Александр Самойленко 1 страница. Читателю: этот детектив был широко известен в девяностые годы и неоднократно публиковался.Он был одной из самых первых ласточек

М и л л и о н а л ы х р о з.
Повесть-детектив

Читателю: этот детектив был широко известен в девяностые годы и неоднократно публиковался.Он был одной из самых первых " ласточек", предвосхищавших приватизацию-жлоболизацию СССР и превращение России в бандитскую " малину". Конечно, в настоящее время, с массовыми убийствами и беспрецедентным ограблением страны и народа, суммы, описанные в этом детективе, выглядят наивно. Но В СССР за хищение у государства суммы в десять тысяч рублей следовала высшая мера накзания - расстрел...
Это произведение может быть интересно тем читателям, которые не жили в СССР - в связи с возрастом, но хотели бы узнать - как начинались эти новые дикие времена.

В подъезде.

«Вот и всё», – она в последний раз окинула взглядом голые стены, крашенный желтой краской пол, старый пустой шифоньер. Без сожаления. Годы прошли, как один день. Что ж, у неё была цель... «И я её даже перевыполнила», – внутренне горделиво усмехнулась она, вспоминая, но не называя себе ту шестизначную цифру, на которую она «перевыполнила» собственную цель. И ещё раз она также внутренне и горделиво усмехнулась, взглянув на себя в прихожей в старое кривенькое зеркальце на стене.
Жёсткие чёрные, без единой сединки, слегка вьющиеся волосы, раскосые тёмные азиатские глаза, тугая, сохранившаяся кожа. Сорок лет. Всё ещё впереди. Она ещё так молодо себя чувствует! «Бабье лето»... Но она его совершенно не ощущает. Или, может быть, вот этот её переезд, это её предчувствие новой, совсем другой и красивой жизни, и есть начало бабьего лета?
А здесь? О чём жалеть, что вспомнить?.. Собственно, она здесь только ночевала. Вот этот шкап-драндулет, старая кровать, пара простыней, холодильник «Саратов» без морозилки и всегда пустой... Единственное, что она позволила себе купить – небольшой шерстяной коврик, полтора на два. Иногда ночью она расстилала его на полу, ложилась на него и мечтала... А потом сворачивала и прятала в угол.

Она ничего себе не позволяла, даже в еде, потому что, наверное, боялась – уже не сможет остановиться! Или осознание превосходства над этими дурачками-работягами и интеллигентами очкастыми, сторублевиками – от зарплаты до зарплаты прозябающими. А она-то могла в любой момент и что угодно... Да ей просто было это неинтересно – приобретать. Двадцать лет, двадцать лет! её жёг азарт, двигал ею, жизнь-игра, как в карты, и всегда беспроигрышная...

Но азарт иссяк, кончилось т о время. А сейчас другое – предчувствие новой красивой жизни... В разумных пределах, конечно. Или это и есть бабье лето?
«Ну, с Богом! Удачно добраться до вокзала... Такси поймаю на дороге. Всё!» – Алла Юрьевна провернула ключ, вынесла на лестничную площадку два увесистых чемодана и захлопнула дверь. Одновременно с её дверью закрылась и соседняя – зашла в свою квартиру Захаровна, сделавшая вид, что не заметила съезжавшую соседку. «Старая б...», – подумала Алла Юрьевна, впрочем, почти без злобы. «Всю жизнь в нищете прожила, в нищете и сдохнешь». Она взяла чемоданы и пошла вниз со своего уже бывшего второго этажа на первый, безотчетно радуясь, что делает последние шаги в этом вонючем подъезде, в этом временном пристанище, где ей пришлось прожить более десяти лет...

