XXXVIII 11 страница

«В своей заботливости о будущности других стран Ли Сарасон, пожалуй, превосходит даже Гитлера и Альфреда Розенберга», – вздыхал Дормэс.

Областным уполномоченным по Северо-Восточной области, включающей северную часть штата Нью-Йорк и Новую Англию, был назначен полковник Дьюи Хэйк, этот солдат-юрист-политик-авиатор, наиболее невозмутимо наглый из всех сподвижников Уиндрипа, сумевший тем не менее во время предвыборной кампании очаровать шахтеров и рыбаков. То была хищная птица, любившая кровавую пишу. Уполномоченным района 3 (Вермонт и Нью-Гемпшир) оказался (назначение это вызвало у Дормэса и смех и гнев) не кто иной, как Джон Селливэн Рийк, – этот самый надутый из всех дураков, самый болтливый из всех болтунов, самая покладистая политическая марионетка во всей северной Новой Англии; в свое время он был губернатором от республиканской партии, но в перегонном кубе уиндриповского патриотизма обернулся членом Лиги.

Никто никогда не считал нужным угождать мистеру Рийку, даже когда он был губернатором. Самый захудалый депутат из глубокой провинции, запросто навещавший его в большом губернаторском доме (двенадцать комнат под протекающей крышей), называл его не иначе, как Джонни; и самый желторотый из репортеров не стеснялся кричать ему: «Ну, какую чепуху вы нам будете сегодня молоть?»

И именно уполномоченный Рийк созвал всех редакторов своего района на совещание в свои новые вице-королевские апартаменты в Дортмутской библиотеке и сообщил им очень важную и ценную информацию о том, что президент Уиндрип и его подчиненные с уважением относятся к представителям печати.

Перед отъездом в Ганновер на это совещание Дормэс получил от Сисси «поэму» – так она по крайней мере называла это, – которую Бак Титус, Лоринда Пайк, Джулиэн Фок и она с трудом сочинили, сидя поздно ночью в защищенном особняке Бака:

Осторожнее, старик,

Вон идет пройдоха Рийк.

Будь смелее и хитрей,

Если рядом с Рийком Хэйк.

Хэйк, задрав свой клюв не в меру,

Бодро делает карьеру.

Ну, а Рийк…

О господи!

– Однако, что ни говори, а Уиндрип всем дал работу. И он убрал с дороги эти безобразные щиты с рекламами… Так гораздо лучше для туризма, – говорили старые редакторы, даже те, кого одолевали сомнения насчет того, не слишком ли много позволяет себе новый президент.

По дороге в Ганновер Дормэс видел сотни громадных рекламных щитов. Теперь они, правда, были сплошь заклеены уиндриповскими плакатами, но кое-где внизу еще осталось: «С приветом от солидной фирмы», – и очень большими буквами: «Папиросы Монтгомери» или «Мыло Жонкиль для ног». Пока Дормэс – совсем недолго – шел от автомобильного парка до бывшего колледжа, к нему подошли, каждый сам по себе, три человека, и каждый прошептал: «Дайте пять центов, хозяин, на чашку кофе: «мышка» заняла мое место, меня «мыши» брать на службу не хотят, говорят, слишком стар». Но это могла быть и «пропаганда из Москвы».

У входа в ганноверскую гостиницу сидели офицеры минитменов; развалившись на раскладных стульях, они положили ноги в сапогах со шпорами (в организации минитменов не было кавалерии) на перила.

Дормэс прошел мимо корпуса, где раньше помещались лаборатории, перед которыми валялась груда разбитой лабораторной посуды, и в одной из разоренных лабораторий увидел небольшой отряд минитменов – шли военные учения.

Районный уполномоченный Джон Селливэн Рийк благосклонно принял редакторов в бывшем классе… Старики, привыкшие к тому, чтобы их почитали, как пророков, с опаской сидели на шатких стульях и смотрели на жирного человека в мундире офицера ММ, который помахал им в знак приветствия рукой, державшей горящую сигару.

