Глава четвертая. Когда приходит бедствие и когда приходит благословение, спроси: «Почему я?»

Когда приходит бедствие и когда приходит благословение, спроси: «Почему я?»

Причина, конечно же, есть. Ответ есть.

Проблема маленьких больничных палат в тесноте. Никто не предполагает, что ты будешь тут путешествовать. Я лежу на предельно узкой койке — даже повернуться негде. Можно лишь лежать на спине — разница только в том, спишь ты или бодрствуешь.

Когда я закрываю глаза днем, серость палаты плавно перетекает в серость сна. Время от времени тьма за моими веками озаряется цветами и действиями.

Сон? Все очень туманно. Реальное место за стенами больницы? Будь то сон или реальное место — главное для меня оказаться отсюда подальше.

Туман рассеялся. Я оказался на поле свежескошенной травы посреди золотого лета.

Чуть поодаль стоит Тревл Эйр Дональда Шимоды — безупречно чистый, белый с золотом. Он очень органично вписывается в тишину этого утра — а рядом с ним и мой маленький биплан Флит. Обогнув фюзеляж, я обнаружил Дона. Он сидит, опершись на колесо, и ждет меня.

Словно и не было этих сорока лет… ни дня не прошло. Что-то не так со временем.

Тот же самый молодой мастер каратэ, каким я его помню, — черные волосы, темные глаза, молния улыбки, пересекающая лицо на долю секунды, былые воспоминания — и все это прямо сейчас.

— Привет, Дон. Что ты тут делаешь? Я думал… ты далеко.

— Ты действительно считаешь, что существует «далеко»? — спросил он. — Именно твоя вера в пространство-время разлучает нас, верно?

— А ты разве не веришь в то же самое? Разве не минуло много лет с тех пор…

Он рассмеялся:

— Разве мы с тобой разлучены? Надеюсь, мы неразлучны. Но мне надлежит разделять твои верования. — Он немного помолчал. — Ты даже и не представляешь, сколько здесь ангелов. И все они заботятся о тебе.

— Сотня, — сказал я с улыбкой.

Он пожал плечами. Видимо, я назвал слишком много.

— Их действительно собралось бы столько, если бы у тебя возникли настоящие проблемы, если бы им нужно было бы заставить тебя перестать наплевательски относиться к своей жизни, если бы ты не умел распознавать те уроки, которые тебе нужно усвоить.

— А если кто-то попал в беду? Например, подросток угодил за решетку?

— Десятки ангелов кружатся рядом с каждым подростком, когда тот пытается разобраться в этой действительности. Они нашептывают, что любят его таким, какой он есть, прямо здесь и сейчас.

— Но не рядом со мной.

— Ты и так все понимаешь. Иногда.

— Они не беседуют со мной.

— Они беседуют.

— Что-то я не припомню.

Он широко улыбнулся — как если бы у меня за плечом стоял его давний знакомый.

— Не оборачивайся.

Я и не обернулся.

— Чайка Джонатан Ливингстон, — произнес тихий, нежный голос.

Тот же самый голос, который я слышал много лет назад, когда бессонно бродил в ночи. Тогда я не знал, что это означает.

— Так это был ты?

А потом я снова услышал тот же голос:

— Начни выход из пикирования чуть раньше.

Я закрыл глаза и обернулся назад со смехом:

— Так это ты был в моем самолете близ немецкого города Ингольштадт в 1962 году? Ты бы явно не поместился в кабине, но это твой голос я услышал тогда за своим плечом. Я послушался совета и чудом избежал того, чтобы зацепиться за верхушки деревьев.

Я начал кое-что понимать. Кстати, голос был женский.

— Возьми правее, — сказала она.

— Лето 1968, — сказал я. — Можно открыть глаза?

— Не нужно, пожалуйста.

— Тогда мне прямо в лоб приземлялся другой самолет. Мы разминулись лишь благодаря тому, что я взял вправо.

— Рука Господня.

— В 1958, в пустыне, я едва не врезался в землю. Но тогда меня спас…

— …восходящий поток. Он приподнял твой самолет…

— Приподнял? Да там во многих местах просто заклепки поотлетали. От перегрузки более 9 g [1]у меня в глазах помутилось — я отключился и пришел в себя только в воздухе, когда самолет уже стабилизировался.

