Отдел четвертый

Прерывая заседание с уходом присяжных, я вошел в свой кабинет очень усталый, но с чувством неко­торого облегчения, вполне понятного в председа­теле, который после трудного и чреватого событиями судебного следствия и обостренных прении отпустил присяжных совещаться. Я не мог, конечно, предре­шить приговора, но я сознавал, что ни присяжные, ни обще­ство не вправе упрекнуть суд «в игре в правосудие». Перед первыми было открыто все внутреннее содержание дела, и их совесть могла возвысить свой голос, не смущаясь предполо­жением, что что-либо утаено, скрыто, спрятано под сукно угодливыми или трепетными судьями. Все, что было известно суду о личности подсудимой, о мотивах и обстановке ее дей­ствий, было выяснено перед присяжными, и если они чего-либо игравшего роль в поступке Засулич не знали, то это было лишь то, чего не знал и сам суд. И общество в лице своих разнообразных и многочисленных представителей было свиде­телем широкого применения начал нового суда, невзирая на исключительность дела и особенности участников. Оно имело перед собой суд «для всех равный». От присяжных зависело, если они находили это справедливым, показать, что это — суд «милостивый», а граф Пален позаботился, со своей сто­роны, чтобы он был и «скорый»...

Обращаясь мыслью к приговору, который обсуждался в эти минуты за закрытыми дверями комнаты присяжных, я боялся надеяться, но желал, чтобы разум присяжных возоб­ладал над чувством и подсказал им решение, в котором при­знание вины Засулич соединялось бы со всеми смягчениями и относительно действия и относительно состава преступления, признание ее вины в нанесении тяжелой раны — «со- снисхо­ждением», то такое признание не шло бы вразрез с фактами дела и с требованиями общественного порядка, давало бы суду возможность применить к виновной наказание сравни­тельно не тяжкое.

Кроме того, ввиду признания присяжными, что одно на­силие (со стороны власти) не уполномачивает на другое (со стороны подвластных), суд получил бы полное основание, особо оттенив первое из этих насилий, почерпнуть в произве­денном им впечатлении и в житейской обстановке подсудимой поводы для ходатайства перед государем о дальнейшем смяг­чении, о милосердии... Последствия такого приговора были бы самые благотворные во всех отношениях. Представление суда — подробное и твердое — указывало бы государю на то, как беззастенчиво преступают его сановники границы закон­ности и уважения к человеческому достоинству; наказание, понесенное Засулич, дважды смягченное, не возмущало бы никого своей жестокостью; самый поступок Засулич, шедшей на кару и принявшей ее, приобретал бы характер действи­тельного, несомненного самоотвержения и, наконец, главнее всего, — перед всей Россией и даже, ввиду важности процесса, перед всей Европой развернулась бы картина суда настоящего, не боявшегося смотреть в глаза истине и бестрепетно ищущего только правды. Мы, слуги нового суда, могли бы сказать всем тайным и явным его врагам: «Смотрите! Наряду с исключи­тельными судами, не внушающими к себе ни доверия, ни ува­жения, есть суд, который соблюдая все гарантии правосу­дия и давая все средства защиты обвиняемому, умеет дости­гать справедливых приговоров, не возмущая совести обще­ства и в то же время научая его узнавать свои язвы...» Обвинительный приговор, выражая слово порицания само­суду, в то же время был бы результатом такого судебного исследования, которое ясно показывало бы всем «власти­телям и судьям», что «nil inultum remanebit; quidquid latet apparebit!..» (Ничто не останется неотомщенным; все тайное станет явным.).

Судьба судила, однако, иначе...

В кабинете у себя я застал Ковалевского и Чичерина. Мне важно было узнать мнение первоприсутствующего уго­ловного кассационного департамента о ходе дела на суде, тем более, что в этом отношении M. E. Ковалевский издавна и по справедливости считался авторитетом. «Ну что, мой стро­гий судья?..» — спросил я его. «Обвинят, несомненно», — отве­чал он мне, не поняв вопроса. «Нет! А как шло дело?» — «Очень хорошо! — сказал он, крепко сжимая мою руку, — вы сумели соединить строгий порядок с предоставлением сто­ронам самых широких прав, и, даже желая вас, по дружбе, раскритиковать, я не могу ни к чему придраться... Иначе этого дела и нельзябы вести...» Чичерин удивлялся, как та­кое дело можно вести с присяжными. «Оно имеет несомненный политический оттенок, — говорил он, — и если присяжные вы­несут обвинительный приговор (в чем он не сомневался), то этим они покажут, что они умнее тех, кто передал это дело на их суд. Но можно ли, однако, их подвергать таким испы­таниям?..»

Вслед за тем вошел Лопухин и таинственно сообщил мне, что на улице неспокойно, что можно ожидать беспорядков и он боится, чтобы присяжные не пострадали за свой обвини­тельный приговор от каких-либо насилий толпы. Действи­тельно, из окон приемной, выходящих на Шпалерную, видна была толпа в несколько сот человек. Она совершенно запру­дила собой улицу от Литейного до дома предварительного заключения. Преобладали широкополые шляпы, высокие са­поги и пледы; были видны зеваки и любопытные; но центр толпы ожидал чего-то, очевидно, сознательно и тревожно. В нем резко жестикулировали, оживленно разговаривали, и смутный шум глухого говора, доносясь сквозь открытую форточку, наполнял легким гулом своды пустой приемной. Чувствовалось, что вокруг суда волнуются политические стра­сти, что пена и брызги их разбиваются у самых его дверей. Лопухин интересовался очень, знает ли полиция об этом сбо­рище и приняты ли меры к его рассеянию, готовый, по-видимому, войти с нею в обсуждение необходимых мероприятий. Я советовал ему не волноваться, сказав, что в случае обвини­тельного приговора я задержу присяжных в суде, покуда толпа не разойдется... «Обвинят! Обвинят, наверное!» — восклицал он и отправился любезно болтать в судейскую комнату, пол­ную табачного дыма и любопытствующих звездоносцев, из ко­торых некоторые почувствовали себя не совсем спокойно, когда он указал им в окно на толпу, тоже, по-своему, любо­пытствующую...

«Звонок, звонок присяжных!» — сказал судебный при­став, просовывая голову в дверь кабинета... Они вышли, тес­нясь, с бледными лицами, не глядя на подсудимую... Все при­таили дыхание... Старшина дрожащею рукою подал мне лист... Против первого вопроса стояло крупным почерком: «Нет, не виновна!..» Целый вихрь мыслей о последствиях, о впечатлении, о значении этих трех слов пронесся в моей го­лове, когда я подписывал их... Передавая лист старшине, я взглянул на Засулич... То же серое, «несуразное» лицо, ни бледнее, ни краснее обыкновенного, те же поднятые кверху, немного расширенные глаза... «Нет!» — провозгласил старшина, и краска мгновенно покрыла ее щеки, но глаза так и не опустились, упорно уставившись в потолок... «не вин...», но далее он не мог продолжать...

Тому, кто не был свидетелем, нельзя себе представить ни взрыва звуков, покрывших голос старшины, ни того дви­жения, которое, как электрический толчок, пронеслось по всей зале.

Крики несдержанной радости, истерические рыдания, от­чаянные аплодисменты, топот ног, возгласы: «Браво! Ура! Молодцы! Вера! Верочка! Верочка!»— все слилось в один треск и стон, и вопль. Многие крестились; в верхнем, более демократическом отделении для публики, обнимались; даже в местах за судьями усерднейшим образом хлопали... Один особенно усердствовал над самым моим ухом. Я оглянулся, Помощник генерал-фельдцейхмейстера, Г. А. Баранцов⁹², рас­красневшийся седой толстяк, с азартом бил в ладони. Встре­тив мой взгляд, он остановился, сконфуженно улыбнулся, но, едва я отвернулся, снова принялся хлопать...

В первую минуту судебные приставы бросились было к публике, вопросительно глядя на меня. Я остановил их зна­ком и, сказав судьям: «Будем сидеть», — не стал даже зво­нить. Все было бы бесполезно, а всякая активная попытка водворить порядок могла бы иметь трагический исход. Все было возбуждено... Все отдавалось какому-то бессознатель­ному чувству радости... и поток этой радости легко мог обра­титься в поток ярости при первой серьезной попытке удержать его полицейской плотиной. Мы сидели среди общего смятения, неподвижно и молча, как римские сенаторы при нашествии на Рим галлов.