Рийк умудрился за час рассказать им то, что отняло бы у самого умного человека пять-шесть часов. То есть умный человек рассказал бы все это за пять минут, но ему потребовалось бы пять часов, чтобы оправиться от тошноты, вызванной необходимостью плести такой бесстыдный вздор… Президента Уиндрипа, государственного секретаря Сарасона, областного уполномоченного Хэйка и его самого, Джона Селливэна Рийка, всех их оклеветали республиканцы, джефферсоновцы, коммунисты, Англия, нацисты, а, может, также и магнаты джутовой и сельдяной промышленности; и правительству теперь желательно, чтобы любой репортер без стеснения приходил к любому представителю администрации, а в особенности к нему, Рийку, в любое время, за исключением, пожалуй, от трех до семи утра, «за получением настоящей информации».

Его превосходительство Рийк объявил затем следующее:

– А теперь, джентльмены, я позволю себе представить вас четырем окружным уполномоченным, которые были назначены не далее, как вчера. Возможно, каждый из вас лично знает уполномоченного своего собственного округа, но я хотел бы, чтобы вы поближе узнали и дружески сошлись со всеми четырьмя, потому что все они разделяют мое безграничное восхищение прессой.

Четверо окружных уполномоченных, неуклюже, один за другим входивших в комнату, чтобы предстать перед журналистами, показались Дормэсу довольно странной компанией.

Изъеденный молью адвокат, более известный своей страстью к цитированию Шекспира и Роберта У. Сервиса, чем своим искусством в суде; лысая голова его, если не считать клока седеющих ржавых волос, вся сияла, но чувствовалось, что ему больше пристали развевающиеся локоны трагика 1890-х годов.

Воинственный священник, известный своими налетами на придорожные трактиры.

Робкий с виду рабочий, подлинный пролетарий, сам, по-видимому, не понимавший, как он сюда попал. (Спустя месяц его сменил популярный остеопат, увлекавшийся политикой и вегетарианством.) Четвертый сановник, который вошел и благосклонно поклонился журналистам, – громадный человек, казавшийся страшным в своем мундире батальонного командира ММ, представленный как уполномоченный северного Вермонта, округа Дормэса Джессэпа, – был мистер Оскар Ледью, известный ранее под именем Шэд.

Мистер Рийк называл его «капитаном Ледью». Дормэс вспомнил, что до избрания Уиндрипа Шэд не пошел в военных чинах дальше рядового и вся его военная карьера протекала в учебном лагере, а весь его боевой опыт сводился к избиению капрала в пьяном виде.

– Мистер Джессэп! – пролепетал почтенный мистер Рийк. – Вы, вероятно, встречали капитана Ледью… он из вашего очаровательного города.

– М-м-да! – отвечал Дормэс.

– Ну, конечно, – сказал капитан Ледью, – я встречал старину Джессэпа. Как же, как же! Он ничего не понимает в том, что происходит. Он ни черта не смыслит в экономике нашей революции. Он шовинист. Но старик он не вредный, и я его пальцем не трону, пока он будет себя хорошо вести.

– Превосходно! – сказал достопочтенный мистер Рийк.

XVII

Так же как бифштекс и картофель идут вам впрок, хотя бы вы работали из последних сил, так и слова библии помогают вам в трудные и горестные минуты.

Если я когда-нибудь возвышусь над своим народом, я надеюсь, что мои апостолы будут цитировать вторую Книгу царств, главу XVIII, стихи 31 и 32; «Выйдите ко мне, и пусть каждый ест плоды виноградной лозы своей и смоковницы своей и пусть каждый пьет воду из своего колодезя, пока я не приду и не возьму вас в землю хлеба и вина, в землю плодов и виноградников, в землю масличных дерев и меда, и будете жить и не умрете».

«В атаку». Берзелиос Уиндрип.

Несмотря на претензии Монпелье-прежней столицы Вермонта – и Берлингтона – крупнейшего города штата, – капитан Шэд Ледью сделал Форт Бьюла центром исполнительной власти округа «Б», образованного из девяти прежних округов северного Вермонта. Дормэс так и не мог понять, почему: потому ли, что, как уверяла Лоринда Пайк, Шэд в компании с банкиром Р.К. Краули наживался на покупке никуда не годных старых зданий для своей штаб-квартиры, или же тут было еще более серьезное основание: желание покрасоваться в форме батальонного командира с буквами «ОУ»[13]под пятиконечной звездой на воротнике перед парнями, с которыми он когда-то дулся в карты и пил яблочную водку, и перед «снобами», у которых он когда-то подстригал газоны.

