Александр Самойленко 5 страница. Я оставил в покое ее колготки и слегка царапаю ее поясницу и начало ягодиц

Я оставил в покое ее колготки и слегка царапаю ее поясницу и начало ягодиц.
Она обалдела, поплыла!
Я слегка поцеловываю ее декольтированную грудь.

Она разогрелась! Кто поверит, что так давно у нее не было мужчины! Такого, какого бы хотелось ей. Чтоб было не противно, не за деньги. Не такая уж она и блядь, чтоб ежедневно и по нескольку раз... Сашка, дьявол, что делает... недаром... накатал такой детектив...

Пальцами правой руки я глажу через колготки ее клитор – нежно, а левой рукой придерживаю ее руку и покусываю слегка зубами от запястья до локтя, с внутренней стороны.

От необычайного синтеза: сверхприятности от прикосновений к клитору и от лёгкой, мазохистско-приятной боли укусов, Стелла совсем опьянела теряя контроль над реальностью. Она растекалась, рассплавлялась, стремясь втечь в него, в этого, с нежной тонкой кожей на груди, с его шаловливыми ручками...
Она расстегнула одну пуговку, и ее грудь, шикарная упругая стоячая грудь с красивыми тёмнокоричневыми сосками, ее сиси номер пять автоматически выпрыгнули из декольте. И тут же оказались соединенными вместе – этот многоопытный писатель умудрился одной рукой обхватить два крупных шара, свести их вместе, сосок к соску, и уже целует их, а пальчики на клиторе!...

Стелла совсем расслабилась – давно не было т а к! Ей кажется, ей хочется, ей мнится – они муж и жена! И можно всё-всё! Она целует его в голову, рукой нашаривает в ширинке язычок молнии и ведет его вниз. Член его стоит, но он в трусах, в белых трикотажных трусах, не вытащишь, а-а, взять и массожировать...

Я вспоминаю, что не задвинута штора – увлекательная порнуха для Аньки и соседей. Я передвигаюсь от дверей в угол, не отрываясь, от Стеллы, загораживая ее собой. В углу – большое, до пола, настенное зеркало. Стелла стоит к зеркалу спиной и не видит своего отражения. А оно возбуждающе вульгарно и до потери спермы сексапильно! Золотые волосы рассыпаны по плечам, тонкие – девичьи – руки, одна обвивает меня за шею, другая уходит вниз и двигается в восхитительно-развратном поступательном такте... платье сзади я подоткнул за колготки и ее развитые фантастические ноги, совершенное природное произведение сексуального искусства, и попа, такое же совершенное произведение, – на виду. А на попе – моя разбойная ладонь. Есть на что посмотреть, недолго и до оргазма...

Я мелкими шажками передвигаюсь с ней в спальню, сажу ее на кровать. Она одной рукой расстегивает еще одну пуговку и отбрасывает платье в сторону. А другой рукой безуспешно пытается освободить из моих трусов то, с чего давно уже капает не простата, а сперма.
«Такая красивая, молодая – и такая уже развратница!» – мелькает глупая ханжеская мыслишка из прошлого пуританского века. Но СПИД не спит... Безопасный секс. Желание дамы – закон. Я не слишком так сразу надеялся на этот вариант, но вот, приятная неожиданность...
Я расстегиваю брюки, опускаю их, предварительно достав из кармана чистый платочек. Стелла оттягивает резинку на моих трусах и достаёт... Яички, прижатые резинкой, кажутся большими, значительными и заманчивыми. Но они и действительно переполнены...
Я вытираю платочком головку, она почти чистая, мылся сегодня.
Стелла забирает платочек и вытирает, чуть смочив слюной, сама.

