Студопедия

Главная страница Случайная страница

КАТЕГОРИИ:

АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника






Предыстория 1 страница






Раздел 1

Эта история своими туманными, покрытыми вековым илом, истоками, которые давно превратились в зыбкое замшелое болото, уходит в далёкие времена каменного и холодного средневековья, доблестного рыцарства, мужской чести и прекрасных дам, кои томились в замковых стенах в ожидании храбрых и, конечно же, богатых принцев. Всё развивалось своим чередом, день сменялся ночью, снежные вихри приходили на смену палящим лучам томного солнца. Люди, простые крестьяне, работали в полях, в поте лица пожиная плоды своего непосильного труда, занимались рыбной ловлей или же мелким ремесленничеством, дабы заработать себе лишнюю монету на хлеб и жизнь. Жили бедно и скромно, но никогда не теряли надежды и умели находить простые человеческие радости там, где, казалось бы, была лишь тьма. Дети в невзрачной одежонке радовались любой случайно перепавшей мелочи, обычному сахарному леденцу. Девочки счастливо улыбались новой ленте, принесенной с рынка любящими материнскими руками. Мальчишки же бегали по неровным улицам и хвастались друг другу новой деревянной игрушкой, которую вырезали огрубевшие от постоянной работы руки отца. Но помимо обычных людских горестей, недостатка и болезней, народ преследовал извечный гнёт тогдашних вельможей, белые ручки которых не знали что такое работа и едва ли поднимали что-то тяжелее собственной ложки. Живя в своих каменных хоромах за высокую замковую стеною, они выезжали на конные прогулки, развлекали себя охотой, устраивали шумные пиршества, сыпали златом, мало интересуясь судьбою людей, благодаря которым всё их величие и достаток процветали. Но тяжкий труд был не единственной бедою. Часто, во время сбора очередного бессмысленного налога, со стражей в поселение выезжал и советник. Он отбирал красивых молодых людей, которые отправлялись на службу к вельможам за высокую стену, и выхода оттуда уже не было. Такое случалось, если только сам хозяин давал вольную своему слуге. Так было не везде. Очень редко, но всё же бывали и те, кто, не смотря на статус, не утратил душу и человечность, знал цену горькой людской слезы. Такие хозяева были благосклонны к подданным, помогали едой и прочими ценностями того времени, не истязали, не издевались над людьми, не выматывали до полусмерти невыносимой работой и налог зачастую был куда меньше. Соответственно эти поселения были куда богаче, и жизнь там текла радужным ручьём. Однако так везло лишь немногим.
На опушке у самого леса раскинуло свои соломенные крыши небольшое село. Маленькие захудалые домишки, перемазанные глиной и слепленные из множества различным материалов, что напоминало своего рода конструктор из совершенно различных деталей, который совмещал в себе абсолютно несовместимые вещи. Земляные дорожки, протоптанные между негласными улочками и выложенная затёртым булыжником площадь. Там традиционно через каждые два дня жители и заезжие кочующие торговцы разворачивали небольшой рынок под тряпичными навесами. Самой дорогой покупкой считалась ткань и простенькие украшения, после следовала посуда и мелкие предметы быта, поэтому покупались эти вещи редко и особым спросом не пользовались. Так же на площади проходили любые празднования. Но как только жители замечали, что ворота крепости открывались, улицы мгновенно пустели. Семьи старались спрятать хоть какие-то из своих сбережений, дабы осталось на существование. Прятали не только деньги, но детей и подростков. Матери укрывали своих чад в подвальных ямах, скрывая среди ящиков и прочего хлама, но чаще отправляли в лес. Наставляли бежать без оглядки и старших слёзно просили присматривать за младшими. В спешке схватив мешочек с какой-то едой, дети убегали и возвращались спустя день. Бывали случаи, когда матери специально уродовали своё дитя, оставляли на лице хотя бы какой-нибудь шрам. Это казалось зверством, но всё же было лучше, чем попрощаться навсегда со своею кровинкою и обречь её на постоянные истязания. Самым удивительным было то, что беглецов никогда не находили, хоть не раз искали целыми загонами, после того, как несколько подростков было замечено в чаще, за завесою листвы. Стража всегда возвращалась с пустыми руками и только пожимала плечами, а дети никогда не замерзали, их не трогали дикие звери и те всегда возвращались домой целыми и невредимыми, а в селение тем временем поговаривали, что их защищает сам лесной дух.
