Глава третья. Умилительное зрелище, если глянуть со стороны: утонул в сугробах хорошенький домик, яркий свет льётся из фонаря

Умилительное зрелище, если глянуть со стороны: утонул в сугробах хорошенький домик, яркий свет льётся из фонаря, установленного на крыше рядом с расчехлённым «эрликоном», свет манит усталого и замёрзшего путника туда, где приготовлены для него и добрая чарка, и лучший кусок, и протопленная банька, и чистая постель. Ласково потрескивают дрова в камине — завозные дрова, здешними топить нельзя, рентгенов много. Но — в такой вечер можно себе позволить…

Словно и не затаилась под снегами чужая враждебная жизнь, словно и не было её никогда, словно почудилась она путнику в кошмарном сне на привале…

— Ахтунг, ахтунг! — сказал из динамика Колчак. Ему полагалось блюсти бар весь мёртвый сезон. — Майор и… точно, шахид! Вон как замёрз, бедолага! Впустить?

— В такую погоду, — сказал месье Арчибальд, — и в такой день — это долг каждого доброго христианина. Майору же лучше вообще не препятствовать…

— Будем считать, что у шахидов тоже бывают актированные дни, — сказал Матадор. — Только пусть снимет пояс. Он на такие морозы не рассчитан, мало ли что…

— Ага, — сказал Колчак. — Вы будете там сидеть спокойненько, а пояс у меня отогреется и рванёт… Дай-ка я сам сниму, нерусь теплолюбивая, а то у тебя руки как палки…

На шахиде было дорогое длинное кашемировое пальто, на голове — несерьёзная кепка с наушниками, хорошо хоть обуться он догадался в «луноходы». Майора же защищали от холода необъятная камуфляжная куртка миссии «Deep Impact», пушистая шапка, ватные штаны и унты.

— Водки ему, — скомандовал Майор. — Аллах простит. Или не заметит.

Синильга принесла горилку, и Майор самолично залил её в глотку мученика веры, несмотря на его сопротивление. Сопротивление, впрочем, было пассивное, так как руки и ноги не слушались беднягу, он только пытался выплюнуть обжигающую влагу и крутил головой.

— Где ты его взял? — сказал Матадор.

— По дороге нашёл, — сказал Майор. — Смотрю. Идёт. То есть он думает. Что идёт. Внутри сугроба. Его на блокпосту. Пропустили для смеха. Шутники. Оставь мне. Присосался!

— Билого не бачив? — сказал Мыло.

— Ну. Ты спросил, — сказал Майор. — Кто же Белого. Увидит на белом.

Он усадил шахида в кресло у стены, а сам принялся раздеваться, приговаривая:

— Унты. Два раза хороши бывают. Когда обуваешь. И когда снимаешь.

Шахид угрелся и вдруг начал горячо говорить.

Месье Арчибальд послушал и сказал:

— Он алжирец. Зовут Кемаль. Ох ты, он ещё и бакалавр!

— Так и объясни бакалавру, что сегодня канун Рождества пророка Исы, — сказал Матадор. — И что положено его отмечать в кругу родных и друзей, а не на задании…

Бармен объяснил, а бакалавр Кемаль только кивал головой.

— Синильга, — сказал бармен. — Поищи на кухне консервы с арабскими буквами. А то вдруг ему других блюд не полагается…

— А Синильга-то почему осталась? — спросил Печкин, сразу утратив всякий интерес к шахиду.

— Из-за Белого, — сказал Матадор. — Не из-за Киндера же.

— Я же сто раз говорил, — возмутился Киндер. — Ничего не было! Я что — не понимаю разве?

— Не было, — сказал Матадор. — Потому что я ситуацию держу под контролем.

Официантка подошла к столу, словно догадавшись, что говорят о ней.

— На зимовку устроилась? — сказал Матадор. — За двойной оклад?

— А кто Белого кормить будет? — вызывающе сказала она. — Кто обстирает? Он же как ребёнок…

— Ты книжку мою прочитала про Настасью Филипповну? — строго, как учитель, сказал Матадор. — Тогда бы всё про него поняла…

— Больно толстая книжка, — сказала Синильга. — И всё про неправду грузит. А меня не надо грузить. Я бы деньги в печку не кинула. Сто тысяч рублей — тоже сумма.

— Тогда рубли были намного дороже, — сказал Матадор.

— Тем более, — сказала Синильга и ушла.

Со стуком выпали из рук сомлевшего смертника банка с дозволенной Кораном пищей и ложка.