— Ты слышал меня.

— Но не понимал. Стояло раннее утро, и в пустыне было очень холодно. Я летел на скорости в 350 узлов, отрабатывая заход для пулеметного обстрела наземных целей, и начал выход из пике позже, чем следовало. Я должен был врезаться в землю, но в этот миг у меня случилась отключка. F-86 был поднят словно бы взрывом — как игрушечный. Я понимал, что это не может быть восходящий поток. Так и не понял, что же тогда произошло. И никто не смог объяснить мне случившегося.

— Я объясняла.

— Да я же тебе еще тогда говорил! Да, я понимаю, там вмешалась рука Господа! Но как…

Я почувствовал, что она отрицательно покачивает головой:

— Неужели ты до сих пор ничего не понял?

Я открыл глаза и увидел стремительно тающий туманный образ.

— Когда ты попадаешь в беду, мы даем тебе одну-две секунды, чтобы исправить ситуацию, если ты действительно в силах сделать это, — сказала она. — И лишь однажды, в том случае, когда ты уже ничего не успел бы поделать, мы изменили пространство-время. Это был именно тот случай. Можешь называть это восходящим потоком.

— Но я шел вниз под углом в тридцать градусов, — сказал я, глядя туда, где она только что была. — Когда пятнадцать тысяч фунтов железа мчатся вниз со скоростью триста с лишним узлов, то никакой восходящий поток…

Рассмеявшись, она сказала:

— Рука Господня.

— А где ты была, когда мы разбились с Пафф?

— Тебе нужно кое-что узнать об исцелении. Тебе нужно продолжить свое обучение. С Пафф все в порядке. Ее дух в порядке.

— А как же я?

— Ты — совершенное проявление совершенной Любви, совершенной Жизни, здесь и сейчас.

— А тебе обязательно оставаться невидимой?

Без ответа.

Я обернулся к Шимоде.

— Она же велела тебе не открывать глаза, — сказал он.

— Неужели так важно не открывать глаза!

— Неужели так важно непременно открыть их? Или они сообщат тебе какую-то правду? Даже несмотря на то, что ангел живет за пределами твоего пространства-времени?

— Ну-у-у…

— Вы еще увидитесь. Помнишь, ты писал о команде ангелов на корабле твоей жизни?

— Да. Штурман, оружейник, мастеровой (плотник и пошивщик парусов), без которого парусник прослужит недолго, матросы на реях, которые расправляют паруса или убирают их при наступлении шторма…

— Вот и она в этой команде. Ты капитан, а она твой старпом. Вы еще встретитесь.

«Старпом, — подумал я. — Как же мне ее сейчас не хватает!»

На поле воцарилась тишина, и я погрузился в раздумья:

— Тебе не нравилась работа Мессии. Ты сам говорил мне об этом. Слишком много людей, слишком многие ждут чудес, сами не понимая зачем. И еще неизбежная трагедия: кто-то должен тебя убить.

— Очень верно.

— Так в чем же заключается твоя работа сейчас?

— Вместо толп у меня теперь есть один человек. Вместо чудес, возможно, есть понимание. Вместо трагедии… ну, этого есть немного. Ведь крушение твоего самолета — трагическое событие, или ты бы так не сказал?

Снова повисла тишина. Ну вот, опять зашла речь о крушении. Зачем он сказал это?

— Некоторые из нас опробовали роль Мессии, — произнес он. — И никто не был успешен на этом поприще. Толпы, чудеса, самоубийства, убийства. Большинство прекратили работу. Полагаю, все прекратили. Мы никогда и представить себе не могли, что настолько простые идеи встретят такое отчаянное сопротивление.

— Сопротивление против чего? О каких идеях речь?

— Помнишь ли ты, что сказала Сабрина? «Ты — совершенное проявление совершенной Любви».

Я кивнул.

— Ну вот.

— Да. Здесь я чувствую себя исцеленным, как она и сказала. Боли нет, увечий нет, мышление ясное. Но там, в больнице… что-то случилось. Крушение самолета?

Никто не мешает нашей беседе. Клиентов нет. Никто не хочет покататься на самолете этим ранним утром.

