Александр Самойленко 4 страница. Нет, сейчас этот жалкий отголосок меня прежнего, пожалуй, даже не ревность, а жадность, потревоженное чувство собственности: что там вытворяет эта молодая

РЕВНОСТЬ - ЭТО ТАКОЕ ЧУВСТВО, ЧТО КОГДА ЕГО ЧУВСТВУЕШЬ, ТО ЧУВСТВУЕШЬ, ЧТО НИЧЕГО ДРУГОГО УЖЕ НЕ ЧУВСТВУЕШЬ!

Нет, сейчас этот жалкий отголосок меня прежнего, пожалуй, даже не ревность, а жадность, потревоженное чувство собственности: что там вытворяет эта молодая зараза – м о я Окси?!
В конце концов я подхожу, открываю дверь спальни и стою, прислонившись к косяку. Серёга качается на Оксане, полустоя на коленях – на беременную не ляжешь. Оксана простирается индифферентно – исполняет мою просьбу: так мне хочется думать. Но вот она замечает меня. И мгновенно срабатывает опыт проститутки. – Ой, ой, у меня голова заболела! – Громко кричит Окси и отодвигает, практически, скидывает несчастного Серёгу с себя.
«Шлюшка! Сколько раз ты с двумя…» - Явно она не раз попадала в аналогичные ситуации, когда у одного из её партнёров «просыпалась ревность».

Эх, если бы я знал, что Серёга последний раз в своей жизни лежит на женщине! Если бы я знал… Я бы дал ему закончить. Я бы оставил его здесь, а сам ушёл бы к матери. Но я не знал, но, видимо, всё-таки интуитивно предчувствал, что эта юная красивая смешная больная девчонка будет последней в этой жизни женщиной не только для Серёги, но, фактически, и для меня!

Хитро и подло придумали земной мир наши конструкторы. Ведь будущее УЖЕ существует – реальное будущее на непонятной и неведомой для нас плёнке пространства-времени. И ФИЛЬМ идёт оттуда, из будущего, а не из прошлого, как мы, дикари, считаем.
Мы, наивные, строим планы, готовимся жить, зарабатываем эфемерные деньги – за секунду до смерти, которая ЗАПЛАНИРОВАННА именно на эту секунду КЕМ-ТО или ЧЕМ-ТО - за миллионы лет до нашего рождения…
Серёга застеснялся и соскочил. Прикрывшись чем-то, побежал в ванную. Окси продолжает ломать комедию – она ведь ещё не проникла в мою сущность: кто я и что, вдруг начну её бить и убивать? Как, вероятно, у неё уже не раз бывало.
- Ладно, хватит кривляться. Я сейчас провожу Серёгу домой и вернусь. Закрою тебя. Не балуйся здесь.
- Хи-хи-хи… - Успокоенно-обрадованно отвечает Окси, соскакивает, набрасывает простынь и хромает к столу за конфетами. Нищетой искалеченный ребёнок.

Сладости жизни приходят и уходят, а конфеты остаются. Гениальное изобретение человечества – конфеты. Чем развитее государство, тем утончённее и изощрённее делаются сладости. Азиатские конфеты примитивны, из древности. Как мало радости у нас в этой мгновенной иллюзорной жизни! Конфеты – одна из них, из радостей - сладкий обман.
У Тютчева есть запредельное стихотворение. О смерти жены:
Весь день она лежала в забытьи,
И всю её уж тени покрывали –
Лил тёплый летний дождь – его струи
По листьям весело звучали.

И медленно опомнилась она –
И начала прислушиваться к шуму,
И долго слушала – увлечена,
Погружена в сознательную думу…

И вот, как бы беседуя с собой,
Сознательно она проговорила:
(Я был при ней, убитый, но живой)
«О, как всё это я любила!»
……………………………………….