В той же деревеньке, на самой её окраине в тесном соседстве с лесною чащей жила небольшая семья. Жила скромно и бедно, но мирно: в любви и взаимопомощи. Муж души не чаял в своей рыжеволосой голосистой певунье, а девушка как могла помогала ему в семейном промысле и успевала по хозяйству. Он держал свою небольшую ремесленную лавку, делал горшки и посуду из глины, а так же всякую деревянную утварь. Она занималась росписью, придумывая различные фигурные узоры, которые всегда были по-особенному интересными и редко повторялись. Зарабатывали не много, но на простенькую жизнь и своевременную выплату налога хватало. Так было до тех пор, пока в край леса и бескрайних лугов не пришло засуха. Люди молили небо о благосклонности и просили хоть один дождливый денёк, но небесное светило, словно не слыша и не замечая их протянутых рук, упрямо посылало свои испепеляющие раскалённые лучи. Земля трескалась глубокими жаждущими трещинами, словно кожа дряхлого старца, поля превратились в пустынные просторы, а от урожая остались лишь иссохшие стебли. Лишь некоторым удалось сохранить свои маленькие огородики возле дома, вёдрами таская воду из общего колодца на площади. Воцарился голод. Все деньги уходили на еду, которую без разбору сметали с прилавков заезжих торговцев. Ремесленную лавочку пришлось закрыть за неуплату оброка. Дабы выжить, девушка была вынуждена добровольно пойти работать за замковую стену служанкой полнотелой барыни с довольно скверным характером, в котором всё же ещё иногда проскальзывали остатки не искоренённой доброты. К бедной девушке женщина, предпочитавшая исключительно вишневые одежды, относилась благосклонно, позволяла передавать мужу небольшие посылки с едой и иногда отпускала в город, дабы повидаться с возлюбленным. К тому же не мучила наказаниями, да и повода не было. Служанка бралась за любую работу и добросовестно выполняла её, что и позволяло ей пользоваться хозяйскою добротою. Так минул год, за ним ещё один. Барыня с упоительной радостью ждала долгожданное дитя и порхала по коридорам, словно беззаботная весенняя пташка. На радостях она одарила девушку нарядами и дала вольную, позволив вернуться домой и пообещав дать разрешение на работу их семейной лавки. К тому времени девушка и сама ждала ребёнка. Она вернулась домой, к мужу, барыня сдержала данное обещание, и ремесленный магазинчик вновь открыл свои двери для покупателей и торговцев. Селение уже давно оправилось от нагрянувших бедствий и вернулось в привычное спокойное русло своей размеренно и привычной каждому жизни. Пара позабыла о былых невзгодах и с надеждой смотрела в будущее. А в одно росистое весеннее утро, на золотисто-розовом рассвете, под трели птичьего хора на свет появился малыш, такой же невинный и неповторимо прекрасный как весенний рассвет, который ознаменовал его приход в этот мир. Родители не могли нарадоваться своему счастью, пытались одарить мальчика всем, чем только могли, а он рос смышлёным и добрым малышом. Рано встал на ножки, рано сказал первое слово. Он быстро учился всему на утеху папе и маме. В раннем возрасте он уже был замечательным помощником и вместе с матерью расписывал доверенную ему посуду, учился резьбе, а в свободное время осваивал стрельбу из лука, подаренного отцом. Часто бегал к реке за рыбёшкой и красивыми цветными камушками, из которых после умудрялся делать ожерелья или браслеты, которые непременно дарил матери. На каждый день рождения он пел маме написанную для неё песню, чем вызывал родительские слёзы. Время шло, мальчик подрастал и к четырнадцати годам, когда он ступил на порог своей юности, по деревеньке загуляла слава не только о его золотых руках, но и неземной красоте, дарованной самими небесами. Плавный овал лица казался, вылепленным из мягкого воска, образом без грубых и жёстких линий. Кожа, столь светлая и нежная, походила на цвет первых хрупких подснежников, которые самоотверженно и смело тянули свои бутоны к солнцу. Она не грубела от работы, не приобретала золотистого оттенка, купаясь в солнечных лучах, оставаясь всё такой же снежной. Волосы мальчика росли очень быстро, и их приходилось постоянно стричь, но не короче, чем до шеи и обязательно на лицо спадала длинная непослушная чёлка, с которой часто играл прохладный ветер. К тому же волосы были белёсые, необычайно лёгкие и столь мягкие, что не отождествлялись даже с благородным шёлком, скорее напоминали отцветшею шапочку седого одуванчика. Губы юнца, капризные и пухлые, имели такой же неестественно