В рот она брала всего несколько раз. И то у тех, кого любила. Она давно знает, что никакое это не извращение, что вообще можно делать всё, что нравится обоим, по согласию, что не во вред. Она знает, что многие стареющие женщины, да и молодые, глотают сперму, считают, что очень полезно для кожи лица и для здоровья.
Ее же пока вообще не слишком тянуло этим заниматься, тем более, глотать. Несколько месяцев назад один молодой подонок изнасиловал ее в рот. Засовывал аж в горло, натер на губах волдыри... Она дала его ориентировочку знакомым рекитирам, но его так и не нашли.
А сейчас, сейчас... Или это передаётся от него? Она чувствует, что обыкновенный половой акт ему будет не слишком интересен. Она уловила его сверхопытность и фантазию в сексе. И загорелась. Нет ни брезгливости, ни стыда. Она сначала пробует головку языком. А он наклоняется и целует ее в засос. Потом распрямляется, она открывает рот и берет член во внутрь. «Феллация» – так это культурно называется, когда лижешь головку во рту.
Она нажимает языком внизу, где раздвоение, рукой щупает его яички, а он гладит ее прекрасные волосы.
О, как ей хорошо! Если бы он сейчас кончил... Но он почему-то вытащил изо рта. Стянул с себя трусы, ее положил поперек кровати, подложив под голову подушку, сел, раздвинув ноги, на ее торчащие груди, одну руку подсунул под голову, приподняв ее еще выше, она опять открыла рот и взяла член, а он правую руку всунул ей под колготки.

Я посмотрел несколько крутых грязных порнофильмов. И чего там только ни вытворяют. Но вот этот способ... Женщины от него бешенеют!..
Моя рука у нее на влагалище. Вся в с м а з к е. Значит, не играет роль, не исполняет функции гетеры. Жаждет! И очень сильно...

Его член у нее во рту, его рука на ее влагалище. У нее дома пятьдесят порно кассет – половина папочкиной коллекции. Но ни в одном фильме она не видела такого способа... Делают что попало, писают друг на друга, даже в рот! Но такого приятного...
Ей очень-очень приятно, ох, еще, еще, не убирай! Она усиленно гладит язычком, а он гладит ей рукой т а м. У нее течёт...

Я оглядываюсь назад. Там шикарные ноги в черных колготках. Мощные ноги! Там конвульсии – она уже приподнимается и трется своей п р е л е с т ь ю о мою руку, одновременно глубоко принимая член...
Наклоняюсь, дотягиваюсь до кнопки на автомате-проигрывателе, стоит пластинка со стилизованной классической инструментальной музыкой. Под нее всегда пишу – рефлекс, писал и сегодня днем. Нажимаю кнопку, полилась музыка из колонок: одна под потолком на шкафу, другая в углу на полу, хороший стереоэффект.

Ничего более сексуального Стелла никогда еще не испытывала, ей очень-очень хочется, чтоб вот сейчас, сейчас! он кончил ей в рот, и она вот-вот кончит сама!
Но чтоб это длилось долго-долго! Она стонет, звук ее стона накладывается вибрацией на ее язык и еще более раздражает готовую лопнуть тонкую кожу на распухшей головке.
Я опять оглядываюсь назад: она максимально раздвинула ноги и конвульсирует. А свой рот она надевает и снимает с члена – туда-сюда, качая головой. И я ей помогаю, начинаю двигаться – несколько качков, оглядываюсь на ее ноги, сознание плывет, людоедская мысль: остаётся только сожрать тебя, потому что это невозможно, невоз...
Пальцы я ввожу во влагалище, она стонет, дёргается.
«Я кончаю», – пытается сказать она с членом во рту, струя горячей спермы вырывается, заливая ей язык, она прижимает головку к нёбу, сперма хлещет толчками, его руку она жмет своей к влагалищу еще плотнее, сильно трется об неё и... о-о-ох, ох, ох, всё... ох... всё....
Полный рот. Он подаёт ей платочек и она выпускает в него изо рта.
– Ты бес! Дьявол. Ты – Тёмный из своего развратного детектива! – говорит она. Ей уже стыдновато. Но она лежит обессиленная, с раздвинутыми ногами и голой грудью. Потом пытается стянуть с себя колготки – чтоб не промочить их. Он начинает помогать ей.
– Нет, я сама.
– Ладно уж, не стесняйся, я помогу.
Он стягивает колготки, но сам, хитрый, уже успел надеть свои белые, в обтяжку, трусы.
Я стащил колготки, под ними – удивительно нежная притягательная кожа на фигуристых ногах. То, что произошло – как сон, мгновения нереальности, так мало, разве насытишься, полгода не было... разве насытишься вообще когда-нибудь т а к о й женщиной? Снимаю с окна полотенце и начинаю вытирать ей между ног. Интересно. Никогда этого не делал...
– Да я сама! – Ей не столько стыдно уже, сколько дико приятно! Опять! захотелось! Никто никогда ей т а м не вытирал. Наверное, так обращаются с любимыми женами?
Эх, всё-то у нее через пень-колоду. Две ее любви, два мальчика, которых она любила, были такие дурные и неопытные! А остальные... Он вытирает ее, а она разгорается! Он целует ее ноги прямо рядом с... И чуть-чуть покусывает и водит ногтями, и вставляет т у д а пальчики, она опять вся мокрая.
– Ох, что ты со мной делаешь, с тобой с ума сойдешь! – шепчет она, прикрыв глаза. А он и пальцами делает особенно. Он раздвигает их внутри максимально и одновременно гладит по двум стенкам. Вторую руку он подложил ей под попу... Оказывается, это гораздо приятней, чем членом...