Ещё при жизни большинству из нас приходится говорит о многом: «О, как всё это я любила!» (Любил).
Пройдёт всего несколько лет и меня, практически, убьют. За двести долларов. Эти врачишки одурачат меня и вырежут ЗДОРОВЫЙ желчный пузырь!!!
Я буду умирать – медленно, мучительно: с остановками печени, сердца, с тяжелейшим панкреатитом, диабетом… Без пенсии, с невозможностью работать и заработать хотя бы на собственную смерть…
И вот вчера… А когда – «вчера»? Тысячу лет назад, миллион? Моё «вчера», гипотетический читатель, для тебя так же виртуально, как и для меня, ибо я уже давно в мире Ином, как впрочем, и ты.
Мы все НЕ СУЩЕСТВУЕМ для тех, кто уже в Будущем. Но ведь и для них есть Будущее, значит, и они не существуют. Значит, МЫ ВСЕ МЕРТВЫ ИЗНАЧАЛЬНО!?
И вот, «вчера» я съел одну единственную шоколадную конфету на семьдесят восьмом дне рождения своей матери. А ночью едва ни умер – останавливались печень, поджелудочная, сердце…
Торопливо пожирая валидол и нитроглицерин, спасаясь от смерти и глядя Богу в бездонные глаза, я понял – ЗАЧЕМ я взялся писать этот рассказ, который, возможно, не успею дописать и уж, конечно, опубликовать. Это не я пишу – пишет мой инстинкт самосохранения, инстинкт жизни! И Оксана выбрана ИМ не случайно. Из длинного ряда женщин ОН выхватил ту единственную, молодую и ПОСЛЕДНЮЮ, которая отдавала мне свою юную энергию в гигантских количествах – тоже инстинктивно, потому что жить ей оставалось…

Подсознание уже на виртуальном уровне пытается подпитать меня, подыхающего, молодой энергией, которую Окси щедро дарила мне живая, а сейчас посылает из космоса, со СКЛАДА, где у Бога хранятся наши души…
В один из немногих дней, что мы провели с Окси, почти не вставая с кровати, она меня спросила: а есть ли СЧАСТЬЕ и что это такое? И я принёс фрагмент из недописанного романа и медленно ей прочитал. Я уже знал, что она в состоянии кое-что уловить. Оксана оказалась МОИМ человеком. А я – её. И мы это оба понимали.
Нас разделял временной интервал в тридцать лет и многое что ещё, но мы были… похожи! Мы совпадали физически и психологически, И Оксана оказалась умной от природы. Её ум активировался ещё, наверное, подсознательным осознанием короткости её жизни.
Как жаль, что всё это тогда я понимал лишь интуитивно, и только потом, как всегда – потом, я пойму, что нужно было, нужно….
Вот он, этот отрывок о «счастье»:
«Наше счастье состоит в том, что никакого счастья для нас не существует, а есть лишь горе, трагедия. Есть смерть друзей, родственников, жён, мужей, детей, любимых собак и кошек. Есть только болезни и смерть – чужая и собственная. И осознание своей мимолётности, временности в непонятном мироздании, которое неживое, неорганическое, создало нас, органических, чтобы через нас испытать то, чего не может оно само – таинственное супер-пупер мироздание.
Вот это и есть наше странное СТРАШНОЕ счастье – сначала, в молодости, надеяться на будущее, на какое-то счастье в «потом» или в «сейчас», но пройдя все возрастные наивные иллюзорные стадии, однажды понять: наше счастье – в нашей МАТЕРИАЛИЗАЦИИ ИЗ НИЧЕГО, в единственном из бесконечности шансе появиться в этом локальном и всеобщем мире, поощущать то, что нам ПОЗВОЛИЛИ поощущать наши СОЗДАТЕЛИ - нашу временность, ничтожность, трагичность, и уйти навечно опять в НИЧТО, в неорганическое – с верой или неверием в некое энергетическое существование на неких небесах у некого Бога, с верой или неверием, что будущие поколения раскроют тайну этого самого Бога – пространства-времени…
И всё. Всё счастье. А не в каких-то условных бумажках, называемых деньгами.
Благополучие так же зыбко и временно, как всё в нашей обманчивой жизни-мгновении, оно не может дать того «счастья», к которому мы стремимся, пока живы, идею которого мы не в состоянии сформулировать несовершенными словами…»

Я провожаю Серёгу по темноте. Обходим по рельсам милицию-бандицию, поднимаемся вверх по лестнице, удачно пересекаем дорогу, недавно построенную мэром Виктором Иудовичем Чердаковым, на которого мы с Серёгой в разное время столько пахали на общественных началах и приводили к власти…
Здесь, где мы только что перешли, погибло под колёсами джипов уголовников около двадцати человек. «Благими намерениями вымощена дорога в ад». Но у Чердакова не было никаких «благих намерений» в шизоидной башке. Он лепил дороги без переходов и светофоров – там, где они были крайне необходимы и, наоборот, сооружал за народные деньги десятки переходов и виадуков там, где они совсем не нужны, где никто не ходит. И всё с одной целью – украсть из капитальных затрат миллионы в личный карман!