И только когда она увидела т о страшное, что поднималось ей навстречу, только тогда она вдруг вспомнила – до мельчайших подробностей! свой сегодняшний ночной кошмарный сон, вспомнила и успела понять, почему у неё так дрожали руки и колени, когда она выходила из квартиры. Потому что она уже з н а л а, что всё произойдёт именно так, знала и забыла к утру свой жуткий сон.
Но сейчас также, как во сне, на неё надвигалось что-то ужасное, высокое, широкоплечее и на голове... Или вместо головы... «Человек или возмездие свыше», – так бы она подумала, если бы была в состоянии думать в эти остановившиеся секунды. Но думать она сейчас не могла, потому что з н а л а – что сейчас произойдет, предчувствуя каждое последующее мгновение.
Ей бы закричать, завизжать на весь подъезд, но от ужаса горло её пересохло и сковало, парализовало страхом, и она лишь закрылась чемоданом, тем, что держала правой рукой, а вместо крика как-то странно и жутко выдавливала из себя тихие звуки: «И-и, и-и, и-и...»
Звуки эти были настолько неправдоподобные и предсмертножуткие, что даже поразили на мгновенье того, кто на неё страшно и неумолимо надвигался, и там, под тем кошмарным, что у него было надето на лице, блеснули глаза... Он выдернул руку из кармана куртки с зажатой в ней смертью, и рука понеслась к её голове, но Алла Юрьевна инстинктивно качнулась в сторону и страшный удар скользнул мимо виска и обрушился на нос, из которого тут же хлынула кровь.
Второй удар, в голову, она уже не помнила и не чувствовала. И не видела, как нападавший быстро снял с руки кастет, стянул с головы капроновый чулок, схватил чемоданы, перепрыгнул несколько ступенек, выскочил из подъезда и тут же взревел на полные обороты мотор «камаза», стоявшего прямо возле дверей. Машина, с рёвом и чадом, под проклятья сидящих на скамейке старушек, отвалила в неизвестном направлении.

Время было послеобеденное, около трёх. Минут десять никто в подъезд не входил и никто из него не выходил. Одна из старушек на скамейке, Евдокия Петровна, решила пойти попить чайку. Сегодня на обед она на пару сготовила себе кусочек трески и нечаянно посолила его два раза. Склероз! И вот уже около часа, разговаривая с соседками, была в предвкушении чаепития, которое позволяла себе раз в день, конечно, когда имелась такая возможность. А сегодня у нее такая возможность имелась. Ещё почти целы те двести граммов конфет, что она брала три дня назад. «Рион», дорогие, аж по рубь двадцать, её любимые. И почти килограмм белых сухарей у неё есть, по пятьдесят восемь копеек. И несколько сухариков она хорошо просушила в духовке электропечи и они лежат там сейчас, сухенькие, хрустящие, дожидаются её, когда она размочит их в крутом кипятке...
Евдокия Петровна наработала трудового стажу почти шестьдесят лет. И в колхозе, и в городе – на тяжёлых грязных и вредных работах. Пережила и голод, и войны. И пенсию заработала –сорок пять рубликов. Ещё не так давно, пока были силы, она подрабатывала. То подъезды мела, то детишек малых нянчила. А сейчас всё – совсем стара стала. Но ей много и не надо, ест она совсем мало. Конечно, иногда хочется яблочка или кусочек колбаски, но...

Евдокия Петровна увидела Аллу Юрьевну, лежащую в неестественной позе на ступеньках, с лицом в крови, ахнула, испугалась, поторопилась назад, на улицу, крикнула соседок...
Заохали, побежали звонить в «скорую», слушали пульс – жива! Стёрли кровь с лица, порешили – подвернула ногу, упала и разбилась.

«Висяк» или...?

Дежурному нейрохирургу в горбольнице по характеру травм не составило большого труда догадаться об их истинных причинах – слишком велик поток вот таких «упавших»... По специальному телефонному номеру, предназначенному для подобных случаев, он сообщил в горотдел милиции. Оттуда позвонили в РОВД Морского района, где проживала пострадавшая.
Через три часа в больницу пришёл дознаватель. Он побеседовал с дежурным нейрохирургом и осмотрел вещи пострадавшей: кошелёк с пятьюстами рублями, железнодорожный транзитный билет Океанск-Севастополь на скорый поезд «Россия» и паспорт. Всё это было обнаружено в карманах плаща потерпевшей.