— Почему это произошло с тобой, Ричард? — спросил Дон. — Неужели ты веришь, что твоя авария «случилась» из-за того, что ты не управлял ситуацией?

И ни слова о его собственной жизни, о том, что произошло тогда с ним, о том, кто он есть сейчас.

— Вот скажи, — продолжил он, — мне любопытно. Почему ты считаешь, что разбил свой самолет?

— Ничего я не разбивал! А мне твердят, что я зацепился за провода! Но я их не видел, Дон!

— Вот и объяснение. Ты — хозяин ситуации, когда все складывается хорошо, и ты становишься жертвой, когда теряешь контроль.

Да он меня просто дразнит.

— Я не видел… — Любой другой назвал бы его чокнутым, только не я.

— Тогда, интересно, зачем ты убедил всех, что ты разбил самолет?

Я решил не быть жертвой даже в том случае, если я ею являюсь.

— Впервые… впервые, Дон, мне пришлось… бороться за свою жизнь. Никогда прежде у меня не было такой потребности.

— А теперь есть. И ты знаешь, что одержишь победу.

Его уверенность вызвала у меня улыбку.

— Здесь, в этом месте, я и сам так сказал бы. В этом сне я уже победил. А на другой стороне случилось нечто… Я не уверен.

«Неужели этот мир разделен на разные стороны? — подумал я. — На этой стороне со мной все в порядке. На смертной стороне… я могу умереть?»

— Нет никаких разных сторон, — сказал он. — Ты прав. С одной стороны сон, и то же самое с другой. Есть некие верования. Здесь ты веришь, что с тобой все хорошо, там ты веришь, что борешься за свою жизнь. А что, если ты не справишься?

— Несомненно, справлюсь. Я… я уже совершенен, здесь и сейчас.

— Отлично сказано.

— Ничто, никогда не может причинить нам вреда, верно?

Он улыбнулся:

— Люди то и дело умирают.

— Но вреда нет. После смерти они приходят сюда или в похожее место — и они снова совершенны.

— Конечно, — ответил Дон, — если хотят. Смерть — это конец, таково общераспространенное верование. — Он нахмурился. — Ты никогда не бывал в больнице. Не имел никаких дел с врачами. И вот вдруг они входят в твою жизнь. И как же ты отреагируешь на их появление в твоей жизни — что будешь делать вместе с ними? Жить день за днем, выкарабкиваясь из иллюзии увечья обратно к вере в того, каким ты всегда себя считал. Еще одно ложное верование. Между тем это твое верование.

— Ты мыслеформа, верно, Дон? Ты — не реальный образ. Ведь все это только сон: и сенокос, и самолеты, и солнечный день?

Он подмигнул мне и поменял направление разговора:

— Не реальный образ… Нет никакого «реального образа». Реальна только Любовь. Я — мыслеформа, как и ты, — Дон слегка улыбнулся. — Мы проживаем свои собственные истории — и ты, и я, — не так ли? Мы даем себе историю, которую считаем достаточно сложной, а затем рано или поздно ее завершаем. И не имеет значения, что думают о ней другие люди, верно? Имеет значение лишь то, что думаем о себе мы сами.

Его слова застали меня врасплох.

— Нет реального образа? И реальности не существует даже в качестве мыслеформ?

— Все, что есть в этом месте, — тоже верования. Я могу их изменить, и ты можешь их изменить, когда захочешь. Этот луг и самолеты — здесь ты можешь трансформировать их, как тебе угодно. А вот на Земле подобные преобразования даются тебе сложнее. Ты убежден, что на Земле перемены требуют времени.

Он поднял травинку и оставил ее висеть в воздухе. Я знал, что здесь смогу сделать то же самое.

— Что для тебя истина, Ричард? Каковы твои наивысшие верования?

В этом месте, родившемся в результате того, что я вплотную подошел к смерти, мне легко разобраться, во что я хочу верить. И эти верования не безупречны, но для меня они уже являются серьезным шагом вперед.

— Всякий раз, когда мы думаем, что получили увечье, исцелиться следует прежде всего в своем сознании, — сказал я. — События нашей жизни зависят от того, какие идеи мы удерживаем в сознании — именно они определяют достающиеся нам испытания и дары.