Но крики стали мало-помалу замолкать, и, наконец, настала особая, если можно так выразиться, взволнованная тишина. Мне оставалось объявить Засулич сво­бодною и закрыть заседание. Но настроение публики было таково, что сказать Засулич: «Вы свободны, вы можете оста­вить ваше место!» — значило отдать ее на руки восторженной и возбужденной толпе и вызвать самые беспорядочные и быть может даже безобразные по форме проявления триумфа. Нельзя было делать стены суда местом буйно радостных демонстраций, которые за дверьми суда, на улице, среди собравшейся толпы могли разрастись до размеров, вызываю­щих вмешательство силы. Я решился отступить от правила о немедленном освобождении подсудимых. «Вы оправданы! — сказал я Засулич. — Отправьтесь в дом предварительного заключения и возьмите ваши вещи; приказ о вашем освобо­ждении будет прислан немедленно. Заседание закрыто!»

Публика с шумом и возгласами хлынула внутрь залы заседаний, перескакивая через барьеры, и окружила скамью подсудимой и место защитника. Ласковые слова сыпались на Засулич; присяжных поздравляли; Александров не успевал отвечать на рукопожатия и, едва спустился с лестницы, как был подхвачен на руки и с криками торжества пронесен до самой Литейной. Зала опустела.

Проходя к себе, взволнованный всем происшедшим, я уви­дел, что с угла Литейной на Шпалерную скорым шагом, в шинелях внакидку, входит команда жандармов, человек в тридцать. Она потеснила толпу, которая все больше и больше волновалась, ближе к дому предварительного заклю­чения. «Из ворот этого дома, в самую пасть этой толпы вый­дет Засулич, — подумал я, — будет встречена шумным востор­гом, подхвачена на руки, несена с триумфом, а жандармы, конечно, вызваны, чтобы «тащить» и «не пущать», — и прои­зойдет столкновение, быть может, кровавое. Всего этого можно было избежать, осуществив освобождение Засулич, не выпуская ее на Шпалерную. Для этого ее можно было привести, по соединительному ходу, назад, в суд, и выпустить через обыкновенно запертые ворота на Захарьевскую, объявив затем толпе, что она уже уехала. Но сделать такое распоря­жение по дому предварительного заключения могла одна лишь местная прокуратура. На вопрос: «Где прокурор суда и прокурор палаты?»— мне отвечали, что оба «изволили уехать к министру», оставив здание судебных установлений, в кото­ром Лопухин, в качестве инспектора, был блюстителем порядка, с шумящей публикой внутри и с грозно разрастав­шейся толпой снаружи... Предчувствуя неминуемое столкнове­ние молодежи с полицией и уличные беспорядки, я решился прибегнуть к единственному доступному мне средству и при­гласил к себе полицмейстера Дворжицкого. Трепов, воз­ложив на него за полгода перед тем сечение Боголюбова, поручил ему же управление чинами полиции, командирован­ными в суд.

Будущий спутник государя на роковом пути по Екатери­нинскому каналу предстал передо мной со злорадной улыбкой на красивом лице. Объяснив ему мои опасения, я сказал ему, что за отсутствием обоих прокуроров он один как представи­тель местной полиции имеет теперь право делать какие-либо распоряжения в доме предварительного заключения, управ­ляющий которым находится в прямом подчинении градо­начальнику. «Вы лучше меня знаете, что может произойти на улице, если Засулич будет выпущена к толпе, осаждающей ворота дома предварительного заключения, — говорил я. — На вашей обязанности лежит устранить возможность бес­порядков, размер которых нельзя заранее и определить.

Я не имею власти в доме предварительного заключения, но прошу вас отправиться туда немедленно, внутренним ходом из зала суда и, пригласив с собою Засулич, провести ее на судебный двор. Я прикажу смотрителю здания немедленно отворить ворота на Захарьевскую и выпустить Засулич через них. Толпа ждет на Шпалерной; Захарьевская широка и пустынна и никто не думает, что из суда есть выход и на нее; начинает смеркаться, и Засулич спокойно удалится, куда хочет, не возбуждая ничьего внимания. Когда она уедет, толпе можно будет объявить, что она вышла на Захарьевскую, и все обойдется благополучно. Сделайте это, прошу вас убедительно и настоятельно...». Дворжицкий поклонился с военной гра­цией, приподнимая свои полковничьи эполеты, и сказал: «Слушаю-с! — прибавив с усмешкой: только я попрошу сде­лать в здании суда надлежащие распоряжения, чтобы не вышло потом каких-либо недоразумений». — «Заприте немед­ленно ворота суда с Литейной и прикажите отомкнуть ворота на Захарьевскую, передав ключ господину Федосееву, — ска­зал я позванному немедленно смотрителю, указывая ему на расторопного судебного пристава, — вы же, господин Федо­сеев, отправьтесь вместе с господином полицмейстером в дом предварительного заключения и проводите Засулич на За­харьевскую, заперев затем ворота... Теперь торопитесь, госпо­дин Дворжицкий, так как предписание суда уже послано в дом предварительного заключения. Можно быть спокойным, что вы все сделаете, как мы говорим?» — «Будьте уверены, ваше превосходительство, — отвечал, любезно раскланиваясь, треповский ликтор, — наша обязанность — не допускать бес­порядка...»

Оставшись один и несколько успокоенный тем, что тре­воги этого дня, по-видимому, исчерпаны, я уже собирался ухо­дить, но был задержан одним членом из наших высших учре­ждений (Деспот-Зеновичем), высоким, худым стариком с Александровской звездой на груди... «Пришел вас поблаго­дарить за билет, данный мне для семейства, — говорил он. — Ну, что скажете вы о нынешнем дне? а?!»—«День этот еще не кончен, и все, что произошло, еще так близко, так не остыло, — отвечал я, — что трудно сказать что-либо опре­деленное... но боюсь, чтобы для нашего суда присяжных... он не был день роковой». — «Счастливейший день моей жизни! Счастливейший день моей жизни! — вскричал сановник, ударяя себя с силой по звезде, и лицо его внезапно покраснело и старческие нервные слезы заблистали в его глазах. — Счастливейший день!» — повторил он тихо, крепко сжимая мою руку.

С трудом пробравшись сквозь толпу на Шпалерной, я встретил при повороте на Литейную торопливо идущего молодого человека в высоких сапогах и старой медицинской фуражке. «Позвольте узнать, — спросил он меня, запыхав­шись, — не были ли вы в суде? Не знаете ли, чем кончилось дело? Куда ее присудили, или оно еще идет?» — «Дело кон­чено; Засулич оправдана».—«Неужели?! Оправдана! Боже мой!» Крепкие руки порывисто меня обняли, по щеке моей скользнули влажные губы и жесткие усы, и фуражка помча­лась далее... Через несколько минут мимо церкви Сергия рысью промчался по направлению к суду взвод жандармов... Семья Арцимовичей, у которых я обещал обедать, уже сидела за столом вместе с гостями, пришедшими из суда после того как присяжные ушли совещаться... Все были уверены в обвинении Засулич, и мое заявление, что она оправдана, было принято сначала за шутку.

Не успел окончиться обед, как почти вбе­жал новый гость — А. А. А.⁹³ «Вы здесь спокойно сидите, — взволнованно сказал он, — а знаете ли что происходит на улице?.. Там стреляют, дерутся с жандармами; недалеко отсюда, на Воскресенском проспекте, лежит убитый». Оказа­лось, что через четверть часа после моего ухода из суда Засу­лич была выпущена из дома предварительного заключения прямо в толпу, на Шпалерную. Дворжицкий сдержал свое обещание «предотвратить беспорядки»...

Когда я возвращался домой, истомленный тревогами и впечатлениями этого дня, по улицам с грохотом мчались пожарные и в стороне окружного суда вставало яркое зарево близкого пожара. За Невой, на Выборгской, горела огром­ная фабрика, и темно-багровые облака, медленно клубясь, нависали над местностью, где разыгралось дело, возбудившее страсти глубоко и надолго...