Вот и сегодня. Целый час добирался сюда, на противоположный конец города, значит, и обратно столько же. А ещё нужно успеть в два места. Но когда? В личное время, вечером. А дома – жена и двое детей. А дом – комната в семнадцать метров в двухкомнатной квартире, вместе с тёщей и тестем. И это ещё очень повезло. Другие живут на частных, совсем уж в кошмарных условиях, во времянках, и платят половину зарплаты... И никаких перспектив, никаких! И жена уже не та девочка, соглашавшаяся на рай в шалаше с милым... И капитана не дали к тридцати... Думал – дадут. Не дали. И учёба затянулась...

Это дело... Он чувствует, интуиция у него есть! Или, всё-таки, врачи ошибаются? Шла по лестнице, закружилась голова, подвернулась нога и... «Упала, очнулась – закрытый перелом?...» Нет-нет, надо взяться, тут что-то... Билет. А где вещи? В камере хранения? Привезли сюда в пятнадцать. Поезд отходит в восемнадцать. Вещи в квартире?..

– Здравствуйте. Старший лейтенант Сёргей Андреевич Карнаухов. Из Морского РОВД. Как ваше самочувствие? Вы в состоянии побеседовать? Всего несколько минут? «Да, это, конечно, удар. Синяя полоса от уха к носу. Скользом. Кастет. Рана под бинтом на голове слева, сбоку, под правую руку... Когда сами падают – разбивают затылок. Всё-таки, невероятно! Средь бела дня, в подъезде... «На шарап взяли»... «Гуся поджарили»? А в кармане – пятьсот рэ...»
– Я ничего не помню, – из-под припухших век тусклый равнодушный взгляд. Обычно, у этой категории пострадавших, на вторые и даже третьи сутки глаза лихорадочно блестят, потому что они всё ещё в шоке, ещё не пришли окончательно в себя, они ещё могут нести околесицу, что-то сочинять, предлагать какие-то свои версии. Но допрашивать их нужно именно в эти шоковые дни, когда из всего их сумбура ещё можно кое-что извлечь, то, что может дать нить. Потом шок проходит, и клиент может забыть даже то малое, что помнил.

Ещё два пункта отметил для себя Сергей. Первое. Все пострадавшие рады, что ими занимаются, что их не бросили в беде, что существует все-таки какая-никакая законность и справедливость, они торопятся поделиться своим несчастьем. А эта почему-то равнодушна. Второе. Если это все-таки удар, а не падение, а это удар, он таких лиц перевидал за свою службу не десятки – сотни, если это удар, то первый был в лицо. Логика простая – преступник, «выключив» жертву «наркозом» в голову, не будет второй раз бить по лицу. Значит, первый удар – в лицо. А удар в лицо очень памятлив, не болью – унижением... это он и по себе знает. Бывали у него и пропущенные удары, и сотрясения мозга... А она – «ничего не помню»...

– Вот ваш билет. Вы должны были сесть сегодня на скорый поезд «Океанск – Москва» с пересадкой на Севастополь. Вы собирались в отпуск?
– Не знаю. Может быть. Не помню сейчас.
– Вы проживаете с родственниками?
– Я одна.
– Алла Юрьевна, не можете ли вы вспомнить – вы шли в свою квартиру или выходили из неё? Кстати, на каком этаже вы живете?
– На втором. В седьмой квартире. Я не знаю, ничего не знаю, очнулась здесь.
– Нет ли у вас болезней сердца или мозга, при которых вы теряете сознание?
– Нет.
– Что вы предполагаете – как вы попали сюда?
– Врач мне сказал, что я лежала в своем подъезде с разбитой головой.
– Могли бы быть у вас в руках какие-нибудь вещи? Сумка, например, или чемодан? Ведь до поезда оставалось не так много времени и вы могли уже отправляться на вокзал? Хотя ещё в запасе у вас было три часа, но многие предпочитают приехать пораньше. Поэтому, может быть, у вас были с собой вещи? Или, знаете, некоторые заранее их отвозят и сдают в камеру хранения, чтоб не торопясь, налегке потом...
– Не было у меня никаких вещей!
– Вы э т о точно помните?
– Я вам ещё раз говорю – ничего я сейчас не помню, ничего!
– Ну что ж, на сегодня всё. Отдыхайте, выздоравливайте. Да, ещё одна формальность, я должен записать... Где и кем вы работаете?
– Я?
– Да.
– Нигде.
– Как? Совсем нигде? Так не бывает, – Сергей старается улыбнуться как можно очаровательней.
– Я уволилась. Работала в торговле. Четвертый горпищеторг. Девятнадцатый продмаг. Заместитель заведующего...