- Мама ждёт… - Бормочет Серёга.
- Тебе тридцать пять лет. При чём тут мама!? Неплохо сегодня погуляли? Вот так и надо – почаще. Только пить поменьше…
- Мне же нельзя. Мне КГБ не разрешает, - вполне серьёзно говорит Серёга.
Я привык к его бреду, но всё равно отвечаю: - Да какое КГБ?! Оно сейчас ФСБ называется! И как оно может не разрешать тебе что-то!? По радиоволнам, как ты говоришь? Но такой аппаратуры не существует! И вообще: кто ты с е й ч а с такой!? Кому ты нужен?! Разве что матери…

Возвращаюсь к себе и в залежах памяти шевелится давным-давно забытое: я спешу с суточной каторжной работы домой, где меня ждёт юная красивая длинноногая жена…
Оксана меня тоже ждала. Убрала всё лишнее со стола, помыла посуду и даже подкрасила губы моей помадой.
Мы ложимся. Окси ждёт продолжения секса – тем более, что она мало что имела от нас обоих! Но ещё не знает, что мне пятьдесят, что у меня плохие сердце и предстательная, что сперма в эти годы так быстро не образуется и свою норму я ей уже отдал. Да и выпил я сегодня не менее семисот грамм водки, к тому же, из технического спирта. Ей всего этого не объяснишь. А у меня не хватает ума или сил хотя бы погладить ей между ног.
Она обижается и поворачивается ко мне спиной. Я её слегка обнимаю, целую в лопатки и вдруг, в светлом полумраке, ибо под окнами столбы с яркими ртутными фонарями, Окси говорит: - Сашенька, помоги мне! …
Говорит не в голос, а громким страдальческим шёпотом, как раненный или умирающий человек. И я сразу понимаю, что говорит она не о сексе. Она просит у меня помощи по жизни! Как взрослого. Защиты от ужаса, в котором она обитает. Как человека, у которого есть квартира, деньги, работа. Она ведь не знает моего положения. Не знаю его ещё и я – того дна, на котором я скоро окажусь и которое будет поглубже, чем её нынешнее… Самоуничтожающаяся уголовная страна-малина погубит десятки и десятки миллионов граждан, которым не повезло здесь родиться…

«Но чем же я могу тебе помочь!? Родить за тебя? Деньгами? Та несчастная тысяча долларов… Но когда я найду работу? И какую? Оставить тебя здесь у себя? Если б ты была не беременна… А что мы будем делать, чем я буду кормить вас, тебя и ребёнка? Я не потяну, я стар и болен…» - За мгновенье всё это пронеслось у меня в голове и неожиданно я произношу вслух то, что до сих пор тщательно глушил и скрывал сам от себя: - Я стар. Мне пятьдесят лет. Я болен. Я уже ни на что не годен…
Вот она правда: эта иллюзорная мгновенная поганая жизнь – ПРОШЛА! И я это сказал вслух – больше для себя, чем для Оксаны. – Тебе надо молодого и здорового… - Пытаюсь продолжить я, обнимаю Оксану, прижимаясь к ней бесполезным сейчас половым членом, но Окси вдруг вытворяет неожиданный психический финт. Она дёргает спиной, отталкивая мои объятия и кричит: - Отстаньте от меня! Я беременная! Мне надо спать! – Всхлипывает, замолкает и тут же засыпает.

Удивившись, засыпаю и я. Хотя сном, после всего выпитого, этот ночной бред покалеченного организма можно назвать лишь условно…
ТРЕВОГОГА! ТРЕВОГА! ТРЕВОГА! Опасный, жуткий, продолжительный звонок в дверь! Настойчиво. Ещё и ещё… Подскакиваю, хватаю китайский электробудильник.
Три часа ночи. Нехорошее время. «Чьи это бандиты? Губернатора Насратенко или мэра Чердакова?»
Дежавю. Всё уже было. Ублюдки Насратенко несколько лет назад, когда я подарил ему свои книги и попросил работы, вот также по ночам звонили в двери, матами угрожали, а их освещённый джип с орущей дебильной «музыкой» демонстративно стоял под моим окном…

Быстро одеваюсь. Можно уйти через окно здесь, в спальне. Я уже так однажды уходил, когда соседи-наркоманы и убийцы, пытались со мной расправиться. Эти пацаны, выросшие у меня на глазах, варили в подвале наркотик – «химку». Смесь конопли, табака и ацетона. Варили годами, продавали всему городу. А все смертельно ядовитые пары – у меня в квартире, ночью… Жить здесь было невозможно, я годами ночевал на своих работах, у родственников. Эти ублюдки украли у меня самые лучшие творческие годы… После очередной моей жалобы в Генеральную прокуратуру и Администрацию президента они, по приказу своей «крыши» - Первомайской милиции, с которой делили прибыли от продажи наркотиков, пришли ночью со мной расправляться. К тому времени у них уже имелся большой опыт: часто из подвала вместо ядовитой смеси из конопли и ацетона шла сильнейшая трупная вонь – там они убивали и ждали, когда очередной труп разложится… Вот также они звонили ночью и ногами выбивали мою хилую деревянную дверь. Тогда я ушёл через окно в спальне и жил полгода у матери с Серёгой…