На другой день, рано утром, ко мне приехал Косоговский, бывший псковский губернатор, выбранный Тимашевым в ди­ректора полиции. Исполнительный, пустой и узкий бюрократ, искушенный в производстве административных исследований, имевших целью всегда доказать, что «все обстоит благо­получно» и что «напрасно вольтерианцы доказывают», чело­век бумаги, соглашений и компромиссов — он был во вражде с Треповым, с которым имел по службе постоянные отноше­ния. Он составлял велеречивые доклады, писал шутливые стихотворения, переводил Alfred de Musset (Де Мюссе Альфред — французский поэт, романтик.) и, разъезжая по России, принимал роскошные обеды и «местные вина» от чинов полиции. Трепов с трудом мог написать несколько строк, делая в слове, состоящем из трех букв, четыре ошибки («есчо», то есть «еще»); в литературе признавал только «Полицейские ведомости» и ни в какие фамильярности с под­чиненными не вступал. Трепов был — энергия, движение, во всем искал непосредственных, практических результатов и искренно желал усовершенствований в своем деле. Косогов­ский был — застой, инерция и тщательно ограждал свое ведомство от всяких «непристойных» (его любимое выраже­ние) запросов жизни целыми баррикадами отписок, справок и докладов, выросших на почве добрых отношений с «нужными человечками». Между тем этим двум людям почти ежедневно приходилось входить в служебные соприкосновения, причем Трепов кипел, негодовал и постоянно выходил из формальных рамок, в которые старался его вдвинуть директор департа­мента. Иногда их вражда принимала острый характер, и в комитете по управлению домом предварительного заключе­ния взаимное раздражение их очень часто грозило вызвать бурную сцену, так что председатель, князь Лобанов-Ростов­ский, смущался и переставал верить во всемогущество своих приятных манер и забавных анекдотов.

Я встретился впервые с Косоговским в комиссии по обсуждению сочинений о тюрьмах, представленных на конкурс, объявленный тюремным комитетом; потом мы сошлись в 1876 году, под председательством седого и хитрого Китицына, бывшего, несмотря на свое совершенное невежество, не только в юриспруденции, но и в грамоте, юрисконсультом двух министерств — двора и внутренних дел. Это было в мертворожденной комиссии, куда были переданы все жалобы администрации на судебные учреждения для разработки вопросов о безусловной доказательной силе полицейских про­токолов, об отмене права судей делать предостережения чинам полиции, о порядке служебных сношений между представи­телями администрации и судьями, о церемониале приемов и т. д. Тогда благодаря невежеству и лени Китицына и тому, что Косоговский писал куплеты (в чем я его усердно поощ­рял), а представитель III отделения Еремеев рисовал женские торсы, ножки и головки, мне и покойному Пясецкому удалось свести все эти вопросы на нет.

Начальство негодовало на то, что Китицын ничего не умел провести, и не дало ему никакой награды, но опасные вопросы были на время погребены, чтобы, к сожалению, отчасти и притом с успехом всплыть впоследствии и уже по инициативе министра юстиции. Через год я встретил Косоговского на Кавказе, в Кисловодске, где он был неразлучен со «своим другом», звероподобным началь­ником пересыльной части, грязным циником, генерал-лейте­нантом Беленченко. Маскарадный герой и «почетный член домов терпимости», Беленченко оставил во мне весьма живое воспоминание по одной сцене, бывшей в тюремной комиссии под председательством Зубова. Будучи вызван как эксперт по пересыльной части, он поразил всех заявлением, что в России и Сибири административно пересылаются ежегодно от восьми до десяти тысяч человек.

В комиссию ездил весьма деятельно Шувалов, стремясь изъять тюрьмы из ведения министерства внутренних дел и приурочить тюремную статику, то есть места заключения, к министерству юстиции, поставив последнее в необходимость отдать тюремную динамику, то есть пересыльную часть, в руки жандармского корпуса и III отделения и, таким образом, сверх закона 19 мая о политических дознаниях связать свое ведом­ство еще новой пуповиной с министерством юстиции. Заявле­ние Беленченко передернуло его, и, крутя свой тонкий ус, он запальчиво сказал, что это неправда. К нему присоединились некоторые члены, доказывая, что, вероятно, Беленченко поме­щает в это число и пересылаемых по судебным приговорам вследствие подлежащих статей Уложения о наказаниях, а также не принятых обществами, водворяемых на родину по их желанию и т. д. «Ведь у вас есть статейные списки, разве вы не различаете по ним оснований пересылки?» — раздра­женно спросил Шувалов. Беленченко встал во весь свой гро­мадный рост и, обиженный вопросом Шувалова, сказал, широко разевая плотоядный рот: «Да помилуйте, ваше сия­тельство, зачем мне смотреть причины?! Не смотрел и смо­треть не намерен! Зачем мне их знать? Ко мне приводят чело­века и говорят: «В Якутск!» — «Слушаю-с!» — Кладу его в колесо, повернул, — и он сделал быстрое круговое движение рукою, — трах! Он в Якутске. А кто он, зачем и почему — мне-то какое дело? Я, ваше сиятельство, — машина; повернул колесо: раз, раз — и готово; раз, раз — и готово! А до лич­ности мне и дела нет! С какой радости?!» — и он сел погла­живая лысину, улыбаясь и самодовольно оглядывая слушате­лей, «срезанных» его profession de foi (Изложение убеждений.).

Приехав ко мне на другой день после дела Засулич, Косоговский, захлебываясь от удовольствия, стал рассказывать, какое благотворное впечатление произвел приговор и как все порядочные люди рады разоблачению «непристойных дей­ствий» Трепова. Косвенное порицание недруга, выразившееся в приговоре присяжных, его восхищало, и, позабыв свой офи­циальный консерватизм, он превозносил их, уверяя, что они не могли иначе поступить и что теперь, конечно, «этого непри­стойного самодура» уберут. Приглашение к министру юсти­ции помогло мне отделаться от этого господина, истинная цена и источник чувств и взглядов которого в данную минуту мне были ясны.

Я нашел Палена гораздо более спокойным, чем ожидал. «Ну, вот видите, каковы они, ваши присяжные! — встретил он меня. — Ну, уж пусть теперь не взыщут, пусть не взы­щут!» Но затем стал, без особого волнения, говорить о деле, по-видимому, более негодуя на уличные последствия процесса, чем на самый приговор. Я рассказал ему некоторые подроб­ности процесса и ту роль, которую разыграл Дворжицкий. «Этого нельзя так оставить! — возмущался он, — надо напи­сать или сказать Трепову, а то это еще поставят нам на счет, пусть он взыщет!..»—«Нет, —сказал я, —писать официально Трепову неудобно, так как заботы по устранению беспоряд­ков на улице вовсе не входили в мои служебные обязанности, да и вообще с ним всегда удобнее и успешнее дело идет при личных объяснениях; я заеду к нему сегодня и расскажу все подробно...» — «Да! Да! — твердил Пален, — наделали мне эти присяжные хлопот! Но я слышал, что вами дело было ведено превосходно и безукоризненно... это мне говорили оче­видцы...»

От Палена я поехал к Трепову. Хотя мне не хотелось его видеть, так как я предвидел, что разговор о действиях Дворжицкого неизбежно перейдет и к приговору присяжных, кото­рый не мог не уязвить старика глубоко, пошатнув его внешний авторитет... Но я не считал возможным оставить случай с Дворжицким без последствий. Умышленность действий этого господина и злорадное желание усугубить последствия оправ­дания Засулич были слишком очевидны. Я нашел старика в фальшиво-сентиментальном настроении. Он твердил, что «благодарит бога» за оправдание Засулич, так как не желал и не желает ей зла, но тут же, рядом, с недоумением спраши­вал, что он сделал присяжным и за что они его так жестоко оскорбили своим приговором? «Я хлопотал всегда о пользах города и благоустройстве его, — и вот теперь награда...» — твердил он с видимой горечью и снова возвращался к тому, что был рад, узнав об оправдании, и при первой вести о нем будто бы даже перекрестился, сказав: «Ну, и слава богу!»