бледный оттенок с едва уловимой розоватой дымкой, подаренной рассветом. А глаза напоминали первую весеннюю капель. Водянисто-голубые, светлые и чистые, словно девственные лесные озёра, они смотрели на мир добрым, мечтательным взглядом. Ещё в детстве мальчик получил имя Данияр, что означало данный для блеска и свечения. И в юности нынче светился красотою и чистотою своих помыслов. Мать воспитывала его в доброте и заботе, в душевной гармонии и любви к природе, что сделало юношу отзывчивым, милосердным и честным человеком, без единого ростка зла в открытом, доверчивом сердце. Часто Данияр носил белые одежды. Он любил белые цвет, старался окружить себя им, поэтому в дворике вокруг дома буйствовали желтоглазые ромашки, а на голове юноши нередко можно было увидеть венок из этих красавиц. Наслушавшись людских рассказов, купцы и заезжие странники заглядывали посмотреть на живую диковинку, но только тихо охали и разводили руками, ибо никогда не встречали столь прекрасного создания, а некоторые завистливые языки тайком говорили, что такая красота принесёт ему несчастье. Но всё же это была правда. Родители боялись за сына, оберегали, как могли, прятали от хозяйских слуг, как самое ценное сокровище, дабы за стеною крепости не прознали ничего о Данияре. Беда же пришла нежданно. Однажды в осеннюю пору Данияр в компании деревенских детишек отправился в лес за грибами и целебными травами. По той же дороге в эту же пору на прогулку выехали и бояре вместе со своей свитой, дабы полюбоваться на пёстрое одеяние осени. Среди них была и боярская дочь - миловидная, строптивая девица с длинными чёрными косами. К сожалению, не унаследовала она от матушки ни доброты, ни жалости. С детства получая желаемое и не слыша отказа, девочка превратилась в холодный сгусток самовлюблённости без капли человеческих чувств. Проезжая мимо, она с презрением и возвышенной гордостью смотрела на склонивших детей, которых сама была едва ли старше. И, казалось бы, опасность миновала, но тут её тонкий палец с тяжелым для маленькой ладошки кольцом указал прямо на Данияра. Боярыня попыталась осечь дочь, но в ответ получила лишь истерический вопли и град наигранных слёз, после которых мальчишку без разговоров закинули на лошадь и как товар увезли в крепость, ибо боярской дочери захотелось новую игрушку. Остальные же кинулись врассыпную. Вечером от тех же детей безутешные родители узнали о случившемся. Убитая горем мать отправилась в хозяйские палаты. На коленях она вымаливала вернуть ей её дитя, но добилась лишь разрешения видеть сына трое суток. По старой памяти боярыня, понимая горе женщины и не смотря на все вопли дочери, дала разрешение отпускать мальчика на три дня домой, остальные же четыре он должен был проводить в крепости. Но и на этом все горести не закончились. Сперва маленькая панночка потешалась над своей игрушкой, обращалась как с живою куклой. Переодевала, наряжала, пыталась завязывать ленты, при этом Данияр должен был безоговорочно выполнять её требования, убирать, приносить еду и придумывать новые развлечения. Но после в голову девицы пришла мысль, которая превратила жизнь Данияра в сущий Ад. Рафия, а именно так звали боярскую дочь, нарядив на него очередное из своих платьев, вместо того, чтобы привычно приняться любоваться своим творение, встала за плечо мальчика, дабы заглянуть в зеркало, посмотреть на его отражение. Несколько минут она лишь безмолвно всматривалась в образы, а после тишину каменных коридоров огласил звон и грохот бьющегося стекла, а за ним и пронзительный плач. На эти звуки и крики сбежалась прислуга и родители девочки. По полу были рассыпаны осколки разбитого зеркала, среди них валялась и тяжёлая серебряная расчёска, которая превратила старания мастеров в прах. Данияр же стоял в центе, не двигаясь и даже не дыша, а Рафия заливалась слезами, тыкала в него пальцем и не своим голосом причитала, что её слуга красивее её само и повинен в этом, как в самом страшном грехе. С тех пор Рафия всё своё время посвящала придумыванию различных изощрённых истязаний, которые сыпались на светловолосую голову Данияра, как песок из разбитых часов. Она всеми силами пыталась уничтожить его красоту. Мальчика били за малейшую провинность, которая нередко происходила лишь в фантазии боярской дочери. Его кожи касались режущие розги, вымоченные в солёной воде. Прутья рассекали кожу до крови, раны жгли и медленно заживали. Единственным спасением были те заветные три дня свободы. С тех пор на рассвете отец