— События, кажущиеся нам ужасными, необходимы для обучения, — продолжил я. — Чужие приключения вдохновляют нас, наши приключения вдохновляют других. Мы никогда не расстаемся, и нас никогда не покидает Любовь.

— Таково верование, которому я научился у тебя, Дон: ни одна смертная жизнь не истинна. Это все плоды воображения — видимость, Иллюзии. Мы сами являемся сценаристами, режиссерами и актерами своих жизненных постановок. Вымысел.

Последние слова увлекли меня прочь — я увидел образ своего бессознательного тела в больничной палате на Земле. По правую руку от меня располагается мир милых моему сердцу смертных людей, а по левую — посмертный скошенный луг. А единственной реальностью остается Любовь — ни образов, ни снов, лишь только Она.

С самого начала я не думал, что все это сон. Я летел на самолете. Потом нечто произошло, вслед за чем со мной случилось затмение и я попал в ту небесную комнату, а затем оказался здесь, чтобы переговорить с Шимодой. Как все это могло случиться? Как я оказался в больнице, если за миг до этого Пафф — целая и невредимая — летела в каком-то дюйме над землей?

У меня были ярчайшие воспоминания о произошедшем. Разве всю мою жизнь память не служила мне верой и правдой? Мой аэроплан был уже практически на земле. И там не было никаких проводов! Ничего не могло случиться. Но если ничего не случилось, почему тогда я очнулся в больнице? Ничего не могло произойти — ведь я так ясно и отчетливо помню, как мы летим над самой травой.

— Помнишь, что ты сказал мне? — прервал мои мысли Шимода. — Иллюзии — это то, что нам кажется. Они не реальны. Теперь ты думаешь, что твои воспоминания реальны, однако в этом мире ничто не реально!

— Но как отличить реальность? — Мне вспомнились наши полеты. Это было не сорок лет назад, это было прямо сейчас. Ласковый солнечный свет, наши самолеты, скошенный луг. — Ты хочешь сказать, что этот мир и мы сами, летающие над городками Америки и катающие пассажиров, — все это не реально?

— Ничуть.

Мой предыдущий сон был о больнице. А теперь я уже не опутан медицинскими трубками — радостный и здоровый, я болтаю со своим другом рядом с его Тревл Эйром и моим Флитом. Так была ли та больница реальной?

— Больница… — произнес он, — это тоже сон. И мы вместе с нашими планами катать пассажиров — сон. Пока он развивается, меняется, пока остается во власти пространства-времени — это сон. Ты ведь не совсем со мной согласен, верно? Ты думаешь, что все это реально — это место, где стоят наши самолеты, — не так ли?

— Дон, еще минуту назад я думал, что лежу в больнице. Затем я моргнул и проснулся здесь, рядом с тобой и нашими аэропланами!

— Так много снов, — улыбнулся он.

Его улыбка меня встряхнула. Что-то было не так.

— Мой самолет. Вот этот… но у меня уже давно нет Флита. Я его продал. Много лет назад.

Дон взглянул на меня вопросительно:

— Готов лететь?

— Нет.

— Ладно, — кивнул он. — А почему?

— Это тоже сон.

— Конечно. Все это — неправда. Всего лишь обучение во сне, длящееся до тех пор, пока ты не окончишь наконец школу.

— Школа во Сне?

Короткая улыбка и кивок.

Аэропланы всколыхнулись — словно внезапный порыв ветра размыл их очертания. «Едва мы воспринимаем что-то как образ, это начинает меняться», — подумал я. Когда я общался с ним в былые времена, образы земли и воды, гаечных ключей и вампиров — все это менялось. Верования? Верования.

— По поводу твоих воспоминаний, — сказал Дон. — У тебя был отчетливый образ приземления?

— Отчетливее некуда! Звук! Я слышал шелест травы, бьющейся о шасси…

— А может быть, ты решил, что крушение слишком страшно, чтобы его запомнить? Не думаешь ли ты, что просто создал образ того, чего не было, — чтобы потом вспоминать?

«Может быть и так. Но раньше со мной такого никогда не случалось», — подумал я.

Дон достал из кармана рубашки маленькую книжицу и раскрыл ее. Глядя на меня, а не на страницу, он прочел:

«Мы приходим на землю не для того, чтобы увиливать от проблем. Мы приходим сюда, чтобы прорабатывать их».