Он, видимо, впервые примерял одежду «христианского смирения», избрав со свойственным ему умом наиболее приличный и под­ходящий к случаю костюм. Я поспешил прекратить этот раз­говор, сказав ему, что оправдание Засулич выражает собой прежде всего сострадание к ее житейским бедствиям и что если в нем можно видеть протест присяжных, то во всяком случае, лишь против нарушения закона, выразившегося в слу­чае с Боголюбовым, а отнюдь не стремление оскорбить или унизить лично его, Трепова. Затем я перешел к случаю с Дворжицким. Трепов, который в прежнее время, обыкно­венно, кипятился и пылал гневом на бездеятельность своих агентов, отнесся к моему рассказу очень хладнокровно. Он, очевидно, был предупрежден и настроен надлежащим обра­зом. «Да, конечно, жаль, что Дворжицкий не исполнил вашего желания, — сказал он, снова напуская на себя меланхолию, — но, видите ли, Анатолий Федорович, мои меня очень любят и уважают — и Дворжицкий в том числе — и они все, и он в том числе, не могли не быть оскорблены и расстроены при­говором присяжных... Ну, а где же от расстроенного и огор­ченного человека требовать внимания и сообразительности. Дворжицкий, может быть, и хотел бы исполнить все, что вы ему говорили, да вспомнил все, что произошло, ну и забыл... Нет, уж тут, по правде, не он, а присяжные виноваты, — они и его, и всех так расстроили...»

Мне стало ясно, что у них решено поставить уличный бес­порядок и пролитую кровь «нам на счет», как выражался Пален, и я прекратил беседу со стариком, снова впавшим в тон «христианского смирения».

***

Оправдание Засулич разразилось над петербургским обществом, подобно электрическому удару, радостно возбудив одних, устрашив других и всех равно взволновав. Повсюду только и было разговору, что о нем, а газетные отчеты, сооб­щая в течение нескольких дней все перипетии процесса, дер­жали общественное любопытство в возбужденном состоянии и знакомили провинцию «с нашею злобою дня», которая при­обретала значение знаменательного общественного явления. В огромной части образованного общества оправдание это приветствовалось горячим образом. В нем видели урок, предо­стережение; близорукие любители сравнений говорили уже не только о русской Шарлотте Кордэ, но и о «взятии Бастилии»... Чувствовалось, что приговор присяжных есть гласное, торже­ственное выражение негодования по поводу административ­ных насилий, и большинство только с этой течки зрения его и рассматривало, окрашивая деятельность суда в политиче­ский колорит. В этом же смысле и весьма единодушно выска­зывалась и петербургская печать. Передовые статьи большей части газет рассматривали решение присяжных именно как протест общественной совести, которая была возмущена явным нарушением закона и грубым насилием и не нашла в себе слова осуждения для той, которая явилась выразитель­ницей негодования, накопившегося в душе многих... Приговор присяжных быть может и неправилен юридически, но он верен нравственному чутью; он не согласен с мертвой буквой закона, но в нем звучит голос житейской правды; общество ему не может отказать в сочувствии... и caveant consules!.. (Буквально: консулы, будьте бдительны! (употребляется в смысле; Смотрите! Берегитесь!).)

Таково было содержание большей части статей и заметок, появившихся в первые дни после процесса. Особенной горяч­ностью отличался воскресный фельетон «Голоса». Он произ­водил очень сильное впечатление. В написанных с неподдель­ным увлечением и талантом строках Григорий Градовский ⁹⁴ рассказывал пережитое им во время процесса. Перед ним зала суда, наполненная «избранной публикой», блещущая звез­дами, «так тесно» сидящими, точно на Млечном пути, — и бледная подсудимая; но все это застилает галлюцинация... ему кажется, что не ее, а его и с ним все общество судят и что защита говорит обвинительную речь, отнимая у них вся­кую надежду на оправдание. Но галлюцинация проходит — чредою проносятся обстоятельства дела, и событие 13 июля восстает перед ним во всей своей отталкивающей наготе, заслоняя недавние болгарские ужасы... Он не в силах пере­дать в подробностях эту «страницу человеческой жестоко­сти» — пусть читатели прочтут сами, — но он чувствует, что все это совершено не одним «потерпевшим», а всеми, всеми, всем обществом, которое молчало, когда совершалось поруга­ние закона, всею печатью, которая не поднимала своего голоса, и что все они своею апатией, своим равнодушием к попранию справедливости воздвигли руку Засулич, у которой были отняты, без вины и приговора, ее молодость и малейшая надежда на лучшее будущее. И вот, когда среди общего томления раздается покрываемое взрывом восторга слово оправдания, ему снова грезится, что не она, а он сам оправ­дан, что теперь все пойдет хорошо после ряда неудач и горя и что наступила желанная, хотя и тяжелая минута, с которой должно начаться общественное выздоровление...

В таком же тоне высказывались и другие органы печати. Одно «Новое время» молчало. Оно, невидимому, начинало прислушиваться к камертону из Москвы и начинало «гнуть свою линию» в том направлении, которого оно стало с таким позорным успехом и беззастенчивостью держаться в после­дующие годы.

Но исход дела и напугал многих. Правительство почув­ствовало общественное значение решения присяжных, при­нятого с таким восторгом. Все те, кто, быть может, лично и, брезгая насилием, были непрочь допустить его в руках других «для порядка», увидели, что за это приходится дорого пла­титься; многих возмутило то, что в решении «каких-то при­сяжных» прозвучал голос осуждения сановнику, генерал-адъютанту, крупному представителю власти... Давно начав­шийся разлад между административной практикой и теорети­ческими требованиями, выросшими на почве преобразований Александра II, сказался резко, громко, во всеуслышание — и победа, нравственная победа, осталась не за практикой. Поле битвы оказалось перенесенным в чуждую, независимую сферу, и в ней мероприятия административного произвола не нашли ни ценителей, ни знатоков. Склониться перед этим фактом значило войти в узкие рамки закона, стеснить себя навсегда, сознательно отречься от того, что поэт называл «необходимостью самовластья и прелестями кнута». Надо было стать на защиту колеблемого авторитета, ибо «сегодня Трепов», а завтра кто-нибудь повыше... ведь, «кто богу не гре­шен, царю не виноват», и т. д. Наконец, очень многие были возмущены отрицанием виновности подсудимой, при налич­ности факта преступления и сознания в нем. При полном непонимании, которое существует в нашем обществе относи­тельно судебных порядков и способов отправления правосудия, почти для всех вопрос: «Виновен ли?» — и до сих пор равно­силен вопросу: «Сделал ли?» И когда человеку, который сам сознает, что «сделал», говорят: «Не виновен», — то в обще­стве поднимается крик, в котором искренность недовольства равняется лишь глубине невежества. В деле Засулич был именно такой случай, и никто не хотел понять, что, говоря «не виновна», присяжные вовсе не отрицали того, что она сделала, а лишь не вменяли ей этого в вину. Мне рассказывали, что в это именно время в одном из клубов заслуженный гене­рал, негодуя на исход процесса, кричал: «Помилуйте, да и могло ли быть иначе при таком председателе?! Она говорит сама, что стреляла, а господин Кони спрашивает у присяж­ных, виновна ли она?! Нет! Как это вам нравится: виновна ли она? а?»

В правительственных сферах забили тревогу, как только после первого впечатления явилось сознание, что общество, выйдя из пассивной роли, выразило осязательно и наглядно в громе рукоплесканий и криках восторга свое неодобрение, свое резкое порицание самому началу беззаконных действий видного сановника и в его лице — всей предержащей власти. В этих сферах были непрочь полиберальничать за обеденным столом и повздыхать о конституции за дымящеюся сигарой; готовы были молчаливо-одобрительно выслушивать и даже поощрять самые низкие клеветы и сплетни про этого самого сановника; с удовольствием шутили насчет «небесного» царя, а иногда насчет «земного» и притом насчет последнего весьма злобно и грязно, но «публичное доказательство» недовольства и возможности критики казалось опасным и нетерпимым, И вот те, кто называл Трепова «старым вором», кто удивлялся, как может государь вверять столицу этому «краснорожему фельдфебелю», этой «полицейской эрыге», как его называли некоторые, стали на его защиту и завопили о колебании правосудия и о том, что «если так пойдет, то надо бежать из России...».