ждал мальчика у самых ворот, ибо у Данияра не было сил даже идти. Он поднимал сына на руки и полуживого нес домой. Мать же бегала к местной старухе-целительнице, тратила последние сбережения на целебные настои и мази, дабы облегчить страдания сына. Они помогали, раны заживали в столь короткие сроки, что приводило в бешенство Рафию, которая не могла найти на его теле и следа от жестоких наказаний. С обливающимся кровью сердцем, родители отпускали Данияра обратно за стену крепости, зная, что его там ожидает. Неоднократно они уговаривали сына сбежать, но он лишь улыбался, говорил, что любит и уходил, ибо знал, что если он покинет деревню, то на головы родителей опустится страшная кара. Более в жизни родителей не было ни счастья, ни луча светлой надежды. Первым не выдержал отец. Видя, как угасает его сын, он покинул этот мир, словно боясь видеть смерть своего дитя. Угас от непосильного труда, дабы были деньги на лекарства, и безнадежности. Вспыхнул яркой вспышкой, подобно сорвавшейся звезде, и померк. Когда у бедной женщины закончились последние златые, за баночку мази она отдала единственную драгоценную вещь - скромный фамильный перстень, который хранился в их семье. Когда же Данияр, попрощавшись с матерью, вновь невредимым вернулся в боярские палаты, и Рафия вновь не обнаружила на его теле и следа, её терпению пришёл конец. В безумной истерике она металась по коридорам, била вазы, срывала картины, крушила все зеркала, которые только попадались ей в руки. Среди прислуги давно ходили слухи, что девочка обезумела, сошла с ума от собственных предрассудков и нынче они стали явью. Успокоило Рафию лишь убеждение в том, что красота Данияра - это не больше, чем колдовские проделки. Его мать нарекли ведьмою и приговорили к смертной казни, дабы огонь очистил её грешную душу. Не смотря на мольбы мальчика, сей приказ остался в силе. Поутру же на деревенской площади, дабы каждый житель мог узреть, что ждёт того, кто связан с магией, соорудили кострище. Людей насильно под страхом смерти собрали на площади. Среди них был и Данияр. Избитый, худенький, в замызганной грязной одежде и спутавшимися волосами он стоял на коленях и плакал. Повисла тишина - мальчик вздрогнул. На его голову опустилась ласковая материнская рука. Женщина с длинными рыжими волосами улыбалась ему, говорила, что любит, а после поцеловала своё сокровенное, дорогое дитя в макушку и смелым шагом направилась навстречу несправедливости и жестокости людских суждений. Тогда же неожиданно для всех разразилась гроза, внезапно сорвавшийся ливень превратил поленья в сырые деревяшки, пламя отказывалось гореть. Под общую суматоху многие расходились по домам. Боярин, отдав какой-то приказ, отправился обратно в крепость. Данияр же кинулся к матери, но получив по затылку рукояткой меча, бессознательно рухнул на залитую слезами неба землю. Женщину казнили в этот же день, повесив на дубе у её же дома. Деревенские жители сняли её тело и похоронили среди поляны ромашек, которые были выращены бережными руками Данияра. Мальчика привести в сознания так и не удалось, поэтому все решили, что он умер или близок к этому. Его занесли в дом и там и оставили. Под покровом ночи деревенские жители, собрав свои нехитрые пожитки и сбережения, покинули селение, с грустью глядя на свои дома. Никто не смирился с такой несправедливостью и безумною жаждою смерти, поэтому было решено податься на поиски лучшей судьбы. Мальчик же очнулся, когда последние семьи покидали деревню. Они звали его с собой, но тот только пожелал счастливой дороги и лучшей жизни, а сам скрылся в лесной чаще. Кто-то говорил, что его растерзали дикие звери, кто-то утверждал, что он встретил лесного духа, а некоторые шёпотом предполагали, что он сам и есть дух леса. Однако никто точно не знал, что именно случилось с ним той ночью, и никто его больше не видел. Только по землям леденящим липким туманом расползлись истории о страшной смерти боярской семьи. Их рассказывали слуги, которые, осознав произошедшее, спешно покидали крепость, устремляясь к новой жизни. Им было не жаль никого из тех, кто долгими годами нещадно тиранил их самих и их семьи, только все, как один, утверждали, что ночью слышали страшные душераздирающие крики. Утром же на площади, у крыльца замка обнаружили три избитые розгами тела. Все они были обескровлены, с перекошенными ужасом лицами и распахнутыми в последнем крике губами, но никто из очевидцев не брался утверждать имел ли Данияр к этому хоть какое-то отношение.