— Кохання, — сказал Мыло. — Це тоби не смишки…

— Никак не пойму их отношений, — сказал Печкин. — Чайльд Гарольд и девушка из таверны. «Мне было довольно того, что твой плащ висел на гвозде».

— Правильно подметил, — сказал Матадор. — Шарахается Белый от неё. Ему Гюрзы хватило…

— Первый раз слышу, — сказал Печкин.

— До Синильги тут работала, — сказал Матадор. — Ещё все смеялись — кормят нас Гюрза та Кобра, це дуже нэдобро…

— И она ему изменила, — догадался Печкин.

— Хуже, — сказал Матадор. — Она у него кредитку забрала и с голландцем из «зет-форс» слиняла. Пока Белый болел. Он в тот раз много рентген схватил. Это я к тому, что он якобы неуязвимый. Всё равно беречься надо! Вот тогда он и разуверился в женщинах. Я же говорю — ребёнок…

— Ну, я в романе любовную линию почётче проведу, — сказал Печкин. — Читатель не поймёт, если герой кому-нибудь не впиндюрит… Хоть и не заточен русский язык под крутую эротику! Тут и Бунин не справился!

— Значит, про Белого будет твоя книжка? — сказал Киндер с некоторой завистью.

— Значит, про Белого, — сказал Печкин. — Только я, к сожалению, слишком мало его знаю. Буду рассказывать только о том, что видел сам и услышал от людей. А его внутреннего мира даже не рискну касаться. Я Топтыгина-то расколоть не могу! Его и подпоить невозможно! Личарда верный!

— Обязательно напиши, — с какой-то тоской сказал Матадор. — Может, хоть что-то от нас останется…

— Это в каком смысле? — сказал Киндер.

— А в таком, что всё-таки будет в Зоне конец всему, — сказал Матадор. — Вирус какой-нибудь образуется… Тут нас и прихлопнут ядерным зарядом, чтобы не разошлась зараза по всей планете.

— Наконец-то, — сказал Колчак у себя в тамбуре. — А то уже мне гости весь предбанник выморозили…

Вошли Белый и Топтыгин, оживленные, дыша холодом — даже, кажется, Новым годом повеяло, ёлкой, пирогами и мандаринами детства.

— Ну, всё, — сказал Матадор. — Все в сборе. Все, кому некуда и незачем идти…

— Я вижу спящего незнакомца, одетого не по сезону, — сказал Белый.

— А, это к нам шахид приблудился, — сказал Киндер. — Бакалавр из Алжира…

— Из Марселя, — поправил месье Арчибальд. — Неужели и сегодня вы кого-то спасали?

— Из казармы сбежал молодой солдат, — сказал Белый. — Хотел застрелиться… Едва не замёрз…

— А вы его обратно в казарму, на расправу, — сказал Печкин. — Представляю…

— Я попросил господина Топтыгина провести беседу с другими военнослужащими, — сказал Белый. — Рассказать им об аморальности неуставных отношений…

Раздался такой громовой хохот, что вздрогнул даже спящий шахид, а месье Арчибальд задёргался у себя за стойкой.

— Перебаял я с имя, — сказал Топтыгин. — Схожая братья, а не войско. Сперва на горло пошли, базлают лихоматом. А мне даром. Напечатлел имя синявиц под очи, чтоб заглумок не давали… Теперь далеко думать станут! Вольно диким туловам поползят тиранить…

И выставил свой медный чайник.

— Нет, — сказал бармен и хохотнул по инерции. — Это уж ты точно местных травок насушил…

— Верь чести — то максимов корень! Я не мармазон какой…

С лестницы сошёл Майор — рожа красная.

— Хороший пар, — сказал он. — А веника нету.

— Здешними вениками париться нет резона, — сказал Матадор. — Себе дороже.

— Белый, — подала голос Синильга. — Пойдём наверх, у меня есть веник. Настоящий, берёзовый, с Материка…

Белый смутился.

— Иди-иди, — сказал Матадор. — Все свои.

Торжествующая Синильга взяла Белого под руку и повела к лестнице.

— Если у кого возникла остроумная шутка юмора насчёт веника, — сказал Матадор, — обращайтесь к Топтыгину. Он вам живо напечатлит синявиц…

— Да я молчу, — обиделся Киндер.