Помимо конфискованных помещений, Шэд занял все здание бывшего окружного суда и в комнате судьи устроил свой личный кабинет. Он выбросил оттуда юридические книги и заменил их грудой журналов, посвященных кино и похождениям сыщиков, а по стенам развесил портреты Уиндрипа, Сарасона, Хэйка и Рийка; кроме того, он поставил два кресла, обитых ядовито-зеленым плюшем (взятых из магазина преданного Чарли Бетса, но, к великому негодованию последнего, взятых за счет государства, которое уплатит неизвестно когда, если вообще уплатит), и удвоил число судейских плевательниц.

В верхнем среднем ящике стола Шэд держал снимок, сделанный в лагере нудистов, бутылку бенедиктина, револьвер и арапник.

Окружным уполномоченным разрешалось иметь от одного до двенадцати помощников, в зависимости от населенности округа.

Дормэс Джессэп очень огорчился, узнав, что у Шэда хватило ума выбрать себе помощников из людей довольно образованных и как будто воспитанных; помощником окружного уполномоченного, ведающим уездом Бьюла, включавшим городки Форт Бьюла, Вест- и Норт-Бьюла, Трианон, Гошеа и Кизмет, был назначен «профессор» Эмиль Штаубмейер.

Так же, как Шэд стал капитаном, так мистер Штаубмейер (автор неизданной книги «Гитлер и другие Поэмы Страстей») автоматически стал доктором.

Может быть, думал Дормэс, ему будет легче постичь Уиндрипа и Ко в их слабом отражении – в Шэде и Штаубмейере, – чем в них самих, ослепляющих блеском Вашингтона, и, таким образом, уразуметь, что Бэз Уиндрип, и Бисмарк, и Цезарь, и Перикл были такими же людьми, как все, честолюбцами, страдающими от зуда и несварения желудка, – с той только разницей, что их честолюбие было более сильным и они с большей легкостью шли на убийство.

К июню месяцу количество зарегистрированных минитменов дошло до 562 тысяч, и новых теперь уже принимали с разбором, брали только самых надежных забияк и патриотов. Военный департамент открыто отпускал им не только деньги на «текущие расходы», но и твердое жалованье; от десяти долларов в неделю – «инспекторам», занятым несколько часов в неделю на учении, до 9 700 долларов в год – «бригадирам», состоявшим на службе полный рабочий день, и 16 тысяч долларов – верховному маршалу Ли Сарасону… что, к счастью, не мешало ему получать жалованье и на всех остальных своих обременительных службах.

В организации минитменов имелись: инспектор, чин, более или менее соответствовавший рядовому; взводный или капрал; корнет или сержант; прапорщик и лейтенант; батальонный командир – нечто среднее между капитаном, майором и полковником; командир, или полковник; бригадир, или генерал; верховный маршал или главнокомандующий. Циники острили, что все эти почетные титулы позаимствованы скорее из Армии спасения, чем из настоящей армии, но так или иначе фактом остается то, что всякому илоту в ММ больше льстило звание «инспектора», стяжавшее себе грозную славу в рядах полиции, чем простое звание «рядового».

Поскольку всем членам Национальной гвардии не только разрешалось, но и всячески рекомендовалось вступать в организацию минитменов, поскольку все ветераны мировой войны получали особые привилегии и поскольку военный министр «полковник» Оссиола Лутхорн щедро предоставлял офицеров регулярной армии в распоряжение государственного секретаря Сарасона для военного обучения минитменов, – в этой, так недавно созданной армии оказался неожиданно большой процент хорошо обученных людей.

Ли Сарасон доказал президенту Уиндрипу на основании статистического материала мировой войны, что университетское образование и даже изучение ужасов прежних войн нисколько не уменьшает мужественности студентов и, наоборот, делает их более патриотичными, задорными и более приспособленными для кровавой резни, чем прочая молодежь, и предстоящей осенью почти всем колледжам было предписано учредить батальоны минитменов из студентов, причем без зачета по военным дисциплинам диплом не выдавать. Студентов обучали на офицеров. Другим великолепным источником, поставлявшим офицеров для минитменов, были гимнастические залы и курсы делопроизводства, организуемые ХАМЛ.