Чувствую – у нее начались спазмы. Стенки сужаются, подергиваются, обхватывают пальцы, матка просится наружу. Она постанывает, поколыхивая свои станом – вверх-вниз... Еще чуть-чуть – и она кончит. Э-э, нет. Подожди. Пресытишься и уйдешь. А ночь-то еще впереди. И: С а м ы е к о ш м а р н ы е м у ж с к и е в о с п о м и н а н и я: не прошел с т о й и л и и н о й ж е н щ и н о й п у т ь, к о т о р ы й м о г б ы...

Вытаскиваю пальцы, вытираю их полотенцем.
Она открывает глаза, хочет сказать ему: «Ну что же ты сделал?!» Ох и хитер! Знает, что сейчас она опять готова на всё. Она опускает руку ему на твердый член.
– Жаль, нет ничего у меня выпить. Даже одиколона. – С искренним сожалением говорю я. Действие алкоголя прошло и сейчас у меня как раз то состояние посталкогольной наркотической зависимости, когда действительно о ч е н ь хочется выпить! Да еще тут такой секс...
– Ты – половой разбойник! – говорит она, встает, садится мне на колени, на приподнявшийся член, лижет в ушке, обнимает, щекоча грудями, но... я стойко переношу ее ласки. Необходимо отдохнуть, успокоить сердце.

Она встает, идет голая в освещенный зал с незашторенным окном, берет сумочку, возвращается, достает сигареты, открывает форточку, закуривает. А я иду в зал, тяну за веревку – поехали шторы. Взглядываю на противоположный дом, в полуосвещенном окне второго этажа торчит Анькино семнадцатилетнее изваяние. Задвигаю штору и через щелочку вижу, как Анька отваливается от окна. Несостоявшийся вариант.

Возвращаюсь в спальню, Стелла стоит у форточки, курит. Она уже в моей домашней клетчатой рубашке: уютная, милая, своя. Хорошо бы иметь такого постоянного, да еще фантастически красивого котенка.
Но... Большая любовь стоит больших денег. Да и любовь – привилегия нищих. А этой девочке нужны доллары, а не моя сорокатрехлетняя безденежная любовь.
Да и ничего-то с эдаким котенком не напишешь и через месяц сдохнешь от инфаркта...
Она стоит спиной ко мне, делает вид, что курит, но ее спина в моей клетчатой рубашке ждет моего приближения и кажется одинокой обманутой спиной.
Я подхожу к ней, обнимаю за плечи, беру сзади за грудь, сдвигаю волосы, начинаю целовать шею. Она тут же выбрасывает в форточку сигарету, прижимается ко мне спиной и попой. Я поворачиваю ее к себе лицом, целую сухими губами ее глаза, скулы, щеки, губы, глажу её, как ребенка, по голове, ведя ладони по длинным густым и гибким локонам.
Жалко. Её. И себя. Всё – обман. Иллюзия. Человек – лишь кратковременное химическое изображение на непостижимом экране.
И всегда – одиночество. Люди готовы проглотить, сожрать половые органы друг у друга – лишь бы крепче и неразрывнее слиться! Но кончаются короткие мгновения слияния – как краткое перемирие, – и вновь либо война полов, либо просто полное равнодушие, каждый сам по себе.
За кратчайшие миги слияния миллионы одиночек собираются на стадионах и орут: – «го-о-ол!!! ша-ай-бу-у!!!» – хотя бы так совпадая в одно целое: гипнотически-психически.
Или на митинге: «До-оло-ой!!!» – на миг в общее биополе.
Но кончился секс, игра, митинговые страсти – и отвалился каждый сам по-себе, и поплелся дальше один по жизни, по своим, только своим психическим, физическим, интеллектуальным и всяким разным ощущениям. Миллиарды автономных миров, обтянутых тонкой человеческой кожей!
Тот, кто создал, кто придумал эти «миры», кого дураки зовут Богом, – или бесконечный негодяй, пожирающий каким-то образом свои творения, или сам бесконечный одиночка, для развлечения создающий себе игрушки...
– Зачем ты так... – шепчет она. – Принцессе... проститутке... такие ласки...
Она положила голову мне на плечо, я хотел ответить что-нибудь шутливое, но ощутил на своей голой спине вдруг что-то горячее, оно покатилось, покатилось вниз, и еще... Слёзы!
Вот уж чего не ожидал! Можно было предвидеть от нее что угодно: грубость, пошлость, маты – чего там, молодая красивая шлюха, все они, как правило, с ущербной психикой и отсутствием интеллекта. Но – слёзы?...
– Я тебя чем-то обидел? – Спрашиваю я, но уже всё-ё понимаю. Всё-всё-всё!!!