- Оксана-Оксана, вставай скорее! Вставай, одевайся! – Я трясу её, но… Она никак не реагирует! «Умерла!?» Нет, дышит, но сон у неё как смерть.
Вдруг стук в окно, через которое я собирался выпрыгивать. Становлюсь сбоку за стену – на случай, если будут стрелять, и чуть-чуть отвожу штору. Ё… Серёга! В три часа ночи. Или – утра…
Открываю форточку: - Ты что, охреновел совсем?!
- Саша, отдай мне Оксану. Пусть сейчас ко мне идёт. – Говорит Серёжа очень серьёзно замогильным голосом.
«Вот свинья шизоидная!» Действительно – ни одно доброе дело не остаётся безнаказанным! Сколько раз за жизнь я убеждался: нельзя делать людям добро, отрывая его от себя! Сядут на голову и будут гадить, причём, не шизики, а самые как будто, нормальные…
- Оксана спит. Потом. Завтра поговорим, завтра...
- Да? Ну, ладно. Пойду тогда…

Сон совсем исчезает. Лежу, рассматриваю худенькую спину Окси, никогда, наверное, не знавшую загара – с её-то бывшей аневризмой мозга. Рассветает. Иду умываться. А сердце требует сосудорасширяющего. Пожираю валидол на всякий предыинфарктный случай. Нахожу в холодильнике банку рыбных консервов, незамеченных вчера и кусок хлеба. «Надо сходить в магазин за жратвой. Впрочем, этой девушке пора уже и сваливать».

Сейчас, трезвый, я совсем другой человек. Самодостаточный. (Дурацкое слово! И что оно обозначает? Самостоятельность в достаточном количестве?) Но чтобы оно ни обозначало, все бабы Вселенной мне сейчас - до заднего левого копыта. Так говаривали в моей молодости.
Однако… Бреюсь электробритвой, кое-где подкрашиваю и подпудриваю помятую морду и захожу к Оксане. И!... За жизнь у меня было, наверное, около двухсот или трёхсот самых различных женщин. Но никто мне такого не демонстрировал, тем более, в первые часы знакомства – даже законченные немолодые проститутки…
Оксана голая, с торчащими крупными грудями, лежит на спине, расставив согнутые в коленях ноги и длинными тонкими пальчиками трёт себе клитор! «Или она сумасшедшая, или я уже настолько стар, что меня не стесняются!?» - Мелькает обидная мысль.
Впрочем, я давно убедился, что проститутки действительно все с ущербной психикой. И дело не в растоптанной нравственности, а в чём-то другом, потому что жёны с мужьями тоже творят что попало, доходя до любого свинства. Но проститутки – это женщины, утратившие некий психический стержень, или – генетический. Они идут «в разнос», в беспредел и перестают быть людьми также, как запойные алкоголики.
- Вот, посмотри, как женщина мастурбирует, - спокойно говорит свежайшая, выспавшаяся богатырским сном Оксана и продолжает своё мерзкое дело.
Я сажусь рядом на кровать и заглядываю Окси между ног, а свою руку кладу на её работающие пальцы.
- У меня четыре месяца никого не было. Вот так и компенсирую, - рассказывает Окси, двигая пальчиками, проводя ими по уже мокрым большим срамным…
«Что ж ты на вокзале делала? Минетами занимаешься?...» От всего этого безобразия я забываю, что вчера отдал свою недельную порцию пятидесятилетней спермы. И ещё я начинаю догадываться: Окси проделывает этот фокус специально – расшевелить меня.
Я ввожу ей свои пальцы во внутрь – удивительно гладкие стенки! Другой рукой щупаю её груди. – Нет, не так, за соски трогай! – Шепчет громко Окси, уже задыхаясь. Стонет, влагалище дёргается. Всё! Ну и быстра!
– Ой, спасибо. Кончила… Как хорошо… А ты? Хочешь? Садись на меня. Как вчера… Минетик сделаю.
- Давай-ка позавтракаем сначала. Вставай, умывайся.
- Я же голая. Дай мне что-нибудь.
- Вон все мои наряды висят на вешалках. Выбирай любую рубашку.
Окси встаёт. Фигура девочки и женщины одновременно. Так же, как и её лицо: то абсолютно детское, невинное, простодушное, а то вдруг многоопытно-взрослое, сексуально притягивающее, развратное.
- Ой, у тебя все рубашки в полоску!
- Сейчас модно.
Месяца четыре назад я отдал штук пятнадцать своих рубашек, старых и новых, молодой нищей и голодной, двадцатитрёхлетней журналистке. Сумасшедшей, трижды лежавшей в дурдоме с порезанными на руках венами. Я за неё иногда писал коротенькие статейки, чтобы она получила хоть какие-нибудь гонорары. Что мы здесь с ней вытворяли! В основном, пили водку и вино. И… дрались! Сумасшедствие, как и алкоголизм, заразны. Впрочем, настоящим полноценным сексом с ней заниматься было невозможно. Красивенькая, полоумненькая, а когда напьётся – опасная, заходит со спины и пытается ударить ножом. Подленькая дюймовочка с крохотной дырочкой… Но своим изощрённым минетом морально развалила всю мужскую часть редакции…
- А штаны? Дай мне штаны.
- В рубашке без штанов ты выглядишь лучше.
- Дай мне штаны! Немедленно! – Орёт Оксана. И опять я удивляюсь её резким переходам от благости к грубости. Так бывает с шизофрениками. – Вон внизу несколько трико валяется чистых, бери, что понравится.
Окси успокаивается, натягивает китайские утеплённые штаны, перебирает мои висящие на длинной нержавеющей трубе шмутки. – Ой, сколько у тебя пиджаков! Малиновый, кофейный, белый, чёрный… Ты богатый!
- Мне же пятьдесят лет. И работал я только что журналистом, там необходимо одеваться. И это всё, что я заработал за всю жизнь.
- А сейчас уже не работаешь?
- Нет. И никогда журналистом работать больше не буду. Шлюшье занятие в бандитской стране.