Большую часть рядовых составляли, однако, молодые фермеры, которые были рады попасть в город и ездить на автомобилях с любой скоростью; молодые служащие и рабочие, предпочитавшие военную форму спецодежде и право толкать и бить пожилых граждан – необходимости гнуть спину над машинами; в ряды минитменов влилось также довольно большое количество бывших преступников, экс-контрабандистов виски, экс-взломшиков, экс-бандитов, которым за их искусное обращение с холодным и огнестрельным оружием и за уверения, что величие пятиконечной звезды окончательно их переродило прощали все прошлые нарушения морали и которых с радостью принимали в штурмовые отряды ММ. Ходили слухи, что как раз ничтожнейший из этих заблудших детей был тем первым патриотом, который назвал президента Уиндрипа «Шефом» в смысле – «фюрер», или Верховный маг Ку-Клукс-Клана, или дуче, или Верховный владыка мистического храма, или Коммодор, или Тренер университета – одним словом, в каком-то необычайно благородном и великодушном смысле. Так что в славную годовщину 4 июля 1937 года свыше пятисот тысяч молодых, одетых в форму воителей, разбросанных по разным городам страны, – от Гуама до Бар-Харбора, от Пойнт Барроу до Ки Веста, стояли по стойке вольно на параде и распевали, подобно хору серафимов:

Славься! Славься! Славься, Бэз!

Бэз и его звезда!

На страже мы, и не придет

В Америку беда.

Некоторые критически настроенные умы находили, что в этой версии хорового припева к ставшему теперь официальным гимну минитменов, в его некоторой грубоватости чувствовалось отсутствие тонкого искусства миссис Аделаиды Тарр-Гиммич. Но ничего не поделаешь, она была, как говорили, где-то в Китае и рассылала там мистические письма, которые должны переходить из рук в руки. А тут еще нагрянула новая беда.

Кто-то из окружения верховного маршала Сарасона заметил, что советской эмблемой являлась не шестиконечная звезда, а пятиконечная, совершенно такая же, как американская, так что мы вовсе и не оскорбляли Советы.

Все оцепенели. Из ведомства Сарасона неслись ядовитые упреки в адрес неизвестного идиота, допустившего эту непростительную ошибку (все были уверены, что им был Ли Сарасон), и дано было распоряжение, чтобы все члены ММ присылали предложения о новой эмблеме. Три дня и три ночи в казармах ММ царило возбуждение, непрерывно посылались телеграммы, письма, Раздавались телефонные звонки, и тысячи молодых людей сидели с карандашами и линейками в руках и усердно чертили десятки тысяч вариантов для замены пятиконечной звезды: круги в треугольниках, треугольники в кругах, пятиугольники, шестиугольники, альфы и омеги, орлы, аэропланы, стрелы, бомбы, взрывающиеся в воздухе, бомбы, взрывающиеся в кустах, козлы, носороги и Иосемитская долина. Прошел слух, что молодой прапорщик из штаба верховного маршала Сарасона в отчаянии от допущенной ошибки покончил самоубийством. Все считали, что такое харакири было блестящей идеей, свидетельствующей о тонкости чувств лучших представителей минитменов; и так продолжали думать даже, когда выяснилось, что прапорщик, напившись пьяным в клубе Бэза, только говорил о самоубийстве.

Кончилось тем, что, невзирая на бесчисленных конкурентов, не кто другой, как сам великий мистик Ли Сарасон, нашел идеальную новую эмблему – штурвал корабля.

То был символ, как объяснил он, не только государственного корабля, но также колеса американской промышленности, автомобильных колес, диаграммы из колес, предложенной отцом Кофлином еще два года назад в качестве значка Национального союза социальной справедливости и в особенности колеса – эмблемы Ротарианского клуба.

В сарасоновском воззвании указывалось также, что без большой натяжки можно допустить, что, при некоторой обработке чертежа, лапы свастики можно рассматривать как нечто родственное кругу, а как насчет ККК – Ку-Клукс-Клана? Три «К» образуют треугольник, не так ли? А всякий знает, что треугольник можно вписать в круг.

Так что в сентябре на демонстрации в День лояльности (заменивший День труда) те же хоры серафимов распевали:

Славься! Славься! Славься, Бэз!

Бэз и колесо!