Печкин завистливо вздохнул, но враз вылетела у него всякая Синильга из головы — Мыло, покончив с борщом, разложил на столе перед собой пояс шахида и увлечённо в нём ковырялся…

— Прекрати сейчас же! Колчак, куда ты смотришь? — Матадор тоже вскочил из-за стола, а Киндер вообще оказался за креслом, в котором спал шахид — видимо, думал, что за спиной хозяина взрывного устройства будет безопаснее.

Мыло, не поднимая головы, сказал:

— У дану мить прилада беспечна. Ох и погано ж зроблено! Пидведёть вона хлопця… Кия бы в гирло тому майстру, хто ей смайстрував…

Матадор не без опаски сел.

— Ты бы хоть предупредил… Колчак, почему снова закон нарушаешь?

— Так Мыло же свой, — оправдался Колчак. — А у меня ему тесно…

— Господа сталкеры, — сказал Печкин. — Всё-таки сегодня Сочельник, хоть и католический. Семейный праздник…

Батюшка, всё ещё глядяший в «окно», сказал:

— Неправильный праздник. Игралище Антихристово. А вон и он сам…

На снегу под прожектором стоял человек в чёрном комбезе, чёрном пилотском шлеме и, кажется, без оружия.

— «Монолитчик»… — растерянно сказал Колчак.

Найти психически нормального сталкера невозможно. Любой с хорошими прибабахами, иначе его тут бы не было. Но клан (вернее, секта) «Монолит» состоял из каких-то совсем уж немыслимых изуверов. И вольные, и военные сталкеры при встречах с ними всегда стреляли первыми, если успевали… Живыми «монолитчики» не сдавались, да никто особенно и не старался брать их живыми…

— Я сейчас поднимусь на крышу и полью его из пулемёта, — сказал Киндер.

— А если во «владе» хвалёная твоя криосмазка замёрзла? — сказал Матадор. — Не верю я рекламе… Не знают они наших морозов…

— Тогда гранатой, — не растерялся Киндер.

— Послушайте, — сказал Печкин. — А зачем вообще его убивать?

— А зачем баб трахают? — сказал Матадор. — Естественный процесс…

— Кто-нибудь с ними контактировал?

— Того нэ трэба, — сказал Мыло. — Нэ трэба розмовляты з цим байстручиною. Бо воны морок наводють…

— Мало они тебя в Дроньках гоняли? — сказал Матадор Печкину. — Если бы не Маугли, ты бы попал к ним в плен. И принесли бы тебя в жертву Монолиту по всем правилам: восемь часов непрерывной агонии…

— А чем мы рискуем? — сказал Печкин. — Нас много. И не шахид же он, в конце концов…

— Профессиональное любопытство, — сказал Матадор. — Интервью с религиозным фанатиком…

— Надо попросить Топтыгина выйти и отрезать гаду чибышок, — сказал бармен Арчибальд. — Вместе с головой…

— Мне даром, — сказал Топтыгин. — Палемка бриткая…

— Хрен вам, — сказал Батюшка и перекрестился, вспомнив голову бандита Гороха на своём столе. — Благословляю на сокрушение зла традиционным путём обычного отстрела!

Пришелец тем временем спокойно стоял у входной двери — не стучался, не кричал, только вздел руки вверх. То ли сдавался, то ли взывал к милосердию…

— Пусть стоит, пока не замёрзнет, — сказал Матадор. — Как думаешь, милиция?

Майор оторвался от мудрого борща и сказал:

— Под оставление. В опасности. Подпадаем. Совершённое группой лиц. С заранее обдуманными. С особой жестокостью. Предлагаю впустить. Произведу лично. Задержание и арест. Потом передам военным. Всё по закону.

— Да мы ведь сами живём не по закону, — сказал Матадор. — Мёрзни, мёрзни, волчий хвост…

— Не даст он нам ни поесть спокойно, ни выпить, — сказал Печкин. — Маячить будет живым укором…

— Ты прав, — нехотя согласился Матадор. — А ведь как без него хорошо было! Даже шахид, и то славный попался — никакой с ним заботушки. Вон как хорошо спит, пузыри пускает… Колчак! Отворяй гаду, чего там… Только ствол в руке держи!

— Сам и отворяй, — сказал Колчак, появившись из-за внутренней двери. — Может, за ним ещё десяток убийц вломятся… И стрелять в тамбуре — сам понимаешь…

— Тогда я мачете из твоего сейфа возьму, — сказал Матадор и поднялся. — Мачете хоть наточен?

— Маугли сам точил, — сказал Колчак.

— Я подстрахую, — сказал Киндер.