Неожиданно для себя падаю перед ней на колени – совершенно не воображая – как это выглядит со стороны: глупо и смешно ли, пошловато и вульгарно ли, нет, в мгновенном, п о ч т и искреннем порыве! И все-таки, с наблюдением наносекундным себя и радостью за себя: как давно не было вот таких живых человеческих порывов – много лет, и чудо, что проявилась во мне забытая жизнь!
Я обвиваю руками ее ноги и целую их, ее нежные белые крепкие ноги, – пытаясь отсечь от искреннего человеческого порыва и прорыва грубое животное вожделение – я целую её колени, выше, я целую её нежные белые пальчики, которыми она прикрыла свою пипку, я целую ее наманикюренные ноготки, слёзы обильно капают мне на голову, на мою катастрофически редеющую растительность, я целую её и твержу всего лишь одно слово:
– Прости... Прости... Прости...

А она, прикрыв другой рукой глаза, плачет. Плачет серьёзно, жестоко, неумело. Задыхаясь от спазм, безголосо, всхватывая лишь носом и ртом воздух.
– Прости... – повторяю я.
Что за этим «прости»? Я не знаю. И знаю. Когда я прохожу по набережной мимо пятнадцати-семнадцатилетних проституток – девчонок-студенток из голодных холодных общаг, мне всегда не по себе, чувство вины...
«Прости»... За то, что не посадил дерева и не построил дома, потому что не жил, а существовал в р е м е н н о по временным законам этой территории-страны.
«Прости»... За то, что живу на этой самой жуткой и позорной территории, какой не бывало за всю историю человечества, где уничтожены десятки миллионов людей. Рабов... За то, что мне через месяц пойдет сорок четвертый год, а я не взял в руки автомат или хотя бы кирпич, чтоб разбить эти железные цепи, дикарские законы...
Прости за талант, за Принцессу, которую так убедительно написал... Прости за то, что Принцесса – я сам, потому что продаю свои самые сокровенные мысли и чувства, которые не нужны в Стране Дураков и Негодяев, потому что т а л а н т – это всегда п р а в д а!
Прости, что в человеке человеческого два процента – в лучшем случае. Прости, что любовь – привилегия нищих, и та – коротка. Прости, что я мужчина, а ты – женщина и тебе труднее быть на Земле.
Прости, что я цивилизованный трус и раб и ничего не могу изменить в этой подлой издыхающей стране!
Прости, что жизненный опыт – это сумма знаний, с помощью которой пользуются неопытностью других.
Прости, что Бог – не я, и ничего не могу изменить в этом гибнущем человеческом глупом извращенном мире...
Прости, что твою молодость, красоту, твою добровольную бесплатную сегодняшнюю любовь мне нечем отблагодарить, нечем одарить тебя и даже угостить, разве что собственной спермой. Всё, что у меня пока еще есть... Прости!
– Пе... перестань... Т-ты... ни причем, – говорит она сквозь всхлипы.
Я встаю, достаю из ее американской пачки сигарету, прикуриваю, пускаю дым в форточку. – Причём, еще как причём. Это я и такие как я без боя отдали страну дуракам, негодяям и дилетантам...
Она вынимает из сумки косметичку и ссутулившись, бредет в освещенную комнату к зеркалу – пудриться и краситься.
Я делаю несколько затяжек, выбрасываю сигарету, ложусь на кровать. «Сейчас накрасится, оденется и уйдет. И всё. Волшебный подарок судьбы закончится».
– Саша?
– Да?
– А я ведь хотела посмотреть, как живет писатель.
– Ну и?...
– Вот машинка печатная возле стола на полу. Ты на ней Принцессу печатал?
– Да.
– А где... где твои произведения?
– А там, на стенке, стопа лежит, видишь?
Она подходит к стопе, начинает перебирать, перечисляет: – «Юность», «Литературная газета», «Литературная Россия», «Советский экран» – ого! «Soviet Union» – даже на английском?!
– И еще на девятнадцати языках в ста странах мира.
– «Собеседники», «Крокодилы»...
– А еще: Всесоюзное радио, Центральное телевидение, Мосфильм... И не по блату, без единой рекомендации, – в тон ей перечисляю из спальни.
– Но почему же...
– Что – почему?
– Почему же о н и не дали тебе квартиру?!
– Ха-ха-ха! – Смеюсь почти от души.
«Видела бы ты эти воровские райкомовские, исполкомовские и всяческие начальствующие рожи! Хари. Когда я ходил и просил у них квартиру. Чтоб иметь возможность писать для них и их же детей и внуков... Ходил со своими книгами. Ду-у-рак!!! А они торговали государственными квартирами...»