 

Глава

Лето. Раскалённая пыль на колосящихся кисточках дикого сорняка, сонно покачивающаяся паутина среди поникших цветастых бутонов, которые, изнемогая от жары, пытались укрыться под собственной листвой, и длинная лента реки. Блестящей, дышащей свежестью, мокрой. Да-да, именно мокрой. Наверное, глупо так говорить по отношению к водной стихии, но сейчас это слово являлось самым подходящим, нужным, в полной мере выражающим мирскую жажду и стремление. Тишина и лишь лесная чаща вокруг. Густая, но сказочно светлая, какая-то по-особенному добрая, словно вырезка из детского мультфильма, где нет крови, страхов и рвущих клыков. Из-за завесы крепких древесных стволов, обточённых духом времени, веет сухой, но всё же желанной прохладой. Она щекочет лицо, выпивает проступивший на лбу бисер пота и забирается под одежду, целуя дышащую жаром кожу. Только людей здесь не было. Никто не забредал сюда. Наверное, просто не знал дорогу, ибо в этом крае не было ни одной, даже самой узкой и запутанной тропинки, которая направила бы случайного путника. Однако там, где лес вплотную подступал к каменистому берегу из мелких цветных камушков, отточенных прозрачной прохладой, слушался звонкий ребяческий смех и всплески воды. Если присмотреться, то можно было разглядеть, как влетающие в поднебесье брызги превращаются в радугу и дождём осыпаются на землю. А если набраться смелости и подойти ещё ближе, то можно было увидеть мальчика лет пятнадцати с белыми волосами, которые, подобно невинному нимбу, светились мягкий потаённым светом. На его голове был огромный венок из излюбленных белых ромашек. Невиданно крупных, с золотистыми серединками и снежной нежностью лепестков. Такие росли только здесь, на лесной поляне, которую мальчик считал своею и куда так часто приходил. Ромашки улыбались ему, и он улыбался вместе с ними, растягивая капризные пухлые губы в детской искренней улыбке. Окунувшись по плечи в воду, он тут же вылез на берег, отряхнулся подобно намокшему коту и, стянув с ветки мудрого дуба хлопковые штаны, скрыл свое тело. Влажное тельце рухнуло среди высокой травы, сочной, почти изумрудной. Мальчик закинул руки за голову и прикрыл глаза, ловя ресницами редкие солнечные блики. Вновь было скучно.
- Минору...- позвал он лесную тишину тихим бархатистым голосом.- Минору, мне скучно...