— Семецкого страхуй, спортсмен…

С этими словами седой сталкер прошел к двери, а Колчак закрыл её. Минуты две стояла напряжённая тишина.

— Он без оружия, — раздался голос Матадора. — Не агрессивен. В случае чего выпушу ему кишки…

Вышибала открутил кремальеру. Дверь отворилась. «Монолитчик» вошёл в зал.

— Ноль вам, — сказал он совершенно бесцветным голосом — настолько бесцветным, что не мог принадлежать он ни мужчине, ни женщине, ни старику, ни ребёнку.

Это был голос вообще. Голос как понятие.

И Печкин сразу сообразил, что именно так разговаривает Белый. Да пришелец и лицом походил на Белого — насколько могут быть похожими лица, лишённые индивидуальности.

И вдруг стало Печкину так тревожно, словно открыл он консервную банку, а там изготовился к удару скорпион в томате.

— Что значит — ноль? — сказал он.

— Ноль значит, что нет мира, но нет и войны, — сказал «монолитчик».

Матадор вышел из-за его спины, сходил за креслом, поставил его на середину зала и жестом предложил пришельцу сесть. Всё это время чёрная фигура находилась под прицелом бармена, Киндера и Майора.

— Зачем пришёл? — сказал Матадор.

Пришелец снял шлем. Казалось, он нисколько не замёрз, даже румянец не затронул щёк, да и невозможно было на этом лице представить румянец. Как «пацифик», нарисованный на стене Министерства обороны.

— Я пришёл не к вам, — сказал «монолитчик». — Ни к кому из вас. Мне нужен мой другой.

— Ну так ты опоздал, — сказал Матадор. — Другие все в разъездах. Мёртвый сезон.

— Нельзя шутить такими словами, — сказал пришелец.

— Ах да, ты же из «Монолита», — сказал Матадор. — И какие настроения сейчас в «Монолите»? Что велел сказать Верховный жрец или как там он у вас называется?

— Я не принёс вам вести, — сказал пришелец. — И я не из «Монолита».

— Ну да, — сказал Матадор. — Ты не из «Монолита», ты только форму напялил…

— Одежду я взял там, — сказал пришелец. — Снаружи. Владелец долго не хотел её отдавать. Я дал хорошую цену, и он согласился.

— И запрыгал по снегу нагишом, — сказал Матадор. — Допустим, мы поверили. Дальше что?

— Дальше ждать, — сказал пришелец. — Ждать, когда будет мой другой.

— Да ты прямо Чингачгук какой-то, — сказал Печкин. — Так не пойдёт. Скажи хоть, как к тебе обращаться.

— Вам не нужно ко мне обращаться, — сказал незнакомец. Голова у него была выбрита наголо. — Ко мне обратится мой другой. Я подожду.

И закрыл глаза. На кресле в другом конце зала точно так же спал алжирский бакалавр-самоубийца.

— Жрать хочешь? — сказал Матадор.

Ответа не было. Незнакомец уснул.

— Понты гнал, — сказал Киндер и спрятал наган. — Типа мороз ему не страшен… Вон как его сморило.

— Нет, — сказал Матадор. — На нём снега не было. Ни снежиночки. Видите — даже с обуви не натекло. А ведь простоял он там…

— Отак сама Зона жартуе, — сказал Мыло. Он уже закончил ремонтировать пояс шахида и прикидывал его на себя. — То не людына. Його вбыты трэба поскорийше…

— Посла не душат, посредника не убивают, — сказал пришелец, не открывая глаз.

— Вот, Печкин, и таинственный незнакомец тебе в роман, — сказал Матадор. — В финале окажется, что он — побочный сын Большого, в детстве украденный цыганами…

— У Большого не стыришь, — сказал Киндер. — Он сам у любого цыгана коня уведёт…

— Я же не «мыльную оперу» пишу, — обиделся Печкин. Но творческая мысль его уже помчалась стремительным домкратом: братья-антагонисты, разлучённые во младенчестве, борьба противоположностей; но, с другой стороны, зачем им враждовать, если они друг друга не знали? Нестыковочка получается…

Бармену надоела гнетущая тишина, он включил музыкальный центр, и запел Серёга Воркута, лично отсутствующий по причине записи альбома в знаменитой лондонской студии «Эбби роуд».

…Звенит на столах посуда.

Бармен, не надо сдачи!