– А вот, вот он! Детектив твой, – отчего-то радуясь говорит Стелла. – У меня дома есть эта книга. Сейча-ас, сейчас я найду и прочитаю громко вслух про тебя, кто ты есть на сегодняшний день! Где тут глава... «Тёмный».
– А почему же – Тёмный? – Шутливо возмущаюсь я. – Может, я так и остался молодым красавчиком Ариком? В душе...
– Да, уж, совсем, уж. Та-ак, откуда же начать...
– Может, не стоит? Ты же только что... плакала.
– Ничего, переживу. Но наш вечер не может обойтись без этой главы. Потому что...
– Потому что именно она так подействовала на тебя в свое время?
– Да. Но не только эта, другие тоже.
– Поразительно. Я всё-таки писал совершенно для противоположного эффекта!
– А он сложный – эффект. Ты же видел, что сейчас со мной... Итак, читаю... вот отсюда:
«Какого хера я здесь сижу? Тянет преступника на место преступления взглянуть? – Думает Тёмный. И еще он думает, что вот ему уже сорок третий год и Ланочка перекинула его через... канифас...»
– Всё хочу узнать – что такое «канифас»? мат, что ли?
– Да нет, морской термин, канифас-блок, через него канат протягивают.
«... канифас. Что, в сущности, никому он не нужен на этом свете, он, который за один вечер может пропустить двух-трех юнчих, никому не нужен, не дорог. Он, прошедший крым, рым и медные трубы, толстокожий непрошибаемый «Тёмный», вокруг которого каждый день вьются десятки людей и людишек, одинок, очень одинок, ему жалко себя, но никто об этом, конечно, не подозревает...
Ланочка... Девочка девяносто шестой пробы... Сколько он их перевидал... Ни с кем из них никогда не говорил по душам, а этой пытался объяснить. Но э т о нельзя, наверное, объяснить. До э т ог о нужно дожить, чтобы понять, как текуч и непрочен человек, как зыбки и ничтожны его чувства, желания, мечты...
Да, он пытался вызвать ее на откровенность. Зачем? Не от того ли, что наступает его осень, его «мужицкое лето» и эта двадцатидвухлетняя сочинская путана, в отличие от многих бывших других, вдруг задела его, выражаясь современным языком пацанов – достала, он заторчал и потащился?
«Ланочка, я тебе в отцы гожусь. Ну, скажи откровенно мне – а что дальше ты думаешь?»
«Ну, «папочка», в натуре, чё в душу лезешь?! – хиляла Лана шутя под блатную.
Пока этот тон и базар были у нее наигранные, шутливые, еще не полностью вошли в ее кровь. В аттестате за среднюю школу у нее всего одна четверка, остальные пятёрки. И в литературе она сечёт здорово. Но это – пока...
«Мони нужны. Тёмный, мони!» – говорила она.
«Но у тебя уже есть и немало, наверное, а?»
«Сколько есть – все мои. Было бы немало, если бы сволочи не забирали. Я ж тебе рассказывала. До пятнадцати тысяч в месяц заколачивала, а забирали две третьих, а то и больше. Кое-что есть, конечно, но инфляция идет, сам видишь...»
«Ах, Ланочка! Жизнь – странная штука, она проста до безобразия. Я хочу тебе добра. Как бы тебе так объяснить... Вот, понимаешь, молодость... Ты свеж, чист, красив, всё у тебя впереди и кажешься бессмертным. И такие же люди тебя окружают – молодые, красивые, и ты можешь подойти к самой лучшей, чистой и честной женщине и добиться ее, даже жениться. И ты имеешь чувства, ты переполнен ими, ты умеешь любить и быть любимым, ты готов жертвовать собой ради всего этого. Но потом... Проходит какое-то время и ты как будто просыпаешься и видишь, что уже не нужен, и она тебе не нужна, что любовь давно превратилась в грязный разврат... И вот ты стареешь, ты переливаешься совершенно в нечто другое, и люди вокруг тебя уже другие, и женщины... Нет, я без намека! Бог, который нас придумал, он сделал нас такими искусственными мотыльками с короткими чувствами. Знаешь, есть такой стих... «Миры летят, года летят...» – Наизусть не помню, смысл, в общем, такой: не кажемся ли мы сами себе в смене пёстрых придуманных пространств-времён? И кончается так: мой друг! Дай мне руку, выпьем, забудемся опять!
«Ох-хо-хо, Тёмный! Это Блок. Слушай:

Миры летят. Года летят. Пустая
Вселенная глядит в нас мраком глаз.
А ты, душа, усталая, глухая,
О счастии твердишь, – в который раз?

Что счастие? Вечерние прохлады
В темнеющем саду, в лесной глуши?
Иль мрачные, порочные услады
Вина, страстей, погибели души?
……………………………………..
……………………………………..
И, уцепясь за край скользящий, острый,
И слушая всегда жужжащий звон, –
Не сходим ли с ума мы в смене пёстрой
Придуманных причин, пространств, времен...

Когда ж конец? Назойливому звуку
Не станет сил без отдыха внимать...
Как страшно всё! Как дико! – Дай мне руку,
Товарищ, друг! Забудемся опять».

– Стеллочка, товарищ, друг! Мне страшно! Дай мне руку! Забудемся опять! – кричу из спальни.
– Сейчас, вот еще немного про с е б я зачитаю...
«Да, Ланочка, сегодня ты еще помнишь стихи... А завтра? Сегодня тебе еще клиенты башляют по сотне в час, а завтра? Сегодня у тебя чудненькие голубенькие глазки, пухленькие губки, бархатная кожа, высокая грудь и стройные зажигательные ножки. Но всё течет, всё загрязняется. Каждый день курить, выпивать... Да и СПИД недолго подцепить. Губки завянут, зубки загниют, ножки покривеют, грудь высокая в сиськи ниже пояса превратится. У тебя же есть уже деньги. Построй себе домик...»
«Я могу и два домика построить. Но мне нужно пожизненное обеспечение, чтоб никакая инфляция не обанкротила, чтоб не даром продать свою молодость. Я куплю золото и бриллианты. Еще нужны макли».
«И купишь мужа. Но не получится ничего. После того, как у тебя за вечер пять мужиков... И в рот, и в зад – извини за выражение. Не получится, привычка к такой жизни, не остановиться. Это – как с молодости съезжаешь. Не замечаешь, что уже не тот, не та кожа и рожа, не те силы, а пытаешься брать то, что тебе не принадлежит. И берешь – да уже другой совсем кайф, хреновенький».
«Ах ты, блядун старый! Меня призываешь завязать, а что ж ты сам не завязал?! Содержишь тут малину или...»
– Так, это я пропущу... вот еще отсюда: «Да это чепуха всё. Вся наша жизнь – тяжелая порнуха! Вот я тебе почему и говорю, что сам не завязал, так хоть тебя бы уберечь. Понимаешь, если бы ты могла, могла их видеть, этих баб... Сравнить... Они когда-то были такие, как ты. Тоже красивые, молодые. Я знавал некоторых... Они намного моложе меня, но если бы ты могла их видеть сейчас, как они выглядят, во что превратились! Те, кто остался жив... Они тоже когда-то думали, что это временно, что заработают и вырвутся. Они спились, облысели... Они уже не л ю д и. Совсем. Понимаешь?»