«Преступники гоняют в японских «тойотах» и американских «шевроле», а тут ползи в общественном транспорте... Значит, торговая, «делашиха». К тому же ещё, надо полагать, очень жирная «гагара»... В прошлом году возле её дома в канализационном колодце был найден труп молодого парня. Кто-то позвонил в отдел и сообщил, конечно, не представившись. Преступников не нашли. А, чёрт, как медленно плетётся автобус! А ещё нужно в два места. Какая уж тут раскрываемость... Милиция – пушечное мясо. В тебя стреляют, а ты не моги. Чуть ли ни с разрешения министра МВД. Прежде чем выстрелить – десять раз прибросишь: а сможешь ли ты доказать, что твой выстрел оправдан, что он вписывается в те две ситуации, когда ты либо защищаешь жизнь граждан, либо свою...», – Сергей мается в переполненном автобусе и проклинает себя за то, что не надел форму – не успел погладить после чистки. В форме у него не было бы проблем, сел бы на любую попутную.

Интересное изобретение человечества – форма. Раньше он как-то не задумывался над этим, а сейчас... На подходе знаменитый возраст – Иисуса Христа...
Форма – это нечто совсем другое, чем цивильная одежда, особенно милицейская форма. Это и власть, но и обязанность, это некий вакуум вокруг тебя – когда ты не нужен, и даже иногда в спину: «мент», «мусор», «легавый»... Но это и: «куда смотрит милиция!», «помогите!» – когда в тебе возникает острая необходимость.

Форма – это одно из самых, пожалуй, странных изобретений, подчеркивающее некоторую роботизированность человека, его заданность и запрограммированность, линию его поведения и судьбы. Надел форму – и вот ты уже железнодорожник, моряк, военный, милиционер, и твои мысли уже идут в определённом направлении...
Он так и не привык к тому лёгкому удивлению, возникающему всегда, когда надев форму, он смотрит на себя в зеркало. Форма – это не только доверие, не только табель о рангах и твоё место на служебной лестнице – количество нашивок, звёзд и эполетов, но это ещё и некоторый дополнительный самогипноз, придающий уверенности в себе. Ты в форме – и бросаешься под пули и ножи, как будто эта тонкая материя делает тебя бессмертным, как будто ты не такой, как все. Ты в форме – и идёшь на трёх-четырех здоровенных жлобов-подонков, как будто ты чемпион мира по каратэ...
Впрочем, милицейская форма особая, отличающаяся от всех остальных. Она обладает способностью «прирастать» к телу. И заставляет быть в форме всегда и везде...
И всегда не по себе, когда узнаёшь, что кто-то из надевших форму испоганил её, нарушив её устав, нормы человечности, став преступником в форме.
Потому что форма – это то изобретение человечества, которое входит в его законы и даже в психику, и нарушивший посягает на слишком многое... Значит, и отвечать должен вдвойне,» – так думает старший лейтенант Сергей Карнаухов, пока с пересадками добирается до своего района.

Опрос соседей.