Всеобщее восхищенье,

Всеобщая похвальба…

Осталась надежда — чудо,

Осталась вода — удача,

Остались патроны — везенье,

А всё остальное — судьба…

А кому нужна моя книга, подумал Печкин. Нет, раскрутить-то её раскрутят, но прибавится ли от неё в мире добра? Наверное, я слишком старомоден, раз думаю об этом. И даже смешон. Но ведь с появлением Белого в Зоне что-то изменилось. Конечно, бросить связчика и раньше считалось западло; но ведь нынче, случается, и чужих спасают! И даже гордятся: я Белого опередил! И собачатся между собой меньше! Это все ветераны отмечают. А Большой только уловил тенденцию и творчески развил… Превращает, так сказать, культуру отношений в цивилизацию…

…Нетронутых писем груда.

Нехитрый уют бродячий,

Предельное напряженье:

Выдержит ли резьба?

Выжил под Выбросом — чудо.

Вышел в Предзонье — удача,

Дожил до рассвета — везенье,

А всё остальное — судьба…

Опус мой забудут на следующий день. Против лома нет приёма: в одно ухо влетает, в другое вылетает. Но я всё-таки буду писать об этом, об этих простых вещах. Снова и снова. О чести, о совести, о милосердии. «А я всё твержу им, как дурачок: да не надо, люди, бояться!» Белого тоже дурачком считали, а он вытаскивал, кого возможно, из лап Зоны и не обращал внимания. Белый же смог. Значит, и я смогу. И любой нормальный человек сможет, если перестанет стесняться своей человечности перед жлобами и выродками…

— С лёгким паром! — сказал Киндер.

Печкин оторвался от возвышенных своих мыслей и поднял голову.

По лестнице спускались Белый и Синильга. Они смущённо улыбались, как нашкодившие дети. Сахалярочка куталась в махровый парижский халатище, спасатель был в белоснежном тренировочном костюме — только надписи «СССР» на груди не хватало…

Вдруг его счастливое лицо окаменело.

Пришелец открыл глаза и посмотрел на Белого.

Белый жестом отослал Синильгу наверх, и она подчинилась.

Белый развёл руки, показывая, что лучше бы всем присутствующим разойтись к стеночкам, — и сталкеры подчинились. Только Топтыгин возле стойки хотел что-то сказать, но Белый прижал палец к губам…

Пришелец встал и скрестил руки над головой.

Белый повторил его движение — или приветствие?

Никто из них не принял боевую стойку, но всем стало понятно, что сейчас начнется поединок. Без единого слова. Без угрозы. Без ритуала.

Печкин почувствовал, что не выйдет у него не только встать — вообще пошевелиться. Как тогда, перед химерой. Надо будет спросить у Белого, как вышло с химерой, почему она сгинула. Боже, о чём я думаю… Мыло прав — этот лжесектант не человек. Человек не может так быстро… Значит, и Белый — тоже?

Противники раскинули руки и пошли по кругу, как в греческом танце сиртаки — только двое из полагающегося хоровода, другие участники как бы подразумевались. Танцоры двигались всё быстрее и быстрее, пока не образовалась чёрно-белая лента, как в стробоскопе. По этой ленте ползли какие-то изображения. Змея, проглотившая собственный хвост? Монада Лейбница? Спираль ДНК? Партитура музыки Прокофьева к «Гамлету»? Именно эти железные аккорды звучали сейчас в голове журналиста. Интересно, все остальные тоже их слышат? Или каждому своё?

Страшный хоровод из двух танцоров стал сужаться к центру. Сейчас бойкие поселянки сойдутся — и с весёлым визгом отхлынут назад, отбивая свои дроботушки… Нет, при такой скорости стёрлись бы не только каблуки… Кто побеждает в этом вихре? И что считается победой? Мелькание чёрных и белых полос не позволяло отвести взгляд. Закольцованный штрих-код. В итоге кольцо должно стать серым… Примерно через вечность-другую…

Подняться Печкин не мог, но его страшно тянуло включиться в безумную круговерть, так ребёнку хочется сунуть пальчик в лопасти вентилятора — остановится или нет? Думалось журналисту, что именно там откроются ему все тайны и загадки Зоны, Именно там станет он самим собой…

И вдруг разом всё кончилось — и хоровод, и аккорды, и поединок.

Участники его лежали замертво на тех же местах, с которых начали движение. Только возле головы пришельца валялся медный чайник, и лицо незнакомца в чёрном было багровым — ошпарило его топтыгинским чайком-да…

А у Белого и лицо стало белым…

— Ништо, — сказал таёжник. — Они живут. Имя только паморки отшибло…

— Синильга, нашатырь и скотч, — скомандовал Матадор. — Не рыдай, всё в порядке. Киндер, когда ленту принесут — упакуй этого затейника… Мыло, взрыватель на поясе нажимной или дистанционный?