«А что ж ты мне предлагаешь?! На завод за бетонный забор с колючей проволокой?! В вонючий цех за сто двадцать рэ и на всю жизнь?! В их столовку – на обед десять минут и суп из гнилого минтая?! Да пусть они... сами у себя сосут, чтоб я свою молодость и внешность им за сто двадцать их поганых деревянных отдала на помойке! Моей бабке девяносто три года. Она на огороде в жару и холод до сих пор. И чушку держит. И дрова рубит. И по воду за километр ходит. У нее руки как деревяшки. Всю жизнь мантулила, а знаешь, какую пенсию заработала? Десять рублей! Она колхоз основала, председателем первым была, пятьдесят лет отвкалывала, п а х а л а н а с е б е! И десять рублей пенсия?! Нет, я не дура! Я себе заработаю...»
«Тёмный, разумеется, темнил. При ней, при Руслане-Принцессе, ему непроизвольно хотелось казаться чище, светлее. Но он знал, что каждая морщинка на его многоопытной морде, каждая его ухмылка и даже два золотых зуба – выдают его, его прошлое, настоящее и будущее. И как бы он ни «светлил» перед этой девочкой, жизнь сделала его таким, каков он есть и от этого факта ему никуда уже не деться.
Да, его четырехкомнатная хата не только катран – притон игральный, но и действительно, в какой-то степени и «малина», где иногда хранят краденное...»
– Так, это я тоже пропускаю, сейчас еще чуть-чуть про «простоту»...
«Ничего этого она не знает и не узнает, но по нему видно – какой он. И чтоб он ни говорил – ему нет веры, потому что его хорошие или красивые слова сами по себе, а он – сам по себе. Совпадает только то, что совпадает с ним. Вот когда он скажет фразу беспредельно пахабную и из одних матов – это будет его фраза, ему поверят. Если он осклабится угрожающе, с недоброй золотозубой улыбочкой – ему тоже поверят, это его клише.
Но ему все-таки хотелось, чтобы она верила в него и в другого, ну хотя бы немного. Давно он смеется над и х сопливыми песенками: «любит-не любит». Он далеко ушел, далеко, и пришел к клеточной простоте... Почти все к ней приходят, да стесняются признаться. Делают вид, что всё сложно и красиво, а он и такие как он – не стесняются. В этом разница между ними и всеми остальными чистоплюями. Ланочка рано поняла п р о с т о т у. Только она думает, что еще вернется о б р а т н о. Заработает и вернется. Вот он ей и хотел разъяснить, от души, потому что она «достала» его, потому что нутром чует, как сжимаются его, сорокота, годы на этом свете и вот т а к, как с Ланочкой, у него, может, в последний раз.
Конечно, он презирал ее, ни на миг не забывая, что она шлюха. Конечно, презирала и едва терпела его она, позволяя ему «взлететь» с собою не более двух раз в неделю. Но они неплохо прожили вместе эти несколько месяцев. Они нуждались друг в друге в этом п р о с т о м мире. Презрение к ней не заслоняло тех волн нежности, чуть ли ни отцовских, которые накатывали на него, когда он на нее даже просто смотрел. И она с ним смогла расслабиться, отдохнуть после Сочи, найти некоторую защиту и временную привязанность в этом напризнанном, но существующим рядом с официальным советским, – параллельном мире, где всё п р о с т о...»