– Тормози возле первого подъезда. Начну с этих старушек, –Дежурный следователь Морского РОВД, капитан Виктор Ковалев, вышел из «газика», машина отъехала, а Виктор, будучи в форме, достал ещё и удостоверение – подчеркивая законность и уважение к старушкам, обсевшим, словно воробьи провод, приподьездную скамеечку.
– Скажите, пожалуйста, кто первый её обнаружил, во сколько?
– Ой, милок, часа в три или в половине. В половине, пожалуй. Я пошла чайку попить, гляжу – лежит, бедная... Так я скоро назад, суседок кликнуть! Вот, мы все тутотка..., – Евдокия Петровна обвела рукой, показывая на остальных.
– Да-да, – подтвердили те, – упала, ногу, наверное, подвернула...
– А вы ничего не слышали? Может быть, какие-то голоса в
подъезде, крики?
– Нет, милок, ничего. И не видели ничего. Да тут машина стояла возле дверей, загораживала.
– Какая машина? Легковая или грузовая?
– Большая, самосвал красный.
– Камаз, милок, новый такой, оранжевый. Он нам под нос своим дымом вонял. Ездють тут и ездють без конца. А то вон и дети на мотиках японских гоняют – никакого воздуху нету!
– Сколько он стоял? Когда подъехал и уехал?
Старушки переглянулись, вспоминая.
– Да скольки? Минут двадцать. Или тридцать.
- Он уехал, милок, ещё газанул на нас черным дымом, а потом я пошла чай пить, – вспомнила Евдокия Петровна.
– А кто был в кабине, вы видели?
Старушки опять переглянулись. Нет, они не видели, кабина была дальше. Камаз стоял к ним левой стороной и дверцу кабины с их стороны никто не открывал как будто. А со стороны подъезда если кто и открывал, то они не видели и не слышали – мотор работал.
– Ну, номер, конечно, никто не запомнил. Но, может быть, было что-то такое в машине, в кузове, или на машине? Что-нибудь нарисовано, написано?
– Да, было, – в разговор вступила дородная женщина с умными цепкими глазами. – На той дверце, которая к нам, значит, это, значит, которая со стороны шофера, так на ней царапина. А я почему – смотрю, машина новая, а царапина и вмятина, значит, из угла в угол. Так, щас, дай бог памяти... Из верхнего левого в правый нижний, значит, царапина...
– А что вы могли бы сказать о соседке вашей, о пострадавшей?
– Да что ж, милок? Знаем, что в торговле работает. Одна живет, без мужика. Её и видно-то бывает редко. Мы же с разных этажей все. Я вот с пятого, Маша вот с седьмого, она вон с девятого. Бабоньки, а Захаровна?! Она же тоже с нами сидела. И ушла домой как раз перед тем самым... Иди, милок, в восьмую квартиру, Захаровна на одной лестничной площадке с Аллой живет. Захаровна – она всё знаить...