-Разве я подписывался развлекать столь несносного мальчишку как ты? - послышался тихий с нотками капризного недовольства голос в нескольких сантиметрах от ушка солнечного мальчишки.

Пришедший на зов белокурый юноша, был никем иным, как ёкаем. Кицунэ. Священным белым лисом, родом из Японии. Хотя, если честно, кто он и откуда лис не помнил. Просто рождённый где-то и кем-то. Может для хороших дел, а может и для плохих. Более трёхсот лет назад, бесцельно скитаясь по миру и творя мелкие пакости, он забрёл в леса у маленького селенья, где жил Данияр. Их встреча была случайной. Мальчишка, развлекая себя изучением небольших пещер, что скрывались в чаще, наткнулся на временное пристанище Минору и с тех пор завязалась их дружба. Не в правилах лиса было водиться с людьми, но одиночество, снедающее изнутри, подтолкнуло к этому. С тех пор, помогая Данияру, именно он помогал скрыться деревенской ребятне, дурманя разум стражи. И именно его в деревне нарекли священным духом леса. Когда же случилась беда, Данияр отыскал его, моля о помощи. Контракт был заключён и когтистые руки лиса окропились боярской кровью. Но после, вместо того, чтобы забрать душу Данияра себе в плату, кицунэ стал его хранителем, бережно заботясь и защищая от любой напасти в течение долгих лет. Приходя по первому же зову. Так случилось и сейчас. Лис явился, стоило Данияру лишь произнести его имя. Развалившись рядом, он время от времени взмахивал веером, пытаясь унять чувство тошнотворной жары, заставляющей противно липнуть к телу шелк светлого кимоно. Едва ослабив пояс, Минору накрыл одним из пушистых снежно-белых хвостов влажное тельце мальчика, будто желая отомстить ему за то, что тот посмел позвать его со столь бесцеремонным заявлением.

- Подписывался, - промурлыкал Данияр, не открывая глаз, только улыбка стала шире, показывая ряд белоснежных зубов. Кусочек левого клыка был сколот бесчисленное множество лет назад, отбит во время очередных истязаний, когда мальчик, обессилив, упал на каменные ступени винтовой лестницы. С тех далёких пор он давно забыл, что такое настоящая боль, а мелочные ссадины и лиловые кляксы, которые изредка появлялись на нежной нарциссовой коже, были всего лишь небольшими недоразумениями. Да и заживали довольно быстро.

- К тому же ты всегда приходишь и я тебя давно не звал, а тут так одиноко, - продолжал сетовать мальчишка, изредка меняя мимику на, кажется, уснувшем лице. Почувствовав кожей тёплый шёлк снежной шерсти, который должен был послужить наказанием, Данияр поморщил нос и сдавленно чихнул, прикрыв рот ладошкой, но тут же принялся умащиваться поудобнее. Обняв любимую подушку обеими руками, он повернулся на бок и, наконец, улёгся, медленно поглаживая драгоценный хвост Минору и тихо сопя. Обычно, в особо холодные ночи, мальчик так спал, согреваясь теплом лиса, поэтому быстро выбрал удобное положение и расплылся всё в той же довольной улыбке. Закатив к небесам глаза, радужка которых было окрашена в синь и золото, Минору глубоко вздохнул. На тонких губах появился лишь легкий намек на улыбку, обозначенный едва заметным поднятиям уголков рта. Людей ёкай не любил, но столетья одиночества и скуки заставляли его время от времени искать развлечение в мирском потоке, а осколки памяти неосознанно тянутся к столь ненавистным созданиям.
- Разве у меня есть выбор? - тихо шепнул Минору, накрывая мальчишку и вторым хвостом, довольно таки ласково проводя по пшеничным волосам. Несмотря на жару, демон перестал мерно покачивать веером, переводя свой взгляд в небесную синь. Наверное, Данияр единственный, кому было дозволенно столь безалаберно касаться белоснежных хвостов, ибо они являлись не только источником силы и степенью мастерства, но и довольно чувствительной частью тела любого лиса. А мальчик всё же всегда старался относиться к ним со скрытым душевным трепетом и благоговением, касался очень нежно, словно тянул ручонки к самой тонкой, необъяснимой живой материи, которую так легко ранить или даже убить. Он знал, что это является гордостью и незыблемым сокровищем лиса, хоть сам Минору и редко брался что-либо об этом рассказывать. Улегшись уже среди двух подушек, которые удачно образовали огромное пуховое гнездо, Данияр довольно зажмурился, подставляя белесую макушку под ладонь лиса и тихо мурлыча. Он даже снял свой непомерно большой венок из нескольких десятков ромашек.
- Есть, - неуверенно пробормотал Данияр, в раздумьях сведя вместе светлые брови, которые образовали на лбу вмятину по форме сходную с каплей.- У тебя всегда есть выбор. Но... Неужели я так надоел тебе? Я ведь стараюсь доставлять как можно меньше хлопот.