В Английском клубе поднялась тревожная болтовня, и приговор над судом присяжных был подписан совокупностью сановных желудков, обладатели которых почувствовали себя солидарными с Треповым. Таким образом, в обществе обра­зовалось два взаимно противоположных взгляда, проводимых со страстностью и нетерпимостью, давно невиданными. Для одних решение по делу Засулич было вполне правильным выражением политического настроения общества, и в этом состояла его высота и целесообразность. Для других это реше­ние было проявлением революционных страстей и начавше­гося разложения государственного порядка. Людей, которые бы видели в этом решении роковое последствие целого ряда предшествующих прискорбных явлений и тревожный симптом болезненной неудовлетворенности общества, было немного. Для огромного большинства дело представлялось не так. Одни находили, что суд может, не теряя своего значения и смысла и оставаясь все-таки судом, сделаться органом проявления политических страстей, за неимением для них дру­гого выхода; другие считали, что горючий материал, так ярко вспыхнувший по поводу этого дела, создан решением присяж­ных и что, не будь суда для проявления недовольства, не было бы и недовольства. Они вопреки старому юридиче­скому правилу думали наоборот, что sublatus effectus — tollitur causa (С упразднением следствия упраздняется и причина.).

В кружках, на которые распадается образованное обще­ство, почти не существует никакой внутренней дисциплины. Нет ее, в особенности, в среде людей либерального образа мыслей. Трудно себе представить больший разлад, нетерпи­мость, тупую либеральную ортодоксальность, какие суще­ствуют между ними. Говоря о том, что «мы друг друга едим и тем сыты», Посошков духовными очами провидел нашу либеральную партию, которая менее всего думает о необхо­димости сплоченности ввиду общих недугов — невежества, косности и произвола.

Следы некоторой дисциплины есть, однако, в среде кон­серваторов или, вернее, ретроградов. Там есть кое-какое еди­нение, бывают известные лозунги... Это проявилось и после дела Засулич.

Пока либералы жужжали о «проявлении общественного самосознания» и ликовали по поводу «взятия Бастилии», бюрократы и всякого сорта «друзья порядка» вырабатывали себе однообразный взгляд на дело и соответственную «ligne de conduite» (Линия поведения.). Признать, что общественное мнение и даже совесть общества выразились в приговоре присяжных — зна­чило нравственно наложить на себя руку. Итак, присяжные выразили лишь самих себя в решении, постановленном к него­дованию всего «благомыслящего общества». Их, однако, две­надцать человек, они свободны, независимы и пришли в суд свежими и чуждыми рутине и предвзятым мнениям, а между тем произнесли такое решение. Значит, они почерпнули его в своей совести? Нет, не в совести, а в неразумении, усилен­ном неподготовленностью к сильным, искусственно созданным впечатлениям. Они введены в заблуждение, и их нечего винить. Но кто же искусственно подготовил эти вредоносные впечатления? — Суд! Коронный суд! Он допустил говорить о действиях Трепова, и это произвело сильное впечатление; он дозволил защитнику говорить о сечении и потрясти этим слушателей; он не оградил присяжных от влияния на них чувства, картины, образа; он не сказал им лаконически: «Вот — Засулич, она стреляла и созналась; больше вам нечего знать — судите ее!» Вот, кто виноват! И прежде и более всего — председатель. Нечего видеть в этом приговоре про­явление общественного негодования и этим тревожиться. Это просто ошибки и в особенности председателя — вот и все! И вот отправная точка: глупые присяжные, скверные судеб­ные порядки и нигилист — председатель. На этом и станем твердо и бесповоротно!..

И вот дня через два после дела начала реветь буря него­дования на действия суда, буря, в которую первую скрипку со свойственным ему вредным талантом начал играть Катков ⁹⁵.

Но еще прежде чем разразилась буря, произошел один комический эпизод, достойный спасения от забвения. Вече­ром в воскресенье 2 апреля ко мне в мое отсутствие являлся адъютант принца Петра Георгиевича Ольденбургского⁹⁶ и просил прибыть на другой день к его высочеству ровно в десять часов утра. Во дворце, куда я пришел, запоздав, на лестнице меня встретил встревоженный Алопеус, директор Училища правоведения, где я читал лекции уголовного судо­производства. «Что такое, зачем меня зовет принц?» — «Ах, вы опоздали, Анатолий Федорович, он уже два раза спраши­вал о вас! Идите, идите! Теперь некогда объяснять вам, но такая история, что мы просто не знаем, что и делать», — лепетал мне этот хотя и «прискорбный умом», но не без хитрецы человек. «Там — Таганцев» ⁹⁷, — прошептал он в тре­воге; и я вошел к принцу в большой кабинет, окнами на Неву, по которой, озаренный первым весенним солнцем, шел лед...

Феноменально глупый, добрый и честный в душе, с драго­ценной для карикатуриста физиономией и наивными голубыми глазами, принц быстро пошел ко мне навстречу и усадил за старинный ломберный стол, против Таганцева, который по­смотрел на меня многозначительно, слегка пожав плечами. «Вот, — начал принц, торопясь, сбиваясь и говоря в нос, — и вы! Я очень рад, мы приступим; так, по моему мнению, дело идти не может, и я созвал вас, чтобы вместе обсудить... При­говор об этой девке переполнил чашу моего терпения; теперь уж для всех ясно, что такое суд присяжных; вы оба знаете мой взгляд, мы не раз об этом говорили, помните, а? Помните?» Я наклонил голову в знак того, что помню, и действительно, я не мог забыть того, как, принимая меня при поступлении моем в Училище, добродушный принц доказывал мне ошибочность моего взгляда на присяжных, объясняя, что этот суд введен в России лишь благодаря коварству такого красного (sic!) как Н. И. Стояновский⁹⁸, и что, вообще, он построен «на эшафотах казненных королей». Когда я на­помнил ему, что Людовик XVI осужден конвентом, Карл I ⁹⁹ — парламентом, а Максимилиан Мексиканский ¹⁰⁰ — военным судом, то он замахал руками и вскричал: «Что вы! что вы! Это все был суд присяжных, это всем известно».

Через год, присутствуя у меня на экзамене, он спросил воспитанника, который взял билет об английских судебных учреждениях: «Какой король ввел присяжных в этой стране?» Экзаменую­щийся замялся и взглянул вопросительно. «Он этого не знает, ваше высочество, я им об этом не говорил». — «Отчего же не говорили?» — укоризненно сказал принц. «Да я сам этого не знаю...» Он выпучил с изумлением глаза, сморщил брови и спросил: «Как! Вам это неизвестно?! Не может быть!»— «Уверяю вас, ваше высочество, до сих пор я думал, что суд присяжных в Англии образовался постепенно, сложившись исторически, путем разных видоизменений и обычаев, как сла­гались, например, наша община и артель, но, если вы подели­тесь со мною сведениями по этому предмету, я буду очень вам обязан...» Он взглянул на меня торжествующим образом и громко сказал: «Суд присяжных в Англии ввел Карл I Стюарт... и сейчас же был казнен», — добавил он вполголоса, наклоняясь ко мне, чтобы не вводить в соблазн воспитанников. «Я всегда говорил государю о необходимости уничтожить это вредное учреждение, — продолжал он свою беседу со мной и с Таганцевым. — Я прямо это говорил; знаете, я всегда прямо, я ведь имею eine gewisse Narrenfrechheit (Известная дерзость шута.), — прибавил он с трогательным добродушием. — Вот, теперь это дело. Ведь это ужас! Как можно было оправдать?! Но у себя этого я тер­петь не намерен. Я решил, что чины и воспитанники Училища должны подать государю адрес и выразить свое негодование по поводу оправдания Засулич и неправильных действий суда присяжных вообще. Нельзя оставлять отправление правосудия в руках этих сапожников. Я хочу прочесть вам проект адреса, написанный мною сегодня ночью. Вчера еще я приказал Алопеусу и Дорну (инспектор классов), чтобы все было готово к подписанию адреса воспитанниками и преподавателями. Но я желаю знать ваше мнение о редакции. Надо торопиться!» И он пошел к своей конторке, на которой лежал какой-то исписанный лист... Смущение и тревога Алопеуса, который, сделавшись недавно директором, конечно, не решался воз­ражать принцу, становились понятны. Затеялось и летело на всех парах к исполнению дело бессмысленное и ни с чем не сообразное. Таганцев иронически улыбался и молчал, оче­видно, предоставляя мне объясняться с принцем.