На страже мы и защитим

Отчизны мир и сон

В середине августа Уиндрип объявил, что, поскольку все ее задачи выполнены, «Лига забытых людей» (основанная в свое время священником мистером Прэнгом, который, кстати, упоминался в воззвании как деятель далекого прошлого) ликвидируется. Ликвидации подлежали и более старые партии: демократическая, республиканская, рабоче-фермерская и другие. В дальнейшем должна быть одна только партия – Американская корпоративно-государственная и патриотическая партия – или нет, прибавлял президент с оттенком присущего ему прежде добродушного юмора: есть две партии – корпоративная и партия тех, кто не принадлежит ни к какой партии, так это же, не говоря худого слова, совсем пропащие души!

Идею корпорации или корпоративного государства министр Сарасон в той или иной степени позаимствовал в Италии. Все виды занятий были разделены на шесть групп: сельское хозяйство, промышленность, торговля, транспорт и пути сообщения, банки, страхование и вклады, и шестая, сборная группа, включавшая искусство, науку и образование. Американская федерация труда, Железнодорожные братства и все другие рабочие организации вместе с федеральным департаментом труда были упразднены и заменены местными синдикатами, над которыми стояли областные конфедерации, причем все они имели назначаемое правительством руководство. Наряду с этим в каждой области были созданы синдикаты и конфедерации предпринимателей. И, наконец, шесть рабочих и шесть предпринимательских конфедераций были объединены в шесть общих федеральных корпораций, выбиравших двадцать четыре члена Национально-Корпоративного совета, ведавшего законодательством в области труда и предпринимательства.

Национальный совет имел постоянного председателя с решающим голосом и с правом руководить прениями по своему усмотрению, но председатель этот не избирался – он назначался президентом; и первым назначенным на этот пост (без ущерба для остальных его постов) оказался государственный секретарь Ли Сара-сон. С целью охраны свобод рабочего класса председатель получил право отводить любого несознательного члена Национального совета.

Всякие забастовки и локауты были запрещены федеральным уголовным законодательством для того, что бы рабочие прислушивались к голосу разумных представителей правительства, а не беспринципных агитаторов.

Приверженцы Уиндрипа называли себя «корпоратистами», или просто «корпо», причем это сокращенное прозвище стали употреблять повсеместно.

Злые и грубые люди называли корпо «корпсами»[14]. Но они отнюдь не походили на трупы. С гораздо большим основанием можно было это название применять к их противникам.

Хотя корпо продолжали обещать дар в 5 тысяч долларов каждой семье, «как только будет закончено фундирование необходимого выпуска облигаций», делами бедняков, в особенности самых недовольных и строптивых, занялись минитмены.

Теперь можно было объявить всему миру (и это было сделано самым решительным образом), что безработица при милостивом правлении президента Берзелиоса Уиндрипа почти исчезла. Почти все безработные были собраны в громадные трудовые лагери под начальством офицеров ММ. Жены и дети находились вместе с ними и должны были заботиться о приготовлении пищи, стирке и починке одежды. Безработные работали не только на государственных предприятиях – их могли нанимать также частные предприниматели, с умеренной оплатой в один доллар в день. Но так как люди по природе своей эгоистичны даже в утопии, то большинство предпринимателей стали увольнять своих более высокооплачиваемых рабочих и заменять их людьми из лагерей, которым можно было платить не больше доллара в день, а уволенные рабочие, в свою очередь, попадали в трудовые лагери.

Из получаемого доллара рабочие платили администрации лагеря от семидесяти до девяноста центов в день – за стол и помещение.

Наблюдалось, конечно, известное недовольство среди людей, имевших раньше автомобили и ванные комнаты и евших мясо два раза в день; теперь им приходилось ходить по десять-двадцать миль в день, мыться раз в неделю вместе с пятьюдесятью другими в длинном корыте, получать мясо только два раза в неделю – если они вообще получали его – и спать на жестких койках по сто человек в комнате. Однако возмущение оказалось слабее, чем мог предполагать такой рационалист, как Уолт Троубридж, потерпевший поражение соперник Уиндрипа. Но зато каждый вечер громкоговорители доносили до рабочих дорогие голоса Уиндрипа и Сарасона, вице-президента Бикрофта, военного министра Лутхорна, министра просвещения и пропаганды Макгоблина, генерала Куна или других гениев, и эти олимпийцы, разговаривая с самыми грязными, самыми усталыми и самыми несчастными людьми, как сердечные друзья, сообщали им, что на их долю выпала славная роль быть краеугольными камнями Новой Цивилизации, авангардом победителей мира.