«Надеюсь, это не ко мне, — подумал я. — От этой проблемы я предпочел бы увильнуть».

— Мне нужно доверять своим воспоминаниям. Это не образ — это то, что я помню! Я был всего с дюйме от… — я моргнул. — Твой «Справочник Мессии»! Ты все еще носишь с собой эту книгу?

— Ты пообещал себе верить в собственные воспоминания, даже если они не верны? Это не «Справочник».

Это… — он закрыл книгу и прочел заглавие, — «Малые истины и краткие молчания» (Lesser Maxims and Short Silences).

— «Малые истины»? To есть менее важные, чем в «Справочнике»?

Он вручил мне книжицу.

Почему ты и почему сейчас?

Потому что ты сам попросил, чтобы было так.

Нынешнее бедствие — тот шанс, о котором ты молился и трепетно ждал, что он сбудется.

Я молился об этом? О том, чтобы оказаться на пороге гибели?! Не помню, чтобы я молился о крушении самолета. И зачем бы мне молиться о таком событии? Почему я?

А потому, что все это — на грани невозможного, вот почему. Потому что это потребует от меня абсолютной решимости, день за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем — и при этом придется преодолевать уйму препятствий. Мне нужно было узнать, сможет ли моя вера преодолеть любые проблемы.

Врачи обязаны беседовать со мной о возможных последствиях — о том, что моя жизнь может никогда не стать такой, как прежде. Я же обязан сокрушить все их верования своими собственными — верованиями, которые считаю истинными я.

Они могут апеллировать ко всем знаниям материалистической западной медицины, я же стану опираться на то, что я называю духом, и на том стоять, даже если это не согласуется с моими собственными ощущениями.

Я — совершенное проявление совершенной Любви, здесь и сейчас.

И это имеет для меня большее значение, чем жизнь в этом мире, в этом теле. Прежде я об этом не знал.

Я встряхнул головой и перевернул страницу.

* * *

Бесперспективные изобретения животных:

Волки на ходулях.

* * *

— «Волки на ходулях»? И как это связано с моей жизнью, Дон?

— Это одна из Малых Истин. Вполне возможно, она вовсе никак и не связана с твоей жизнью.

— Ух. И кто же написал эту книгу? Ты носишь ее в своем кармане…

— Ты.

— М-м?!

— Ты мне не веришь, да?

— Не-а.

— Открой последнюю страницу.

Действительно, я. Я написал предисловие, где рассказал о своей озабоченности судьбами овец-идей, которые нигде и никогда не были опубликованы. Под текстом стоит моя подпись.

— Волки на ходулях?

— Добрый ты, — сказал Дон. — Представляешь, сколько овец было бы спасено, если бы волки переключили свое внимание на такого рода упражнения?

— И то верно, — я улыбнулся. — Никогда не были опубликованы? Я и забыл.

— Может быть, ты изменишь свое отношение к утерянным воспоминаниям, а возможно, и нет.

— Я хочу помнить то, что произошло со мной и с Пафф на самом деле, Дон, а не то, чем подменил эти события мой разум!

— Любопытно… — сказал он. — Хочешь ли ты увидеть все заново — то приземление, которое произошло в соответствии с твоей верой и твоими молитвами, а не то, которое ты помнишь сейчас?

— Да!

— Знаешь ли ты, что все, что тебе явится, не реально?

— Я — совершенное проявление совершенной Любви.

Он улыбнулся и коротко кивнул.

…Тотчас же утро исчезло, как не бывало, а я оказался в кабине своего самолета в свете ясного полуденного солнца. Это не сон — я снова лечу, заворачивая свою Пафф в сторону фермерского поля. Все мысли только о приземлении. Шасси выпущены, закрылки опущены. Я знаю, что до земли четверть мили — мне даже на приборы смотреть не нужно.

Фонарь открыт — я ощущаю скорость лицом. Судя по звуку, летим несколько быстрее, чем следовало бы, поэтому я немного передвигаю рычаг газа, чтобы скинуть обороты. Настроение приподнятое. Хочется безупречно мягкой посадки на травку — до чего же красивый день! Не жизнь — картинка, верно, Пафф?