Тонкие пальцы, доселе перебиравшие пшеничные пряди, замерли, будто время вокруг остановилось. Ответа на поставленный вопрос лис не знал. Вернее даже для него самого наличие мальчишки рядом оставалось загадкой. А может это была самая обычная жалость, ведь что он, что Данияр, в этом мире одни. Каждый предоставлен злодейке-судьбе, которая у каждого различна, но сейчас едина.
- Надоел? - задумчиво произнес Минору, кончиками пальцев проведя по мраморно-белой щечке мальчишки, смахивая выбившую прядь.- Не думаю... Скорее, я так и не могу привыкнуть к тому, что рядом со мною человеческое дитя.

- Ты ведь мог отказаться, делая этот выбор, - поникшим голосом протянул Данияр, осторожно коснувшись росписи кровавых маков на бедре Минору, что служили печатью их контракта. Шёлковое кимоно лишь немного сползло в сторону, но в глаза чётко и вызывающе бросался столь заметный и по-своему изысканный узор, навсегда впечатанный в кожу. До тех пор, пока Данияр не решит расторгнуть заключенный три века назад нерушимый контракт, так крепко связавший их души воедино.- Но я рад, что ты со мною. Правда, Минору, очень рад и благодарен тебе.

-Возможно, - витая в своих далёких мыслях, произнёс Минору и едва вздрогнул от прикосновений к пылающей на снежной коже росписи маков. Конечно, Данияр был прав, и все это могло закончиться еще тогда, когда обессиленный мальчишка явился в самую чащу леса, прося о помощи. Тот поцелуй стал печатью, заставившей расцвести кровавые цветы на снежной коже. - Я не смогу всегда быть с тобой. Помни это, - прищурив мозаику своих глаз, произнес Минору.- Когда-то ты вновь уйдёшь в мир людей.

Данияр приоткрыл губы в немом вопросе и, уставившись огромными чистыми глазами на лиса, коротко провёл пальцами по мягким меловым изгибам капризных лепестков. Так, словно вспоминал что-то давнее и почти забытое, но всё ещё яркими проблесками вспыхивающее в памяти, запечатывающееся в сознании всё новыми рубцами, заставляя помнить. Ползком Данияр приблизился к изящному телу, от которого змеилось лукавое коварство, забиваясь в ноздри и проникая в подсознание, но этот аромат был излюбленным запахом мальчика, конечно, после медовых горьковато-сладких ромашек. Тонкие руки обняли Минору за талию, прижимаясь к юноше в порыве собачьей верности, преданности и любви.
- Я не отпущу тебя, - тихо шепнул Данияр, мелко задрожав.- Не бросай меня. Я не хочу в мир людей, мне нет там места. Я там чужой.

- Я демон, а ты человек, - обняв мальчишку, Минору свободной рукою приподняв лицо Данияра, дабы взглянуть в его глаза.- Разве я не просил тебя прекратить показывать свои слабости? Слабость, это то, чем я могу воспользоваться. И не только я.