Те воспринимали это, как наполеоновские солдаты. Ведь были еще евреи и негры, на которых можно было смотреть сверху вниз. Об этом заботились минитмены. Человек чувствует себя королем до тех пор, пока ему есть на кого смотреть сверху вниз.

С каждой неделей правительство все меньше сообщало о результатах работы Совета, который должен был изыскать обещанные 5 тысяч долларов на человека. Проще было отшивать недовольных кулаком какого-нибудь минитмена, чем повторными заверениями из Вашингтона.

Но большинство пунктов уиндриповской программы было выполнено, конечно, если толковать их здраво. Например, инфляция.

В Америке этого периода инфляция не шла ни в какое сравнение с германской инфляцией 1920-х годов, но она была довольно значительна. Зарплату в трудовых лагерях пришлось повысить с одного доллара в день до трех, и рабочие получали эквивалент шестидесяти центов в день по ценам 1914 года. На этом зарабатывали много все, за исключением бедняков, чернорабочих, квалифицированных рабочих, мелких коммерсантов, людей свободных профессий и старых супружеских пар, живущих на ежегодную ренту или на сбережения, – последним действительно пришлось туго, так как их доход сократился втрое. Рабочим как будто увеличили зарплату втрое, но они видели, что в магазинах цены на все возросли гораздо больше, чем втрое.

Сельское хозяйство – которому инфляция, казалось бы, несла выгоду, если исходить из теории, что легко поддающиеся изменениям цены на сельскохозяйственные продукты будут повышаться быстрее всего, – в действительности пострадало больше других отраслей, так как после первого оживления на внешнем рынке импортеры американских продуктов нашли невозможным иметь дело с таким неустойчивым рынком, и экспорт американских пищевых продуктов – даже тот, какой еще имел место, – окончательно прекратился.

И как раз для крупного капитала – этого древнего дракона, которого епископ Прэнг и сенатор Уиндрип намеревались убить, – наступили теперь хорошие времена.

При ежедневно меняющейся стоимости доллара тщательно разработанные в крупных предприятиях системы цен и кредита стали такими запутанными, что председатели и торговые директора фирм засиживались в своих конторах далеко за полночь, с мокрыми полотенцами, обмотанными вокруг головы. Но они находили некоторое утешение в том, что при обесцененном долларе они могли погасить всю свою задолженность по подписным обязательствам, уплачивая по старой номинальной стоимости, то есть избавляясь от задолженности из расчета по тридцати центов за сто. Благодаря этому, а также благодаря тому, что при такой валютной неустойчивости рабочие и служащие не знали точно, сколько они должны получать, а профсоюзы были уничтожены, – самые крупные промышленники в результате инфляции удвоили свои состояния – в реальных ценностях, – по сравнению с тем, что они имели в 1936 году.

Ревностно уважались еще два пункта уиндриповской энциклики – пункт о преследовании негров и покровительственной политике в отношении евреев.

Первые совсем не желали с этим мириться. Бывали ужасные случаи, когда целые южные округа – с преобладающим негритянским населением – подвергались разгрому со стороны негров, которые захватывали имущество белых. Вожаки негров ссылались, правда, в этих случаях на то, что эксцессам предшествовали негритянские погромы, устраиваемые минитменами. Но, как правильно сказал доктор Макгоблин, «министр культуры», все это было настолько неприятным делом, что не стоило это и обсуждать.

Смысл уиндриповского девятого пункта, в отношении евреев, был понят, и пункт этот усердно выполнялся по всей стране. Все понимали теперь, что евреев не надо выгонять из фешенебельных отелей, как это делалось в прежние, возмутительные времена разгула расовых предрассудков, а надо просто брать с них вдвое дороже. Равным образом все понимали, что не надо препятствовать евреям заниматься торговлей, а надо заставить их давать более крупные взятки уполномоченным и инспекторам и без всяких разговоров подчиняться всем предписаниям, ставкам заработной платы и прейскурантам, установленным чистокровными англосаксами из различных торговых ассоциаций. И, кроме того, евреям всех слоев общества следовало как можно чаще выражать свой восторг по поводу того, что в Америке они нашли убежище, – жизнь их в Европе с ее предрассудками была плачевна.