Оксана умывается, чистит зубки моей щёткой. Мы завтракаем, хотя есть кроме рыбных консервов и конфет нечего. Надо двигать по магазинам. Но после чая заваливаемся в постель. Окси снимает штаны и остаётся в рубашке, в одной из моих любимых, итальянской, серой в чёрно-белую полоску. Я расстёгиваю у неё верхние пуговки, обнажаю огромные сиси, глажу их, трогаю соски. – Только не дави груди, нельзя, я же беременная, - смешно по-детски предупреждает меня Окси, не понимая, что мои дети от разных жён на десятилетия старше её и все эти женские стадии, все их… мне известны наизусть!

Я глажу ей клитор и чувствую, что она вся мокрая! Эта их дурацкая смазка…потекла у Окси аж по ногам! «Ну и голодна! Ну и темперамент! Точно – татарочка, хоть и наполовину». Мне приходилось несколько раз сталкиваться на сексуальном поле боя с татарками – это что-то невероятное…
Чужое вожделение – вот такое сильное, молодое – переходит на меня, заражает.
Что мы знаем о себе? Ни хрена. Но когда на улице я встречаю хорошо оголённую юную самку, от которой идёт волна не только здоровья и её будущих лет, но и того, что мы ныне называем сексуальностью, а на самом деле чего-то такого, чего мы не видим глазами, но что можно почти трогать руками – энергия кипящих гормонов молодой самки. Эта невидимая энергия заражает и заряжает другой, стареющий организм…
И во мне сейчас закипает отражённым эхом такое, чего очень-очень давненько я не чувствовал со взрослыми и тем более, старыми бабами. Нет, не нужно никакого минета! Мне нужно, нужно… Сдёргиваю свои трусишки и на Окси! Её колотит. Меня – тоже! И мой стоящий уже в ней, и я её целую…
- Не сильно целуй, нижнюю губу, а я твою верхнюю… - бормочет в полубреду Окси. «Какая ты нежная!» Кольнуло сердце. «Что ж я с похмелья делаю!? Сдохну!...»

Спермы нет и процесс затягивается. Но восхитительный процесс, потому что я её очень хочу. В отличие от тех баб, что были у меня в последние времена, от которых порой подташнивало…
- Саша, Сашенька, кончай! Кончай! Кончай! – Кричит зачем-то и почему-то Окси так, что её вполне отчётливо могут слышать все сопредельные соседи.
- Подожди, не торопись… Подожди… - Бормочу я.
- Ой, не могу! Кончай, давай, конча…
Через полминуты я следую за Окси. Пытаюсь вытащить, но… обхватила. Удивительно. Приятно. Всё-таки вытаскиваю. Встаю. Иду в ванную сполоснуть.
«Саша, а ты ведь совсем спятил! Без презерватива!!! С девушкой с вокзала!!!» - Неожиданно приходит трезвая мысль и на несколько секунда я даже пугаюсь, вспоминая слово «СПИД». «Как же я так!? Купился на её беременность? Она говорила, что ходит в женскую консультацию. И моё подсознание решило: её там проверяют и на СПИД. Но ведь и смертельно больные рожают… Ай-яяй! Сдохнуть от СПИДа! Впрочем, мне же пятьдесят, чего уже… Хотя, пятьдесят – ещё не девяносто…»