Виктор позвонил в восьмую квартиру. На него долго смотрели в дверной глазок. Потом, наконец, женский сварливый и раздраженный голос спросил: – Кто там?!
– Следователь Ковалев из райотдела, – бодро ответил Виктор. Замок щелкнул, дверь приоткрылась, на пороге стояла пожилая женщина, внешность и выражение лица которой соответствовали её мизантропическому голосу.
– Я по поводу вашей соседки, – Виктор поспешил сделать шаг через порог, одновременно протягивая под нос хозяйке свое удостоверение.
– А что, я ничего не знаю, ничего не видела...
– А что именно вы должны знать или видеть? – Виктор слегка улыбнулся, но спросил довольно строго, стараясь сразу же пресечь строптивость этой недовольной жизнью тётки.
– Ну-у... – Захаровна несколько смутилась.
– Ваше имя-отчество, пожалуйста?
– Екатерина Захаровна.
– Екатерина Захаровна, ваши соседки говорят, что вы сегодня днём сидели вместе с ними на лавке возле дома, а потом первая из всей компании встали и пошли домой?
– Да, пошла идолу своему укол делать...
Словно в ответ на её слова из комнаты выползло существо – согнутое, едва влачащее ноги, но тем не менее – с сигаретой в зубах, правда, ещё незажженной.
– Вот он, идол, допился, докурился, полюбуйтесь на него! – развела руками Захаровна и тут же, при «идоле» брякнула: – Рак позвоночника... – так, как будто сообщила простейший безобидный диагноз – ОРЗ.
Виктор мысленно ойкнул и поежился.
– Пыты – помэрты и не пыты – помэрты, – провякал «идол», проволокся на кухню и оттуда ещё раз, уже назло и жизнерадостно, ответил звуком смачно зажженной спички...
– Не могли бы вы вспомнить время, во сколько вы пошли домой?
– Пошла? В два сорок.
– Вы смотрели на часы?
– Конечно. Мне же в три идолу укол делать.
– Не заметили ли вы в подъезде что-нибудь или кого-нибудь?
– В подъезде – нет. А перед подъездом стоял «камаз», дымил, дым даже в подъезд шел. Я хотела их отругать, да поленилась возвращаться.
– Вы сказали – «их»? А кого – «их»?
– Ну, тех, что в машине сидели.
– Виктор, сохраняя внешнее спокойствие, вытащил из кармана пиджака блокнот и ручку.
– Вы и х видели?
– Не то, чтоб хорошо видела... Когда я заходила в подъезд, глянула на кабину, а там сидел мужчина – справа, и разговаривал с кем-то, то есть, значит, наверное, с шофером. Мужчина на меня взглянул и отвернулся.
– Вы его разглядели? Какого он, примерно, возраста? – Виктор быстро писал в блокноте.
– Разглядеть – не разглядела, но молодой. У него такая кепка на голове, знаете, как молодежь сейчас носит, с длинным козырьком.
– А стекло в кабине опущено было или поднято?
– Нет, я не через стекло видела, опущено, значит.
– Постарайтесь вспомнить – может, что-то ещё вы заметили у него на лице? Усы, борода или шрам? Может, он похож на кого-нибудь из тех, кого вы знаете? Или бывает такое – посмотришь на лицо и оно запоминается тем, что в это время мысль какая-то промелькнула... это очень важно, Екатерина Захаровна.