Она не отвечает. Просто слушает меня и говорит лишь на языке ветра, и шума мотора, и силуэтов деревьев, высящихся слева и справа от нас с просветом прямо по курсу.

На высоте в шестьдесят футов верхушки деревьев слева и справа оказались на одном уровне с нами, и мы мягко скользнули в сторону земли. Трава на посадочной полосе перед нами аккуратно пострижена, а по сторонам буйствует в полный рост. Сухая трава цвета заката.

Я услышал негромкий звук удара со стороны правого колеса, и в следующий миг, словно в замедленной съемке, самолет потерял управление. Пафф больше мне не подчиняется. Никогда такого не случалось в моей жизни. Теперь я уже не пилот, а пассажир — а Пафф… Пафф валится вниз.

Действительно ли я хочу прожить это? Возможно, все-таки лучше забыть…

Провода проскрежетали по стальной стойке правого шасси, разбрасывая искры — самый настоящий фейерверк раскаленного высоковольтного снега. Он обильно сыпанул справа, на миг брызнул вверх, затем постепенно стал фонтанчиком опадать — раскаленные добела искры, треща, как электросварка, посыпались на траву.

Пафф заваливается вперед, словно кто-то дал ей подножку на бегу. Я падаю вместе с ней — внезапное обратное ускорение ослепляет меня, как ударом кнута: и вот уже перед глазами только пелена кровавого цвета. Пафф перевернулась почти вверх колесами. Через две сотых доли секунды она под действием собственного веса высвобождается из проводов. Два столба позади нас рушатся, рисуя на траве дорожки из искр.

Следующий миг проходит в свободном падении — Пафф переворачивается на лету. Будь под нами пару сот футов, она смогла бы выровнять свой полет. Пусть немного опаленная, но она летела бы вперед.

Но она освободилась всего в тридцати футах от поверхности. Пафф изо всех сил заваливается на правую сторону в надежде спасти жизнь хотя бы мне.

Правое крыло ударяется оземь. И земля, словно гигантский точильный камень, мгновенно слизывает часть крыла.

Ремни безопасности врезаются в грудь, ломая ребра, — но благодаря им я не выпал из кабины.

Падая вниз головой, я приближаюсь к точильному камню футов на десять, затем, на высоте пяти футов, меня отшвыривает в сторону. На высоте трех футов камень останавливает пропеллер, сминает мотор позади меня — и мы тяжело оседаем на поле колесами вверх. От плечевого ремня что-то хрустнуло в позвоночнике.

Не вытекает ли бензин теперь, когда бак оказался надо мной? Если топливо брызнет на раскаленный мотор, здесь будет яркий фейерверк.

Но огня в кабине нет. Внезапно все замерло. Стоп-кадр. Никто не шелохнется — ни Пафф, ни я, висящий вверх тормашками в ее кабине.

Спасибо, милая Пафф…

И в этот момент перед моими глазами закрылось черное пластиковое забрало. Вот такие события. Кажущиеся события. В пространстве-времени ничто не реально.

Затем, чуть погодя, картинка сменилась — я уже не рядом с Шимодой, но парю в дирижабле над иным миром. И он тоже не подлинный.

В пространстве-времени всё — лишь сон.

— Вперед, — сказал Шимода.

Он знает, что один сон завершился и настала пора для следующего. Ни звука от стартера, ни ощущения взлета — один миг, и мы просто летим. Я — ведомый, справа и чуть позади него.

Дон посмотрел на промежуток между нашими аэропланами — ни словом не прокомментировав мой сон о крушении, — затем пристально взглянул на меня.

— Приблизься, — сказал он.

Я всю жизнь посвятил полетам, и полет для меня — главное. Ничто другое не имеет значения — ни воспоминания о снах, ни что бы то ни было еще. Я лечу. Мне кажется, что я и так достаточно близко — его крыло в каких-то пяти футах впереди моего. Я приблизился так, чтобы между нашими крыльями осталось два фута. Это вполне допустимо, ибо воздух безупречно тих. И для меня это почти предел. Я никогда ни с кем не соприкасался крыльями в полете.

— Еще ближе, — велел он.

Я в шоке. Ближе?

— Ты хочешь, чтобы мое крыло коснулось твоего?

— Подтверждаю. Касайся.