И всё-таки – не по-себе. Несчастные новые поколения! Ни воздуха, ни воды, ни продуктов настоящих! Всё уничтожили предыдущие свиньи! И даже трахнуться опасно! Сколько в молодости я брал девушек: с кафе, ресторанов, трамваев и улиц! Без долгих предисловий, без страхов мы тут же шли ко мне или встречались на следующий день. Я никогда не пользовался презервативами. Самая большая угроза в наши времена – сифилис. Но и он мгновенно определялся и мгновенно излечивался – если мгновенно определялся.
У меня был интуитивный звериный нюх, ни разу я не подхватил ни единой венерической заразы, в отличие от некоторых друзей, умудрявшихся ловить трипак по нескольку раз, а потом расплатились – бездетностью и импотенцией.
Безопасный секс: купите презерватив, надуйте его, нарисуйте на нём пенис и запустите в тёплое, нежное, ласковое небо…
Всё, хватит о сексе, пора похмеляться. А то ведь можно и мгновенно отъехать в мир иной, где нет ни секса, ни кекса, ни даже СПИДа.
Похмелиться для меня – не алкоголизм, а жизненная, точнее, смертельная необходимость. В молодости перенёс воспаление сердечной оболочки – миокардит. На ногах, без малейшей медицинской помощи… Не все выживают, но я выжил. Однако, сосуды сердца на половину закрылись и оно стало пятидесятипроцентным. И если после пьянки не похмелиться, не расширить сузившиеся больные сосуды сердца и мозга, то… Finita la commedia будет мне. И нитроглицерин не спасёт. Кстати, где… А, вот он, мой вечный многолетний подстраховщик, в пластмассовом круглом тюбике.
- Окси, я схожу в магазин, мне надо выпить.
- Ты, наверное, к своей женщине идёшь?
«Ревнует!?» - Сдурела!? Нет у меня никакой сейчас своей женщины. И что же я, Казанова безразмерный резиновый? Похмелиться мне надо. И купить поесть чего-нибудь.
- Ой, Сашенька, купи мне селёдки солёной! И сигарет.
- Зачем ты куришь? Тебе же категорически нельзя! Беременная, парализованная…
- Я уже от паралича отошла. Почти… Рука правая только плохо чувствует. И нога. И глаз правый…
- Это потому, что все твои нервные окончания переместились знаешь куда?
- Хи-хи-хи….

Если и осталось что-нибудь от прежнего Владивостока, так это осень – сентябрь и октябрь. Сюда бы ещё прежнего воздуха, хотя бы тридцатилетней давности.
Но триста тысяч японских железяк ежесекундно колесят по дорогам и даже тротуарам города. А вон там, за несколькими километрами акватории Амурского залива, за мысом Песчаным, на котором ещё сохранилась приграничная заповедная первозданная тайга с оленями, лисами и тиграми, там к самой границе подтянулись три миллиона шустрых китайцев. Их количество вычислили наши химики по анализам воды в заливе. Китайцы какают, их говяшки стекают в их реку, а река – в наш залив. Говяшки превращаются в некие специфические бактерии, их число и подсчитывается в определённом объёме воды.

Китайцы ждут. Они не торопятся. Так же, как я ныне не тороплюсь, когда оказываюсь с новой женщиной наедине. Они не торопятся, они знают, что и Владивосток, и весь Дальний Восток, и Сибирь совсем скоро будут у них. Русские передохнут сами, без войны. Всё уже ими подсчитано и определена скорость вымирания рабов в стране дураков и негодяев.
Когда-то осенью, когда ветерок дул с Песчаного, в городе стоял аромат осеннего леса и морского водорослевого воздуха. Прилив благоухающего кислорода возбуждал прекрасное настроение, призывал к счастью, дружбе, любви и творчеству. По осеням в молодости я писал стихи, а позже – рассказы и повести в разных жанрах.
Сейчас, если ветер со стороны мыса Песчаный, то есть, с Китая, Владивосток погружается в сизый туман – дым и пыль с многочисленных грязных смрадных китайских заводов.