– Глаза у него сердитые. Фулюганские глаза... А мысль была, была мысль! Я посмотрела – козырек на кепке у него длинный. И подумала: «Козырёк длинный и лицо длинное.» А у него точно – лицо длинное...
– Прекрасно, Екатерина Захаровна. А про соседку из шестой квартиры что бы вы могли сказать? Вы её давно видели?
– А что я могу сказать? В торговле Алла работает, народ дурачит. Денег, небось, куры не клюют, а в квартиру к ней зайдёшь – шаром покати! Вот уж жадность.
– А почему вы считаете, что она народ дурачит?
– А то я их не знаю! Сама ж в торговле работала когда-то. Там честные не держатся. Или станешь таким, как они, или уйдёшь. Вот, одни катаются как сыр в масле, а тут на сто восемьдесят вдвоем, а надо ему и лекарства дорогие, и питание, и за квартиру... Я у неё брала как-то с чёрного хода раз курицу, раз – красную рыбу. Так она своим же соседям и знакомым третий сорт продаёт как за первый... А видела я её перед тем, как... ей разбиться.
– Во сколько это было?
– Да во столько же, во сколько я домой пошла – в два сорок. Я в свою дверь заходила, а она из своей выходила. Квартиру кудай-то на запад сменяла, так ни к кому даже не зашла, не попрощалась.
– Итак, вы, значит, заходили в свою квартиру, а она выходила? Вы с ней поздоровались?
– И не подумала! Она уезжает, не прощается, а я буду здороваться. Я уже дверь закрывала, смотрю, выходит с чемоданами.
– С чемоданами? А сколько у неё было чемоданов?
– Не знаю, сколько, может, у неё и десять их было, а я видела два в руках у неё.
– Вы свою дверь захлопнули и сразу пошли на кухню?
– Да, сразу. Вытерла ноги о половик – я в тапочках ходила на улицу, и пошла на кухню.
– А не слышали вы, как проходила мимо вашей двери соседка?
– Как проходила – не слушала. Я свою дверь захлопнула и она сразу же свою захлопнула и ключ провернула – это я слышала.
– Значит, у неё всё-таки не могло быть десять чемоданов? Она же назад в квартиру не возвращалась? Вынесла два чемодана, поставила их, захлопнула дверь, провернула ключ и пошла?
– Ну, значит, так...
– Екатерина Захаровна, а когда вы узнали, что с вашей соседкой приключилось несчастье?
– Да когда, когда... Вот, пошла в магазин, возле хлебного Евдокию встренула, она и рассказала, что Алла упала, что скорую вызывали...
– А вы знаете, что н и к а к и х чемоданов при пострадавшей не было обнаружено? – он смотрит ей в глаза. Глаза её, уже выцветшие, с наплывами катаракты, неспокойно съезжают. Конечно, она узнала, что чемоданов при Алле не было. И не заявила...
– Ну, хорошо. Вот, прочитайте и распишитесь, пожалуйста.
Захаровна прошла в комнату, вернулась в очках. Долго читала протокол, расписалась и, очевидно, довольная тем, что в бумаге ничего не сказано про то, что она не заявила о пропавших чемоданах, сказала:
– А вы зайдите к соседке напротив, к учительнице Елене Петровне. Она, может, что вам про Аллу расскажет.
– Они что, подруги?
– Не то, чтоб подруги... Одинокие обе. У Елены, правда, сын взрослый. Но захаживают друг к дружке...