В Форте Бьюла Луи Ротенстерну, поскольку он всегда, бывало, первым вставал для исполнения старых национальных гимнов «Звездное знамя» или «Дикси», а теперь для исполнения гимна «Славься, Бэз» и поскольку он издавна слыл другом Фрэнсиса Тэзброу и Р.К. Краули и в свое время часто, по доброте душевной, безвозмездно утюжил воскресные штаны еще пребывавшего в безвестности Шэда Ледыо, разрешили сохранить свое портновское заведение, причем, конечно, подразумевалось, что он будет брать с минитменов лишь четверть цены или ничего не брать.

Зато некий Гарри Киндерман – еврей, который немало заработал, будучи агентом по продаже кленового сахара и оборудования для молочных, так что в 1936 году он уже вносил последние платежи за свое новое бунгало и за «бьюик», – был всегда в числе тех, кого Шэд Ледью называл «дерзкими еврейчиками». Он смеялся над флагом, над церковью и даже над Ротарианским клубом. Теперь он увидел, что фабриканты без всяких объяснений отказываются от его услуг.

В середине 1937 года он продавал на улице сосиски а его жена, так гордившаяся своим пианино и старым американским сосновым буфетом в их бунгало, умерла от воспаления легких, простудившись в покрытом толем сарайчике, куда им пришлось переехать.

К моменту избрания Уиндрипа в федеральных и местных правительственных учреждениях Америки было свыше 80 тысяч служащих, занятых выдачей пособия. В связи с организацией трудовых лагерей, поглотивших большинство безработных, получавших пособие, эта армия работников, состоявшая как из добровольцев, так и из опытных профессионалов, оказалась не у дел.

Минитмены, управлявшие трудовыми лагерями, были великодушны: они предложили этим служащим по доллару в день, так же как пролетариям, а платить за стол и помещение они должны были меньше. Но наиболее способным было предложено нечто гораздо лучшее: помогать составить списки всех семейных и всех одиноких американцев с указанием их материального положения, профессии, военного образования и – самое важное и требующее наибольшего такта – их тайного мнения о минитменах и о корпо вообще.

Многие из этих работников с негодованием ответили, что, таким образом, им предлагают стать шпионами, осведомителями. Их по разным незначительным обвинениям упрятали в тюрьмы или в концентрационные лагеря, которые были, по сути, теми же тюрьмами, но только особыми тюрьмами минитменов, где не действовали никакие старомодные дурацкие тюремные правила.

В смутный период лета и ранней осени 1937 года офицеры ММ прекрасно проводили время, устанавливая свои собственные законы и все чаще учиняя расправы над такими прирожденными предателями, как евреи-врачи, евреи-музыканты, негры-журналисты, университетские профессора-социалисты, молодые люди, предпочитающие чтение или химические опыты мужественной службе в рядах минитменов, и женщины, которые жаловались, когда их мужей забирали минитмены и они потом исчезали без вести, – таких лиц жестоко избивали на улицах или арестовывали по обвинениям, которые были совершенно неведомы докорповским юристам.

И все больше буржуазных противников уиндриповского переворота бежало в Канаду, – так некогда негры-рабы бежали по «подземной железной дороге» и спасались на свободном Севере.

В Канаде, а также в Мексике, на Бермудских островах, на Ямайке, на Кубе и в Европе лживые красные пропагандисты стали издавать отвратительные журнальчики, обвиняющие корпо в кровавом терроре. В них голословно утверждалось, что банда из шести ММ избила старого раввина и ограбила его; что редактора маленькой рабочей газеты в Патерсоне ММ привязали к печатному станку и сожгли вместе с типографией, что красивую дочку бывшего рабоче-фермерского политика в Айове изнасиловали молодчики в масках.

Чтобы положить конец трусливому бегству этих распространявших ложь контрреволюционеров (многие из которых считались в свое время почтенными проповедниками, юристами, врачами и писателями, членами конгресса, офицерами армии и которые поэтому могли дать всему миру совершенно ложное представление о корпоизме и ММ), правительство в четыре раза увеличило пограничную охрану, задерживало подозрительных лиц во всех гаванях и даже на еле заметных, пересекающих границу тропинках; кроме того, посты ММ были установлены во всех аэропортах, частных или государственных, на всех авиационных заводах, и, таким образом, можно было надеяться, что все воздушные пути для трусливых предателей закрыты.