«Позвольте, ваше императорское высочество, прежде чте­ния проекта адреса обратить ваше внимание на совершенную необычность такого заявления перед государем со стороны воспитанников учебного заведения. Я не знаю ни одного слу­чая подачи подобного адреса», — «Как! а адресы универси­тетов по случаю выстрела Каракозова и по поводу недавней войны?» — «Да, такие адресы были поданы, но война есть событие, касающееся всей страны от мала до велика, да и адрес этот был подписан лишь профессорами, желавшими доказать, что идея борьбы за славян находит себе сочувствен­ный отголосок и в ученом мире, а адрес по поводу 4 апреля содержал в себе выражение радости о спасении любимого монарха. Не знаю, подписывали ли его студенты, но не сомне­ваюсь, что ваше высочество не допускаете мысли об отожде­ствлении покушения на жизнь государя с покушением на жизнь Трепова...»

Стрела попала в цель, и принц в негодовании забормо­тал: «Ах! как можно, как можно! Какое мне дело до Трепова, но вот эти присяжные...» — «Присяжные, ваше высочество, установлены законом, данным государем; учреждение этого суда санкционировано державной волей. Удобно ли, чтобы ученики, готовящиеся быть специальными служителями закона и государственных учреждений, выражали свое порицание форме суда, установленной государем? Отчего тогда не допу­стить порицаний с их стороны и другим государственным учре­ждениям? И кто же будет порицать? Мальчики, не знающие жизни и никогда даже и в суде-то не бывавшие... Притом они готовятся в судьи, прокуроры, адвокаты и, следовательно, к постоянному соприкосновению с судом присяжных. Что, если государю не угодно будет даже и после адреса унич­тожить этот суд? В каком неловком, недостойном положении будет впоследствии эта молодежь, действуя рука об руку, в неразрывной связи с судом, о негодности и вредоносности которого она торжественно свидетельствовала перед своим государем? А что, если притом, познакомясь с судом присяж­ных, многие из этой молодежи найдут свое мнение о нем, высказанное в адресе, легкомысленным и поспешным? Помянут ли они добром училище, в стенах которого их принудили к протесту, заставляющему их, с годами опыта, устыдиться?

И уверены ли вы, ваше высочество, что государь, прочитав этот адрес, отменит суд присяжных?»

Принц покраснел, грустно поник головой и пробормотал:

«Нет, я не уверен... нет! Государь этого не сделает, потому что, потому... что... ну, одним словом, aus politischer Klugheit!» (По соображениям политической мудрости.) — «Так, какую же цель будет иметь этот адрес?»— «А мнение преподавателей? А? Это уже люди зрелые...» — сказал он, уклоняясь от ответа. «Из которых, однако, — про­должал я, — лишь двое вполне компетентны судить о правиль­ности действий присяжных, это — Н. С. Таганцев и я, то есть преподаватели уголовного права и судопроизводства, а между тем наших-то подписей и не может быть под адресом...» — «Как? Отчего?» — вскричал принц, нетерпеливо вскакивая с кресла. Таганцев, сочувственно наклонил голову, видимо, одобряя мой план кампании против «высочайшей нелепости»... «Оттого, что я вел дело Засулич и по закону скрепил своей подписью решение присяжных. Поэтому мне как судье непри­лично подписывать протест против приговора, постановлен­ного при моем участии, тем более что закон указывает пра­вильный и единственный путь протеста — в кассационном порядке. Находя присяжных учреждением негодным, могу ли я оставаться председателем суда, действующего именно при помощи этого учреждения? Точно так же мне думается, что и Н. С. Таганцев мог бы подписать такой исключительный адрес, лишь, если бы и все его товарищи по университету, где проходит его главнейшая служба и с которым он связан тес­ными узами, признали и со своей стороны необходимым под­нести такой же адрес государю. Я думаю, что не ошибаюсь...» Принц взглянул на Таганцева недовольно и вопросительно. Тот подтвердил мои слова. Старик стал теряться, сердиться... «Так вы признаете приговор этих «сапожников» правильным, хорошим, похвальным? Убила человека, и права?! А?»— спрашивал он, волнуясь... Мы стали объяснять ему, что при­говор юридически неправилен, но понятен, так как присяжные не могли отнестись с сочувствием к действиям Трепова и, кроме того, видели, что именно «убитого-то человека» и нет в деле, а это всегда действует на строгость их приговора... «Ну, что ж, он высек, — горячился принц, — что ж из этого? Ведь этак во всех нас станут стрелять!» Мы возразили, что случай насилия над Треневым — случай исключительный и притом связанный с его жестокой и несправедливой распра­вой; стрелять же в него, принца, искренне любимого всеми за доброту и заботу о благе своих питомцев, может только сумасшедший, так что, ставя себя на одну доску с Треневым, он нарочно забывает ту общую симпатию, которой уже давно и прочно окружено его имя... Но добрый старик, не обидев­ший сознательно на своем веку мухи, упорно стоял на своем. «В меня будут стрелять, — твердил он и, внезапно придав лицу решительное выражение...— я тоже высек!!!»— сказал он отрывисто и оглянул нас взором человека, представившего неотразимый аргумент... «Но кого? За что? Это не безраз­лично!» — спросили мы. «Воспитанника Гатчинского инсти­тута!.. Такой негодяй! Знаете, что он сделал?.. Он взял в рот бумаги, нажевал ее эдак: м-м-м-м, — и он показал своими губами с комической большой бородавкой, как жевал виновный бумагу, — и плюнул ею учителю в лицо... нажевал и эдак «пфль»... — и он изобразил плевок, — прямо в лицо... Каков?! Я его приказал высечь!»—«И хорошо сделали, — сказал я, едва сдерживая улыбку, — но, позвольте узнать,. сколько ему лет?»—«Двенадцать лет! двенадцать... Теперь и он станет в меня стрелять!» — «Да, ведь, это еще ребенок, шалун, а не студент университета,» — возразили мы. «Все равно! Он вырастет и будет тогда стрелять, вы увидите!» — волновался наш августейший собеседник... Наступило молча­ние... «Так вы не можете подписать адрес?» — «Нет, ваше высочество, не считаем возможным». — «Ну, без этого его и. подавать нельзя, когда такой... такой Widerstand (Сопротивление.) с вашей стороны... А жаль! Я думал, что это было бы полезно... и целую ночь писал проект... вот он, прочтите и скажите ваше мнение; я не особый стилист, но я хотел все это выразить, все это выразить...» — сказал он уныло, протягивая мне взятый с конторки лист. Он, очевидно, сдавался на капитуляцию. Взять лист, обсуждать его содержание — означало: напрасно тянуть тягостные переговоры и, пожалуй, вызвать в нем горя­чую защиту мертворожденного литературного детища. Поло­жив лист на стол и поставив на него шляпу, — «Нет! ваше высочество, — решительно сказал я, —мы не будем читать проект; нам было бы больно видеть, сколько труда, времени, необходимого для отдыха, и, следовательно, здоровья, потра­чено вами на этот бесплодный труд», — и я протянул к нему лист обратно. Принц вздохнул, разорвал проект на мелкие куски и молча подал нам руку, давая знать, что аудиенция окончена... «Ну, что? Ну, что? — с тревожным любопытством спрашивална лестнице Алопеус, — будем подавать адрес?» Но догнавший нас адъютант позвал его к принцу, дав ему возможность - услышать ответ от самого виновника тревоги.

***

На следующий день, во вторник утром, ко мне пришел старший председатель судебной палаты, сенатор С. А. Морд­винов, ¹⁰¹ любимец и товарищ по университету графа Палена, который в короткое время вытянул его из одесской таможни на место председателя Петербургского судебного округа и в сенат, несмотря на сомнения по части семейных добродете­лей, возбуждаемые Мордвиновым в своем покровителе. Весе­лый собеседник, дамский угодник, знаток и поклонник кра­соты, скромно сознавший и доказавший способность выпить в один присест бутылку коньяку, Мордвинов должен был быть очаровательным начальником таможенного округа. Но как судья, как юрист он отличался чрезвычайной поверхностностью. Судебные деятели, имевшие с ним дело, никак не хо­тели le prendre au sé rieux (Всерьез признавать это.), a он, со своей стороны, вращаясь, вследствие женитьбы на М. А. Милютиной, странной, углова­той, но чрезвычайно правдивой женщине, в высшем служеб­ном кругу, не хотел признавать своих сослуживцев по палате товарищами, и отзываясь о них презрительно в обществе, гадил разными несправедливыми наветами некоторым из них в министерстве, создавая дурную служебную репутацию людям, которым по их сравнительно с ним трудолюбию, добро­совестности и знанию он недостоин был развязать ремня у сапога.