– Ты знаешь... наши... мои знакомые... рэкетиры все читали твой детектив и он им очень понравился. Они говорят, что это написал человек очень опытный, всё прошедший, сидевший... Но ты... совершенно не соответствуешь. Твоя внешность... и вообще...
– Я знаю. Мне тут признавались в любви... бандиты... некоторые. И клички по стране пошли из моего детектива...
Я соскакиваю с кровати, выхожу к ней на свет. Голый, в трикотажных, в обтяжку трусах с полустоящим... Э-э... Но и у нее вид не лучше: в моей клетчатой рубашке, едва прикрывающей голую попу, с припухшей мордочкой, с прячущимися голубенькими глазками...
– Пока я не сидел. Просто живем мы в уголовной стране и у всех у нас, даже самых-самых... у нас бандитское мышление и мироощущение. А внешность? Ты вот тоже сейчас похожа на невинного зареванного ангелочка, а не на... гетеру. А что откуда берется – ты не дочитала последний абзац, дай-ка, вот:
«Если бы он мог всё это рассказать Ланочке так, как знает сам! Но тогда из Тёмного он превратился бы в Светлого. А он может хорошо делать лишь обратное – расписывать прелести с в о е г о мира, заманивать, увлекать, находить в людях те особые ниточки, которые надо дергать, чтобы использовать в своих интересах.
Кроме того, наблюдая себя и других, он вычислил собственную теорию: если у тебя прабабушка была заядлая шлюха, а прадедушка садист и убийца, то это обязательно скажется на тебе – правнуке. А если таких родственников набирается много, то никуда тебе от их наследственности не деться. Кому-то везет больше, кому-то меньше. У одних родословная лучше, у других – хуже. Иногда, когда он курит травку, он видит их всех – длинный-длинный ряд голов, они вылазят из темноты и торчат, шевелясь, как черви, стриженные головы далеких предков...
У родителей дураков – дети дураки, У алкоголиков – дети алкаши, а если и не пьют, и такое бывает, значит, шизофреники или дебилы. А о н и там в своих газетках и книжонках всё пытаются разделить на плохих и хороших! В каждом есть в с ё. Только у одного больше, а у другого меньше...»
– Здесь я пишу о прадедушках, а у меня дед был садист и убийца, десятки загубленных душ. И дядя... которого знает весь...
А этот детектив вышел еще в Москве, в самом престижном издательстве «советский писатель».
– Покажи?
– Они мне не прислали ни одного экземпляра. Швырнули гонорарчик – две пятьсот, по старым ценам, в начале инфляции... И ни одной книжки!
– Две пятьсот?! Но это же... Почему же, почему такое отношение?!
– А-а, долго рассказывать. Не продался я им.
– Ты говорил, что у тебя есть и другие книги?
– Вон, видишь, одинаковые ряды стоят. Мои. Проза, юмор, фантастика.
– Ой, хи-хи, подари мне что-нибудь? И подпиши? Я буду хвастать, что знакома с настоящим живым писателем?
– Стеллочка, девочка, да конечно. Только это слишком малый подарок для... такой красивой девочки?
Я вытащил четыре книги: сборник детективов, прозу, фантастику, юмор-афоризмы. Сел за стол, начал подписывать.
– Ты сейчас не читай мои подписи, хорошо? Потом, без меня?
– Ладно. Детектив мне не дари, у меня есть, а у тебя, я смотрю, мало осталось. Ты говоришь – хочешь выпить?
– Да-а-а... Сейчас бы разогреть старческий организмик...
– Слушай, писатель, сколько тебе годиков?
– А сколько дадите?
– Ну-у... Тело у тебя... кожа и вообще... лет на двадцать тянут. Лицо – двадцать три. Ну я понимаю, что ты, конечно, старше. Но выглядишь вот так. Ага-а, волосики-то подкрашенные... хной! Ты седой? – Она подошла, прислонилась бедром к моему плечу, я обнял ее левой рукой за ягодицы, правой продолжая дописывать на книгах автографы с шутливыми фразами.
– Да-а, волосики меня подводят. Глупый волос начал покидать гениальную голову. – Я прекратил писать, расстегнул на ней рубашку обнял двумя руками за бёдра, пошел руками вниз, по восхитительным ногам и стал целовать сексапильный животик и бесконечно заманчивые груди...
– Так сколько же всё-таки? – Настаивает она, уже слегка задыхаясь от желания и глядя на мой активизировавшийся в трусах членоид...
– Я...уучмок... старый... ууучмок... и древний. Если скажу, ты испугаешься, я стану тебе противен и ты убежишь, – говорю я почти серьёзно.
– Я пришла к тебе, значит, ты мне не противен, а совсем наоборот. И вообще. С тобой как-то необыкновенно... просто. Не надо думать – что сказать, как сказать, что и как сделать... Ты знаешь, не такая я уж... блядь... Как ты мог подумать. Вообще... Я довольно стеснительная, честное слово! Ты мне, конечно, не веришь, но это так. А с тобой почему-то я не стесняюсь совсем, как будто мы сто лет уже вместе. Странно... Вообще, знаешь, бывает как-то так, в голове какое-то неудобство вдруг появляется. Говоришь с человеком и думаешь – а что еще сказать? И когда так думаешь, значит и он так подумал, значит вы... он... значит, несовместимость. Понимаешь? А с тобой как с собой, хи-хи.
– Наверное, у нас с тобой какое-то одинаковое биополе... Если бы ты знала, как мне с тобой хорошо и уютно! И дело не только в сексе... Я, писатель, но не смогу объяснить этого словами. Человек – загадка, нам ли соревноваться с Создателями... Жаль, что нас с тобой... трагически разделяет одна вселенская штуко-вина, еще не подвластная земной технике. Время. Мне с о р о к т р и г о д а...