Будущее ухудшается. Оно не может не ухудшаться, потому что ВСЁ ведь должно когда-то закончиться. Как л ю б о е ВСЁ: сначала розовое, прекрасное, чистое, райские кущи… ВРЕМЯ – кассета с уже записанным фильмом, а любой фильм крутится из будущего, которое уже давным-давно известно тем, кто снял кинушку, и последняя шутка – титры: КОНЕЦ ФИЛЬМА.

Беру бутылку настойки «Золотой рог». Вот что надо было пить вчера! Всего тридцать пять градусов и спирт, конечно, технический или из китайского дерьма, но элеутерококк – натуральный.
Элеутерококк – дерево-колючка, приравнивается по воздействию к женьшеню и растёт в неограниченном количестве в тайге. Прекрасная вещь эта настойка, долгоиграющая, держит тонус сосудов. Но гражданам с повышенным давлением пить этот волшебный напиток очень не рекомендуется. Назван он в честь бухты Золотой Рог, которая не в Стамбуле, а во Владивостоке, на которую смотрят два окна моей квартиры и на которую – осеннюю, тёмно-голубую, но, увы, давным-давно экологически уничтоженную, любуюсь сейчас я, выйдя из магазина и направляясь ещё выше по проклятой сопке в другой магазин, потому что в этом, толстозадовском селёдка оказалась дерьмовой и я иду на поиски селёдки недерьмовой – для Окси. И давление у меня никогда не повышается. Поэтому ещё жив.

Иду – громко сказано. Ползу. Вот я вползаю на следующий ярус, на двадцать метров выше. Здесь почта. Здесь мой абонементный почтовый ящик. Что там? Бумажка какая-то. Ого! Три тысячи шестьсот рублей! Этот пидор Вридурков заплатил мне мои отпускные и пару гонораров. После суда. Сука! Месяц назад, до гиперинфляции, это было бы… семьсот долларов! А сейчас – сто. И цены...
Заполняю бланк. Паспорт дома, пишу данные наобум, почтальонши все знакомые, знают меня как писателя и журналиста, здороваются, дадут без паспорта. Получаю макли. Хоть эти, а мог бы вообще не получить…
Возвращаюсь к своему ящику – в уголок, отвинчиваю пробку и делаю два больших глотка. Господи, как хорошо! Вот чего мне не хватало с раннего утра! А я занимался сексом – смертельно опасным для своего сердца занятием, отравленным вчерашней водкой и застарелой ишемией.

Вот теперь, с восстановленными сосудами, я не ползу, а иду! На следующие ярусы сопки-микрорайона. Мимо аптеки, жилого дома, слева остаётся дом матери и Серёги, через дорогу, по переходу-зебре и вверх, вверх, по долбанной крутой лестнице… Фу-у!
Другой шикарный магазин с полоумными ценами! Какому очередному Толстозадову-бандиту он принадлежит, не знаю. Но ввиду улучшившихся денежных обстоятельств можно и побаловать Окси. Хотя цены дико фантастические, не соответствующие никакой средней зарплате. Они рисуют эти цифирки с большим опережением инфляции –тем самым её и создавая!

Вот она, селёдочка, рыбка моя! Мог ли я когда-то предполагать, что эта самая дешёвая рыба – солёная и копчёная, которую никто здесь никогда и за рыбу всерьёз не принимал, по двадцать копеек за килограмм, превратится для большинства российских граждан, живущих у самого синего моря, в недоступный по цене деликатес!
А вот колбаска полукопчёная по цене, как будто она из золота, хотя на самом деле – из сои и сала. Так, ещё пачку псевдопелеменей. И вот этот огромный американский апельсин. Или это грейпфрут у вас? Апельсин? Давайте. И молока пачку литровую. Получше, понатуральней, а-а, всё равно из порошка … И хлеба свежего. И сегодняшних булочек. И сигарет. А сигарет я возьму пять штук поштучно. Потому что нельзя…

Возвращаюсь в квартиру и по известным только мне признакам вижу, что Окси время не теряла – она заглянула везде, куда хватило фантазии заглянуть. Искала, дурочка, деньги! А я специально для такого случая оставил некоторую сумму, около двухсот рублей, на столе под скатертью. И эта наивная глупышка взяла оттуда… десять рублей! На текущий момент – цена булки хлеба. Вот уж воистину прав я в одном из своих гениальных бессмертных афоризмов:

ЧЕМ ДЕШЕВЛЕ МЫ СЕБЯ ЦЕНИМ, ТЕМ ДОРОЖЕ ЭТО НАМ ОБХОДИТСЯ!