Слывя почему-то умным человеком, будучи лишь человеком ловким, он умел впоследствии примазаться к сена­торским ревизиям Лорис-Меликова¹⁰², к Кахановской комис­сии, где «старички собирались играть в администрацию по маленькой», и к учреждению, заменившему комиссию проше­ний; ораторствуя в гостиных и засыпая, отягченный винными парами, в заседаниях юридического общества, доказывая, что центр тяжести судебных уставов есть «дисциплинарные произ­водства», упорно не заглядывая при ревизии новгородского суда в кассу потому, что «там есть признаки несомненной растраты...», он носил личину консерватизма и утверждал, между прочим, что виновником и, так сказать, отцом рево­люционного настроения среди петербургского общества был К. Д. Кавелин ¹⁰³.

«Однако, картинка-то у вас в гостиной не совсем удобная для председателя», — сказал он, свежий, здоровый и изящ­ный, входя в кабинет и показывая на гравюру, изображающую Руже де Лиля, поющего в первый раз марсельезу, напоминая тем графа Палена, который, увидев у меня в доме министер­ства юстиции на стене «Шутов Анны Иоанновны» академика Якоби, с грустным упреком спрашивал: «Зачем вы держите такую картину, такую... неприятную картину?!»—«Какой у вас взгляд, — сказал я Мордвинову, смеясь, — вы сейчас видите товар, не очищенный в политической таможне! Впро­чем, успокойтесь, герой картины поет песню, теперь признан­ную казенным гимном французского государства, своего рода «боже, царя храни», но только наоборот и с французскими приспособлениями». — «Да! Острите, острите! — отвечал он, — недаром вас считают красным, вы знаете, что ведь на вас теперь восстают и стар, и млад. В Английском клубе, особенно после статьи Каткова, вас предают проклятию, а вчера в собранном по поводу дела Засулич совете министров, под председательством государя, Валуев доказывал, что вы — главный и единственный виновник оправдания ее и что вообще судебные чины чрезвычайно распущены и проникнуты противоправительственным духом. Все министры его поддер­жали; все, за исключением одного...»—«Ну, а граф Пален?»— «Его положение очень, очень трудное», — уклончиво ответил Мордвинов.

Впоследствии я узнал, что граф Пален отдал меня на растерзание, без малейшей попытки сказать хоть слово в разъяснение роли председателя на суде присяжных, а этот «один» министр, не разделявший поспешных обвинений про­тив меня и искавший причин оправдания глубже, был Д. А. Милютин, лично мне незнакомый...

«Что делать, — сказал я Мордвинову, — буря была неиз­бежна, и следовало предвидеть, что невежественные в судеб­ном деле люди, хотя бы и русские министры, будут закрывать глаза на истинные причины оправдания и станут искать «человека» и на него направлять свои удары. Таким челове­ком, по выдающемуся в процессе положению председателя, представляюсь я. На меня и посыплются укоры, наветы и инсинуации. Но меня интересует мнение юристов-практиков, которые понимают, какая трудная задача выпала мне на долю. Вы сидели, С. А., все заседание сзади меня, — ну, вы что скажете? Можно ли было вести дело иначе?» — «Нельзя! Положительно, нельзя! Вы сделали все, что, по моему мне­нию, можно и должно. Я так и объяснил это весьма подробно графу Палену, доказывая ему как очевидец и как старший председатель всю несправедливость нападений на вас. А статью Каткова прочтите: она производит большой эффект!..»

Статья московского громовержца, резюмируя энергичным образом тот взгляд на дело Засулич, по которому в «неслы­ханном, возмутительном оправдании виноват суд», живописала «безумие петербургской интеллигенции и вакханалию петер­бургской печати», требуя привлечения к ответственности виновных в том, что действительным подсудимым являлся Трепов. Избиение студентов. мясниками Охотного ряда, проис­шедшее в Москве 3 апреля при перевозке ссылаемых киевских студентов, признавалось проявлением здорового политиче­ского чувства, в противоположность растленным нравам нев­ской интеллигенции и чиновных нигилистов.

С этой статьи начался ряд статей Каткова, появлявшихся через довольно долгие периоды, в которых звучало его веч­ное сeretum censeo (Впрочем, я полагаю (что Карфаген должен быть разрушен). Это— слова Катона, повторявшиеся им при каждом его выступлении в римском сенате. Употребляется для выражения настойчивости в проведении кем-либо своего мнения.) по поводу дела Засулич, и инсинуации против председателя обращались уже прямо к лицу г-на Кони, который, «подобрав присяжных, взятых с улицы, подсунул им оправдательный приговор».

Каждый день приносил с собой новые известия, показы­вавшие, что приговор присяжных произвел глубокое впечатле­ние в правительственных сферах, которое усиливалось все бо­лее и более и заставляло ожидать разных «мероприятий» по судебной части. Было достоверно, что в министерстве юстиции кипит работа и под руководством Манасеина изготовляются самым поспешным образом проекты законодательных актов, которые должны урезать суд присяжных и внушить адвока­туре «правила веры и образ кротости». Все «bravi» (Буквально: храбрецы; употребляется и в смысле: головорезы, на­емные убийцы.), которые всегда водились около Палена, но на время присмирели, под­няли голову. Они чувствовали, что «на их улице наступает праздник» и что можно, опираясь на «негодование всех благо­мыслящих людей», с уверенностью в успехе и благодарности начальства воткнуть свои наемные перья в живое мясо судеб­ных уставов. Из шкафов министерства юстиции вынимались разные более или менее прочно погребенные «проекты» испра­вления этих уставов, и услужливые чиновничьи руки, дрожа от радостного волнения, спешили гальванизировать эти трупы, подрумянивая их соответственно «прискорбным явлениям» по­следнего времени.

Но 5 апреля, придя к Палену после обеда по присланному мне утром приглашению, я увидел, что «мероприятия» пред­положены не только против учреждений, но и против лично­стей. «Я просил вас к себе для очень серьезного и неприятного объяснения, — встретил меня Пален самым официальным и сухим тоном. — Известно ли вам, какие обвинения возводятся на вас со всех сторон по делу Засулич?» — «Я читал статью Каткова и слышал, что в Английском клубе мною очень недо­вольны...» — «Не в клубе, — перебил меня, раздражаясь, Па­лен, — не в клубе, а гораздо выше, и такие лица, такие лица, мнения которых должны быть для вас небезразличны. Вас об­виняют в целом ряде вопиющих нарушений ваших обязанно­стей, в оправдательном резюме, в потачках этому негодяю Але­ксандрову, в вызове свидетелей, чтобы опозорить Трепова, в позволении публике делать неслыханные скандалы, в раздаче билетов разным нигилистам. Все говорят, что это было не ве­дение дела, а демонстрация, сделанная судом под вашим ру­ководством. Какие у вас могут быть оправдания?» — резко спросил он, очевидно, забывая свой первый разговор со мной после процесса. Его необычайный тон и приемы сразу обрисо­вали мне положение дела. «Вашему сиятельству известно, — сказал я холодно, — что по закону председатель суда не имеет надобности представлять оправдания министру юстиции. Для этого есть особые судебные инстанции. Им, и только им изла­гает он свои оправдания на законно формулированное обвине­ние. Я не считаю себя обязанным отвечать на ваш вопрос и опровергать более чем странные обвинения, которые вы, по-видимому, разделяете...» — «Да-с! — вспыхнул он, — я разделяю их и объявляю вашему превосходительству, что государь им­ператор завтра же, может быть, потребует от меня изготовле­ния указа о вашем увольнении! Это случится несомненно! Что вы на это изволите сказать?!»—«Вот оно!»—подумал я... «Я могу скорее спросить у вашего сиятельства, что вы на это скажете? — сказал я, сдерживая невольное волнение, — что от­ветите на такое требование государя вы — министр юстиции, блюститель закона, знающий, что судьи несменяемы без уго­ловного суда... Я же скажу только, что это будет нарушением закона, которое никому не запишется в счет заслуг...» — «Пре­доставьте мне самому знать свои обязанности по отношению к государю, — высокомерно сказал Пален и вдруг, меняя тон, вскричал: Я не намерен, я не могу пререкаться из-за этого с государем! Я не хочу рисковать! Благодарю покорно! Я не хочу нести ответственность за ваши неправильные действия!»— «Я не понимаю, что же вам от меня угодно? Зачем меня при­гласили?» — сказал я, берясь за шляпу. «Но, однако, Анато­лий Федорович, — отвечал Пален, утихая, — ведь поймите же мое положение! Все говорят, что ваши действия неправильны, люди, которые еще вчера были к вам «padem do nog (Буквально: падаю к ногам (в смысле: отношусь раболепно), не на­ходят слов для вашего осуждения... а вы уклоняетесь от объ­яснений...» — «Кто же эти люди? Вы сообщили мне прошлый раз о совсем других отзывах. Да и какое серьезное значение могут иметь мнения людей, ничего не понимающих в судебном деле? Крики их меня нисколько не огорчают; иное дело — по­рицания серьезных юристов, но я покуда их не слышал...» — «Вы ошибаетесь, — перебил он, — это говорят не невежды, не крикуны; это — голос опытных юристов, которые знакомы с ве­дением дела и мнение которых очень веско...» Я взглянул во­просительно. «Да! —продолжал он, —вот, например, все это говорит С. А. Мордвинов!»—«Он?!»—невольно вырвалось у меня. «Да! Да! Он, вот видите! — с торжеством подтверждал.Пален, очевидно, по-своему истолковывая мое удивление...— И он не может объяснить себе ваших действий на суде, как и я, как и многие!.. Я себе говорю, — продолжал он тоном грустного раздражения, — вероятно, Анатолий Федорович не предвидел всего, что произошло, и не умел найтись на суде, потеряв голову! А?»