- Ты всегда угрожаешь мне этим, но никогда не сделал мне ничего плохого. Но своими советами ты оберегаешь меня. Ты меня многому научил, Минору. Только разве открываться тебе - это слабость? Вовсе нет. У меня нет никого в этом мире и, честно признать, я до сих пор не понимаю, зачем ты сохранил мне жизнь, но благодарен тебе. Никого роднее у меня нет, и я лучше буду верить твоим словам, нежели жить в одиночестве. Пусть ты и решишь меня убить, я не пожалею о прожитом времени и о том, что когда-то доверился тебе. Я умру с улыбкой на губах, только обещай, что вложишь мне в руки букет ромашек, прежде чем бросить, - пролепетал Данияр, глядя невинным взором в оперении длинных чёрных ресниц. Эти тонкие волоски, наверное, были единственным вкраплением чернил во всем естестве мальчика и придавали ему особую завораживающую красоту. Сказав это, Данияр, в конце концов, поймал пухлыми губами указательный палец Минору и, улёгшись ему на грудь, принялся покусывать его, словно любимый леденец. Он никогда не придавал этому значения, просто любил сладкий привкус кожи лиса с терпким послевкусием магии.

-Твоя жизнь... Мне неинтересно отбирать то, что и так принадлежит лишь мне, - тихо ответил Минору. Вот только через мгновение все так же нежно поглаживала пшеничную головушку Данияра уже женская рука. Лис умел менять облики и не так часто принимал облик юноши по имени Минору, да и не помнил уже, каков из трех излюбленных ликов его настоящий.

- Опяяять, - обиженно протянул Данияр и отодвинулся подальше, слезая с женской груди и вновь выбирая в качестве удобной подушки огромный лисий хвост, что блестел серебром в редких лучах солнца, которым всё же удавалось пробиться сквозь густую листву, дабы нарисовать свой изощрённый нитчатый узор на бледных телах и густой, высокой траве, сохранившей в корне влагу леса.- Не люблю я, когда ты так делаешь. Совсем не люблю. Это не твой облик. Не родной. В нём нет тебя, словно пустая оболочка, без наполнения. Безжизненная маска.

Сума, а именно так называл себя лис в женском облике, тихо хмыкнула. Ей нравилось вот так дразнить мальчишку, то и дело меня свой облик. Несмотря на собственные убеждения по поводу людей и того, кем он является на самом деле, лис в отличие от мальчишки, ощущал спокойствие в своих оболочках, каждая из которых таила в себе частицу его памяти.
- Мог бы уже привыкнуть. Я не могу вечность прозябать в одном теле. Мне становится слишком скучно.

- Минору, вернись, - тихо попросил мальчик, бесцельно перебирая приглаженную шерсть и наблюдая грустным, понуренным взглядом за собственными перемещениями пальцев. Взгляд из водянисто-прозрачного, весёлого и блестящего, подобно чистым водам звонкого лесного ручья, где ночью водят свои хороводы стайки золотых светлячков, превратился в серые облака небесного свода в преддверии затяжных ливней. Данияр осторожно выскользнул из-под ласкающих его волосы нежных пальцев. Сколько бы лис не менялся на протяжении веков, мальчонка всегда реагировал одинаково и не позволял прикасаться к себе женщине, стараясь тут же сбежать от рук и всего женского естества, которое жило по ту сторону Минору. Много лет назад именно из женских рук он вкусил яд горечи и боли. Именно они отняли у него и детство, и семью. Они разрушили все его воздушные замки мечты, убили самое драгоценное и бросили в одиночестве. С тех пор это приобрело окрас некой нездоровой фобии, с которой Данияр не мог ничего поделать. Несколько недовольно цокнув языком, лис все же принял прежний облик, пускай подобное делать и не хотелось. Улегшись спиной на влажную траву, так и не посмевшую до конца отдать сладость утренней россы, Минору, подложив руки под голову, устремил ленивую мозаику своих глаз на кусочки синевы, тщетно пробивающиеся сквозь зелень столетних крон.
- Я быстро устаю, находясь в неведенье.


Поделиться с друзьями:

mylektsii.su - Мои Лекции - 2015-2024 год. (0.01 сек.)Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав Пожаловаться на материал