На миг замешкавшись, я предположил, что это иной мир, не похожий на земное пространство-время. Мне подумалось, что здесь два объекта наверняка могут пребывать в одном и том же пространстве. Дон никогда не предложил бы мне соприкоснуться крыльями, если бы это могло привести к крушению.

Я кивнул. Вперед. Если я не прав, то уже через секунду от нас останутся только обломки в воздухе.

Я стал медленно приближаться — переднюю кромку моего крыла от его элерона отделяют уже считаные дюймы.

Когда расстояние между нами сократилось до минимума, воздушные потоки, обтекающие наши крылья, подтолкнули нас друг к другу и мои крылья словно втянуло в крылья Тревл Эйра. Теперь мы как будто срослись — участок длиной приблизительно фут, где поверхности взаимно накладываются друг на друга, пульсирует разными цветами.

— Хорошо, — сказал Дон. — Итак, в этом мире невозможно такое явление, как столкновение в воздухе. Можешь двигаться как хочешь — здесь есть только дух и разум, а законов пространства-времени нет. Во всяком случае, таких, которые нельзя было бы нарушить. — Дон улыбнулся. — Но не пытайся повторить это на Земле, ладно?

Ни секунды не думая и не говоря ни слова, я подлетел еще ближе. Мой пропеллер нырнул в его крыло — никакого радужного водоворота из ткани и дерева. И ни малейшей потери управляемости моего аэроплана. Два отдельных самолета — но они наполовину слились.

Когда я снова ушел подальше в открытое небо, ни на моих крыльях, ни на его не осталось ни следа. Эго не два аэроплана, но идея о двух аэропланах, причем каждый совершенен и не подвержен разрушению — которое неизбежно ждет нас в мире смертных, когда два самолета цепляют друг друга в полете, или врезаются в здания, или обрушиваются на землю. При желании в этом потустороннем мире можно пролететь сквозь скалу.

Относится ли то же самое и к нам самим? Если мы являемся идеями о совершенном проявлении совершенной Любви, то неуязвимы ли мы для крушений, и катастроф, и болезней?

— Ой, — сказал я, — так ведь здесь и больниц нет.

Дон мог бы сказать: «Нет», — но он ответил иначе:

— Есть. Больницы — это мыслеформы, сновидения для тех людей, которые верят в смерть-от-болезни.

«Что за странная идея», — подумал я.

Мне казалось, что каждый человек, умерший от болезни, должен сразу же почувствовать облегчение после ухода из мира смертных. Именно так сделал я сам в своей коме.

Оба аэроплана остались невредимы. Я слишком привык, что так не бывает: если бы я решился прикоснуться к другой машине в полете — мы трупы! А вот и нет. Абсолютно никакого вреда — мы просто накладываемся друг на друга.

Дон повернул влево и заложил крутой вираж. Я поддал газу и повторил маневр.

— Идея проявления любви неподвластна разрушению, — сказал он. — Почему Пафф осталась невредима? Ты сам увидишь. Ее дух остался не затронут несмотря на то, что тело в земном времени превратилось в груду обломков.

Я это увижу? В моем будущем? Отличная весть! Думая об этом, я повторял маневры Дона: вывел Флита из виража и полетел прямо, несколько сбросив газ. Какое же это удовольствие — летать с ним!

— Ты совершенное проявление совершенной Любви, здесь и сейчас, — сказал Дон. — Вначале поверь в это, затем пойми это, и твое материальное тело исцелено.

— А врачи говорят, что исцеление станет результатом их мастерства, — заметил я, — их хирургического вмешательства, их лекарств!

— Иногда они действительно спасают. Иногда им удается реализовать свою любовь — исцеляет их собственная вера.

Мое тело приковано к постели в сером бетонном здании в том пространстве-времени, в которое я верил всю жизнь. И в то же время мы летим над дивными ландшафтами, столь же прекрасными, как земные.

Шимода — потрясающий учитель. Изменить мое сознание, научить меня летать духом над прекрасными землями духовного мира… я уже исцелен.

— Я не твой учитель, — сказал он.

— Да? Тогда скажи, кто он.

Его аэроплан устремился вниз, к полям, и стал парить над красочными склонами.

— Сам скажи. Каждая жизнь, которую ты придумал, все твои персонажи — они ведь не вымышленные. В процессе их создания ты увидел их дух, и вслед за этим они ожили в твоем мире. И эти учителя будут с тобой всегда.