Жаль, что такая банальная истина доходит до нас, как правило, лишь тогда, когда мы уже ни хрена не стоим!
Окси-Окси, глупое ты ещё существо! Как же ты пока плохо ориентируешься во времени-пространстве! Ты надеялась, что я, пятидесятилетний прожжённый мужик так просто оставлю вас наедине: тебя и свои последние макли-рвакли!? Мои деньги и документы не найдёт и самый опытный вор-домушник, дурила ты эдакая!
Глазки у Окси не на месте, хотя она не догадывается, что я знаю о её поисках, но она чувствует некоторое внутреннее стеснение. Потом она признается в украденной десятке, а я ей – в том, что деньги под скатертью приготовил для неё в качестве спонсорской помощи, то есть, оплата за её сексуальные услуги…
Потом она признается мне даже в любви! Я посмеюсь над ней, обвиню во вранье. Я не понимал, что это юное существо, которому так не повезло со здоровьем, родителями, пытается всеми слабыми силёнками зацепиться за ЖИЗНЬ, остаться на Этом Свете…

Но сейчас – бутылка тонизирующей настойки, закусь и молодая девка рядом – что ещё надо для пятидесятилетнего счастья!? Наливаю себе сто граммов в хрусталь и символические капли – Окси.
А-ах, великолепно… алкоголик! Окси порезала селёдку и набросилась на неё, как зверь! Беременный организм.
Окси по-кошачьи грызёт селёдочные головы, а я, сквозь захорошевшие алколоидные мозги провожу некую гениальную, едва осознаваемую аналогию – чего-то неуловимо-вечного, что связано с женщиной, с кошкой, с нашим обманчивым иллюзорным кратковременным человеческим мирком, в котором я, сейчас, в секунды, скользящие сквозь пальцы, воссоздаю в своей квартире эту миражную картинку счастья-бытия, счастья-микромирка: бутылка, закусь, чай, конфеты, сигареты и чудо земного мира –юная женщина, выполняющая все твои сексуальные прихоти, которой ты нравишься – даже с разницей в тридцать лет в пространстве-времени…

Скоро я умру. Ещё раньше умрёт она. Мы уйдём в НИЧТО. НАВСЕГДА. Нас не будет НИГДЕ. НИКОГДА! Не будет ни элеутероккоковой водки, ни хлеба, ни колбасы, ни селёдки, ни чая с шоколадными конфетами… Нигде и никогда.
Но сейчас, в этих секундах, в этом фантастическом миге – это есть! Как всё просто. И как сложно. Как бы мы были, пусть иллюзорно, но о ч е н ь счастливы, если бы УМЕЛИ ценить подобные секунды! Мгновение – остановись! Не потому, что ты слишком прекрасно, а потому, что ЕЩЁ есть!
Подцепляю вилкой кусочек селёдочных молок, съедаю.
- Ты ешь молоки? – Удивляется Окси.
- А что, нельзя? – Удивляюсь я.
- Ну… Пацаны говорят: «Что я буду есть к о н ч и н у…»
- Ты с пацанами, наверное, лет с семи начала сексом заниматься? У нас такие подруги в детстве были. Мы с ними вытворяли…
- Нет… С четырнадцати. Я влюбилась. Ему двадцать шесть было.
- Ты, вижу, предпочитаешь стариков. У тебя с отцом н и ч е г о не было?
- Нет. Я его просто любила. Ну и как мужчину. Он молодой был. Намного младше матери. Но я его любила так просто, конечно. В душе…
Звонок в дверь. «Дурачёк пришёл. За Оксаной…» Но на всякий случай спрашиваю через свою символическую дверь, которую можно разбить несколькими ударами ног: - Кто там?
- Милиция. По вашему заявлению.
«Не укроешься в своём микромирке от подонистой реальности!» Открываю. Два здоровых парня лет по тридцати в милицейских чёрных кожаных куртках.
- Проходите, не разувайтесь. «Картина Моне – завтрак на траве!» На живописном столе – бутылка, закусь, за столом юная девица в мужской рубашке с селёдочной головой в руках! И сам пьяненький, с похмельной мордой…
- Мы из уголовного розыска, с Первомайской… - говорит один.
А я отмечаю, точнее, интуитивно чувствую их некоторую интеллектуальность и, возможно, даже высшее юридическое образование. Новые кадры. Прежний уголовный розыск в полном составе погрузили в спецсамолёт, специально прилетевший из Москвы, и отвезли в тюрьму КГБ – Лефортово. За сотрудничество с бандой братьев Ларионовых (бывших комсомольских секретарей!), за массовые убийства, в том числе, прямо в подвале милиции…