Сочинение о поэте он каким-то образом обернул в рассказ, в котором присутствовал и он сам, матрос второго класса большого океанского танкера, и штормовые моря, и первая любовь...
Он взял за основу тот случай, когда они спасали «Свирь» в Тихом океане. Они тянули ее на капроновом тросе. Был одиннадцатибальный шторм, трос лопнул, «Свирь» с отказавшей машиной и поломанным рулем могла погибнуть. И на ней сто человек.
Они стреляли в «Свирь» из специального ракетного пистолета, подающего линь, но шквальным штормовым ветром снаряд сносило в сторону. И тогда послали несколько человек на мотоботе – завести на «Свирь» конец выброски, к которой привязан новый трос на танкере. Пошли только добровольцы. Андрей умолял старпома послать и его, и тот в конце концов уступил.
Каким-то чудом они смогли сбросить мотобот со шлюпбалки на воду и не разбить его о собственный борт. Удачно попрыгали в бот с низкой танковой палубы. На громадных провалах волн бот выглядел даже не щепкой, а словно одним из пенящихся воздушных лопающихся пузырьков, с которым в каждое мгновение может произойти любое непредсказуемое событие.
Но они все-таки добрались до «Свири» и успели подать выброску. Потом дизель на боте, залитый водой, вдруг заглох, моторист Малышкин чуть приподнялся, его вышвырнуло из бота, с огромной силой ударило о борт «Свири» и как будто какая-то морская пасть тут же поглотила тело. Оставшиеся трое бросились в кипящий водяной ад, и следующая волна-убийца вдребезги разнесла мотобот всё о тот же борт.
Их троих разбросало в стороны. В ярких оранжевых надувных жилетах их вздымало на гигантских волнах как поплавки на какой-то фантастической рыбалке великанов. Горы-волны скрывали их друг от друга и от кораблей, и они казались себе потерянными и погибшими...
Андрея крутило, бросало лицом в пену, сапоги тянули ко дну, вместе с воздухом он хватал носом воду. Его кидало вверх, в высокое пустое и страшное сейчас небо, а потом вниз, как будто на самое дно, тоже страшное. Вода и небо, небо и вода – только две последний стихии, остались в конечные минуты, да злые ждущие зрачки чаек и еще каких-то черных траурных жутких птиц, целящих прямо в голову. И всё, всё! Всего восемнадцать лет, так мало! Но память, чувства, его жизнь – сейчас, сейчас это исчезнет в кошмарном водяном хаосе! Но почему же именно здесь, сейчас, с ним?! Нет-нет, держаться, стянуть сапоги, дышать, добираться до танкера, там низкая вторая палуба, волны перекатываются по ней и...
Без мыслей, без слов – только ощущением прошлого и настоящего словно держало его что-то на поверхности и двигало, и смывало водяными смерчами мелкое и ничтожное.
Без слов, без времени, в застывшие мгновения, соединившиеся в несколько часов, когда в кипящей воде под ногами пять километров неизвестности и чужой жизни с призраками акул и морских чудовищ, в его мозгу пропелось всё основное, лучшее и высшее, что с ним случалось или должно было случиться в несостоявшемся будущем.
«Ни в бога, ни в черта не верит матрос, – да, это его любимая морская песня, её часто крутили по судовой трансляции, - А верит в простой талисман, он карточку милой по свету пронёс, за тридевять милей и стран...» – да, он слушал эту песню лёжа по вечерам в кубрике, закинув руки за голову, вспоминая ЕЁ, потом доставал фотокарточку и долго смотрел. А она, клявшаяся в любви, вышла замуж. Выгодно вышла...
Вперёд, вперёд, к танковой палубе!
И впечатления от жизни в образе матроса второго класса – они тоже с ним. С ним утраченная романтическая розовость, в которой нет места уборке судовых гальюнов и чистке унитазов, ежедневной борьбы с ржавчиной и покраске, тяжеленным мешкам с мукой по вертикальным трапам, двенадцатибальной полумесячной качке и блевотине за борт...
Вперед, вперед! К танковой палубе! «Что же делать, если обманула та мечта, как всякая мечта...»
Но как страшно и просто погиб Малышкин! Как проста и сложна жизнь! Вперёд, впеёед к танковой палубе! Он предчувствует своё будущее! Романтика – это сама жизнь, какой бы она ни была! Вперёд, он не погибнет...
Ему удалось в сочинении пробиться к этому будущему, стянуть с себя «грубую веревку кнута». Именно потому, что он верит в лучшее, что романтика всё-таки есть, есть во всём, только она глубоко, не на поверхности, он-то теперь это точно знает. Именно поэтому он очень хочет поступить на факультет журналистики. Так кончалось его сочинение.
Он получил за него пятерку. И письмо от преподавательницы. По каждому её предложению он чувствовал, что сочинение ей понравилось. Даже что-то большее прорывалось в её словах. То ли одобрительная скрываемая зависть, то ли непонятное ему, сдерживаемое волнение. Но в конце она приписала открыто: «Вы должны обязательно поступить на факультет журналистики или филологии. Обязательно!»
И Андрей готовился. Но чувствовал, что не успевает всё выучить. За пять лет многое подзабыл. И в это самое время открыли на филологическом нулевой курс – рабфак, для таких, как он, с рабочим стажем. Для него это был самый лучший вариант. Там он основательно подготовится, познакомится с университетскими порядками, не будет на следующий год робеть на экзаменах.
И он пошёл сдавать документы. Две характеристики – производственная и комсомольская, аттестат, выписка из трудовой, направление на рабфак. Всё в ажуре. Плюс пять лет трудового стажа. Два года морячил. Три года на заводе слесарем-наладчиком в цехе холодной штамповки. И сейчас вот слесарем-аккумуляторщиком в «Росмясорыбторге» устроился. Сутки через трое. Работа, конечно, не сахар. Тяжёлые сутки. Газ, испарения от щёлочи, свинца и кислоты. Бригада всего четыре человека. Сами ремонтируют погрузчики, заливают электролитом банки, заряжают. Очень напряжённые сутки. Но ничего, зато остаётся время для учебы.