— Все мои персонажи…

— Твои и не только — все, кого ты полюбил.

— Хорьки Бетани, Боа, Шайен, Сторми?

— Не только.

— Чайка Джонатан? Тинк? Моя маленькая Фея Идея?

— Конечно. И Флетчер, и Конни Шак Айн, и Маленький Принц, и Невил Шют, и Антуан де Сент-Экзюпери и Рэй Брэдбери. Подумай о них, пригласи их — и тебе явится представление или образ. При этом они тоже тебя удивят. Ты это знаешь.

Да. В глубине души я беседую со своими любимыми писателями.

— Невил Шют и Сент-Экзюпери, — сказал я, — а также мой друг Рэй Брэдбери — не вымышленные персонажи.

— Позволь предположить, — сказал Дон, — что они живут внутри тебя, верно? Точно так же, как и ты живешь в некоторых своих читателях. Неужели ты думаешь, что у тебя только одна жизнь, привязанная к твоей идее о теле?

— Да ладно тебе. Морочишь мне голову.

— Разве? Ты ведь тоже вымышленный персонаж, Ричард, пусть даже тебе снится сколь угодно реалистичный сон о жизни, — Дон рассмеялся. — То же самое касается — ты уж меня прости — и моей собственной вымышленной жизни.

Я посмотрел на Тревл Эйр, парящий в небе в тридцати футах от меня. Там летит мой учитель, который некогда был Спасителем, а теперь стал моим другом.

— Дональд Шимода, — сказал я, — ты вымышленный, но кажешься очень реальным!

— Как и ты.

Посреди простирающегося под нами ландшафта я увидел широкую травяную взлетно-посадочную полосу. Одним концом она упиралась в большой деревянный ангар, возле которого припаркован биплан J-1 Standard. А ведь мне уже доводилось взлетать с этой полосы!

— Иду на посадку, — сказал я, — это место мне знакомо!

— Желаю хорошо провести время, — сказал он. — Говорят, тут можно приземлиться лишь после того, как твой срок на Земле подойдет к завершению. Не знаю, правда ли это.

Знает, конечно.

— А могу ли я пробраться туда незамеченным? — спросил я.

— Попробуй, если хочешь. Время здесь течет иначе. После приземления ты увидишь своего пса Лаки, встретишь старых друзей, — он провел нас по широкому кругу над аэродромом. — Духи смертных пребывают здесь и не покидают это место даже тогда, когда кто-то решает родиться в качестве смертного.

Какие прекрасные места! Видимо, он много знает обо мне и о моей собаке. Я так скучаю по Лаки. Он прав. Если я снова встречусь с Лаки, то уж здесь и останусь.

Время течет иначе? В момент рождения мы отправляем на Землю только некоторую часть нас? А что делает другая часть, пока мы пребываем среди смертных? Подкидывает нам идеи, чтобы мы могли их обдумывать и излагать на бумаге? Предлагает различные жизненные пути? Эта вторая часть — наш духовный проводник?

— Дональд, а ты?.. — слишком сложно на данный момент. Не хочу пока этого знать. — Ладно, забудь.

— Оставим кое-что на потом, — сказал он.

— Я не стану приземляться, — сказал я. — Мне нужно снова увидеть Сабрину, продолжить свою жизнь на Земле. Это мой долг перед ней. Она не давала согласия, чтобы я погиб в этом крушении. Она постоянно повторяет эту молитвенную аффирмацию:

«Ты — совершенное проявление совершенной Любви, здесь и сейчас».

— Наши наивысшие молитвы и аффирмации, — сказал он. — Они есть Любовь. Ты это знаешь.

Его аэроплан растаял в тумане. Или же это я сам улетел прочь, задумавшись о земной жизни.

Панель приборов Флита замерцала и растаяла, мир наполнился вечерней серостью — цвет больницы. Я размышлял обо всем, что сказал Шимода, — о творческой природе нашей земной жизни, о воплощении наших фантазий, о том, что некоторая часть нас ждет в загробном мире, на небесах. Волки на ходулях.

Вошла медсестра и увидела, что я улыбаюсь.

— Проснулись? — спросила она.