«Я не считаю возможным оправдываться, граф, когда вы требуете от меня официальных объяснений, но раз мы загово­рили о необъяснимости моих действий, я готов несколько рас­сеять ваши недоумения и устранить предположения о моей «растерянности». Вы видите, граф, что я не теряю спокойствия и теперь, когда мне грозят увольнением, не терял я его и на суде... Меня упрекают за оправдательное резюме... Оно напечатано во всех газетах, со всею подробностью... Те, кто упрекает, не читали его или злобно извращают его смысл. Я старался быть совершенно объективен, но, читая его сам в печати, я подметил в нем скорее некоторый обвинительный оттенок: «Следует признать виновность в нанесении раны и дать снисхождение», — вот что, мне кажется, сквозит из этого резюме... Скажут, что из резюме видно, что я не гну на сто­рону обвинения, не поддерживаю во что бы то ни стало сла­бого прокурора, но я вас дважды предупреждал, что не дол­жен и не стану этого делать... На меня нападают за потворство Александрову, то есть находят, что следовало его обры­вать, стеснять и даже лишить слова. Но за что? Речь его была талантлива, тон ее — сдержанный и прочувствованный — про­изводил большое впечатление, но талантливость и влиятельное слово — достоинства в защитнике, противодействовать кото­рым вовсе не входит в задачу суда. Против них надо сра­жаться не остановками и перерывами, а противопоставлением тех же свойств в лице прокуратуры. Я предупреждал вас, граф, о необходимости уравновешения в этом отношении сторон и не мог забывать роли судьи, стараясь помешать защите подавить собой вялую и трепетную прокурорскую болтовню. Допустить остановки по поводу тона, по поводу силы слова — значит сде­лать суд ареною самых печальных злоупотреблений. Права председателя не безграничны. Закон запрещает защитнику го­ворить с неуважением о религии и нравственности, колебать авторитет закона и оскорблять чью-либо личность. Только при этих нарушениях имеет право председатель останавливать за­щитника. Александров не касался вовсе религии и вопросов. нравственности; он преклонялся перед законом, освободившим русских людей от телесных наказаний, и ни малейшим намеком не колебал значения закона, карающего убийство. Он го­ворил о Трепове в выражениях, соответственных служебному положению и преклонному возрасту градоначальника. За что же, по какому же поводу, стал бы я его останавливать? Да и с какой целью? Я слишком давно имею дело с присяжными, чтобы не знать, что всякая неосновательная остановка защит­ника, всякое придирчивое ему замечание есть удар, нанесен­ный обвинению. И притом самое сильное место речи Алексан­дрова — «экскурсия в область розог» — было построено очень искусно, начинаясь очерком благодеяний государя, избавив­шего Русь от постыдного свиста плетей и шороха розог и тем поднявшего дух своего народа. Запрещение говорить об этом было бы совершенно бестактно, а ввиду ловкой находчивости защитника могло бы вызвать заявление, что он со скорбью подчиняется требованию молчать о благих деяниях монарха, именем которого творится суд... Вы скажете, граф: а содержа­ние речи, а наполнение ее биографией Засулич и описанием сечения Боголюбова?! Что же? Это содержание вытекало из существа дела. Суд обязан судить о живом человеке, совер­шившем преступное деяние, а не об одном только деянии, от­влеченно от того, кто его совершил. Суд действует не в пустом пространстве. Закон разрешает давать снисхождение «по об­стоятельствам дела», но, несомненно, что самое выдающееся из всех обстоятельств дела — сам подсудимый, его личность, его свойства. Недаром же его ставят налицо перед судом, тре­буют его явки, а не говорят о нем, по примеру старых судов, как о номере дела, как об имени и прозвище, за которым не стоит ничего реального, живого... Поэтому подробности о жиз­ни подсудимой, о ее прошлом имеют законное место в речи за­щитника. Если они не верны, если они лживы, — дело проку­рора указать на это. Если вместо фактов приводятся одни лишь предположения, — дело прокурора разбить их, противопоста­вить им другие. Александров говорил о прошлом Засулич на основании фактов, не подлежащих сомнению.

И опять я скажу о присяжных. Это суд щекотливый и восприимчивый, как хи­мические весы. Легкое подозрение, что их стараются провести, что от них что-либо стараются спрятать, утаить, подрывает их доверие к суду, уничтожает готовность их согласиться с об­винением. Если защитник скажет: «Подсудимая просит меня рассказать вам, господа присяжные, несколько фактов ее жиз­ни, роковым последствием которых явилась для нее скамья подсудимых; она заранее склоняется перед вашим приговором, но она лишь просит вас узнать, кого вы судите...» — и предсе­датель прервет его, запретив говорить об этом как не относя­щемся к делу, то присяжные, наверно, скажут: «А, значит, нам хотели сказать что-то, что от нас стараются скрыть, — хорошо! Мы, конечно, не знаем, о чем идет дело, но одно для нас не­сомненно, — это то, что скрываемое говорит в пользу подсуди­мой, так как об оглашении его просит защитник...» И они при­мут это к сведению и положат при обсуждении вины на весы в чашку сомнений, причем груз этот будет тем тяжелей, чем он неопределенней. И в результате обвинение, во всяком слу­чае, ничего не выиграет, достоинство же суда, во всяком слу­чае, проиграет!.. Наконец, защитник имеет право, несомненное и полное, говорить обо всем, о чем говорилось на судебном след­ствии. Поэтому рассказ о сечении в доме предварительного заключения, как основанный на показаниях свидетелей, был вполне закончен в речи Александрова. Признавать его не от­носящимся к делу, прерывать защитника не мог бы никакой судья, понимающий свои обязанности. Кассационный сенат твердо и определенно высказал, что запрещение ссылаться на показание допрошенных свидетелей есть несомненный повод кассации. Кроме того, запретить говорить о событии 13 июля— значило запретить говорить о мотиве преступления, выставлен­ном даже в обвинительном акте. Но как обсудить вину, не зная мотива, как определить мотив, не зная фактов, на которых он вырос? Согласитесь, что вы разно взглянули бы на убийцу, который совершил свое злое дело, чтобы заплатить настоятельный карточный долг, и на убийцу, который лишил жизни рас­тлителя своей малолетней дочери. А для того чтобы разно, то есть справедливо, отнестись к обоим, вы должны бы знать, каков был факт, из которого зародилась мысль об убийстве. Да и что за печальную, недостойную картину представлял бы суд, в котором присяжным, «судьям по совести», говорилось бы с председательского места: «Вот—выстрел и вот—созна­ние... кто такой выстреливший, вам знать не для чего; что вы­звало в нем решимость выстрелить — до вас не касается; ка­кой внутренний процесс, какая борьба предшествовали его дурному делу — вопрос праздного любопытства; что его ожи­дает после осуждения — закон воспрещает вам говори