений инстинкта страха получало место такое, которое совпадало с требованиями разумных способностей, то естественный отбор поддерживал его, как полезный признак для жизни вида.

Если этот процесс имеет место у живот­ных, то легко понять, какую роль он играет у человека в процессе его культурной эволюции, принимая во внимание, во-первых, огромное значение его чрезвычайно развитых разумных способностей, и во-вторых, превращение эле­ментарных традиций у животных — в подлин­ную социальную наследственность, длитель­ную и очень мощную.

<...Ж сказанному остается присоединить, во-первых, что при редукции указанных дос­тижений раньше всего исчезают позднейшие приобретения, позже всех — первичные, ко­торые, в качестве рудимента, остаются неиз­менными неопределенно долгое время и пос­ле того, как перестали функционировать; а в связи с этим, во-вторых, что ликвидация мо­дификаций инстинкта страха, если бы пред­ставилась необходимость это сделать, вслед­ствие требования коллективной мысли, будет тем более легко достижимой, чем она дальше отстоит от первичного инстинкта.

* По поводу этих терминов необходимо сделать сле­дующую оговорку. Осторожность и неосторожность, доверчивость и недоверчивость „общая психология" рассматривает, как особенные способности неизвестного происхождения, которые противопоставляются в каче­стве антитезы такой же самобытной способности и так­же неизвестного происхождения. Это такая же вульгар­ная точка зрения, как представление о тепле и холоде в качестве самостоятельных и противоположных друг другу начал. Физики знают только одно реальное явле­ние—теплоту; холод — это не антитеза, а условное по­нятие о малом количестве теплоты. Доверчивость и недо­верчивость—это антитезы для людей, незнакомых с научной психологией; а с точки зрения последней у животных имеется только страх, а то, что называется доверчивостью, есть отсутствие страха, и ничего более.

Могут ли инстинкты изменяться под влиянием перемен психологических? 155

Отмеченные обстоятельства имеют огром­ное значение в вопросе о борьбе с инстинкта­ми, в том смысле и в том направлении, в ко­тором это мною выше сказано: они дают ключ к решению одной из важнейших задач воспита­ния. Вместо беспорядочного метания от одной случайно проявленной модификации инстинк­та к другой, вследствие отсутствия всякого пред­ставления о преемственной зависимости их друг от друга и неодинаковой трудности бороться с ними, — руководители подрастающих поколе­ний получат возможность к планомерной рабо­те. Руководясь схемой модификаций инстинк­тов, с которыми приходится иметь дело, и памятуя, что борьба с теми из них, которые явились позднее (страх перед новшеством во­обще и новыми идеями в частности), несрав­ненно легче, чем с теми, которые явились раньше (с недоверчивостью и осторожностью), не трудно будет установить линию своего пове­дения и — что всего важнее, конечно — полу­чить основы для предвидения и предсказания.

Н. Тинберген ИЗУЧАЯ МИР ПТЕНЦА*