— Ще й таймер е, — сказал Мыло. — Три смерти у единому флакони… Ты шо — у хати його будэшь?

— Нет, конечно, — сказал седой сталкер. — Теперь отсоедини взрыватель и засунь ему в штаны. Надеюсь, взрывателя дяденьке хватит…

— Эй, — сказал месье Арчибальд. — Вы мне всё заведение разнесёте… Кишками уделаете…

Синильга тем временем хлопотала над Белым, совала вату. Печкин помог ей усадить Белого в кресло.

Усадили в кресло и ошпаренного незнакомца — примотали руки-ноги-талию.

— Месье Арчибальд, — сказал Матадор. — А лучше будет, если он во что-нибудь превратится? Помнишь ведь перевоплощение Душмана? Тогда вообще весь интерьер менять пришлось…

— Белый в себя приходит, — сказал Печкин.

— Эх, — сказал Киндер. — Сейчас начнётся: не мучайте его, мы и так в аду… Ты бы ему объяснил, Батюшка, что с антихристами не церемонятся…

— Так антихрист и смерти не боится, — сказал Батюшка.

— А ладно бы его с полотенцем спросить, — сказал Топтыгин. — Тогда и не нагрезим в избе…

— Как — с полотенцем? — сказал Матадор.

— А так, — сказал Топтыгин. — Палка да полотенце округ башки. И заворачивать, пока истоку не узнаем… Кара ему падёт нестерпимая, он и ответит про всё…

— Ага! — понял Матадор. — «Не сдавливай мне голову при помощи палки и верёвочной петли, о великий Ходжа Насреддин!» Гуманисты у нас в тайге живут, однако…

— Всё правильно сказал, — заметил бармен. — Нечего грязь разводить…

— Может, его в тамбуре закрыть… — сказал Матадор. — Чтобы не рисковать…

— Не-ет! — заревел из тамбура Колчак. — Мы и так с Марконей еле восстановили всё! И опять! Выкиньте его на мороз — сам назад запросится! Мы и то околели!

— Вы с ума сошли! Освободите его!

Все переглянулись и с облегчением поняли, что это говорит Белый.

Тут и пленник заговорил так, что все притихли. Из ошпаренных уст таинственного посланца Тьмы пошёл косяком отборнейший мат, уж никак не приличествующий его прежнему статусу:

— …вы что… вашу… честного человека… на свои… бутылку обещали… фашисты… за моё доверие… волки позорные… не имеете такого права…

На каждое слово с информацией приходился десяток слов с интонацией, как и положено при хорошем разговоре.

— Вот видите, — сказал Белый. — Отпустите…

— Он машкарат, — сказал Топтыгин. — Подменный… То карацкие слова говорил, по-тамошни баял, а то экое некраснословье развёл! Срам слушать, как сатану тешил! Двоедушный он…

Плача и захлебываясь, незнакомец поведал сорванным голосом, что зовут его Паша Черентай, что от хозяина он год как откинулся, потому и лежал себе спокойно в скверике при железнодорожной станции и спал, и тут приступил к нему человек и пообещал бутылку, он и пошёл, и ничего больше не помнит… Зачем вы мне башку побрили? Зачем в морду кипятком плеснули? За что связали? Что я натворил? Я трезвый был, только с бодунища…

— Развяжите, — напомнил Белый.

— Белый, — сказал Матадор. — Он же в любую минуту снова может перекинуться в этого… Не знаю кого… Опять танец нам устроите… Данс макабр…

— Ничего не понимаю, — сказал Белый. — Какой танец?

— Какой танец? — спросил и Паша Черентай.

У него и лицо изменилось, словно кипяток смыл толстый слой грима. Вместо зловещего аскета с незапоминаюшимися чертами физиономии (мечта разведчика) перед ними сидел средних лет бомжик, испитой, небритый, морщинистый…

— Погодите. — К пленнику подошёл Майор. Он не давал о себе знать с той самой поры, когда незнакомца впустили, — сидел за своим столом да хлебал борщ, ни во что не встревая. — Надо выяснить. Личность. Это моя компетенция.

— Да освободите же его поскорей! — сказал Белый.

— Ты что, правда не помнишь, как вы тут скакали? — сказал Печкин.

— Помню, как сошёл с лестницы… Или я упал с лестницы? — сказал Белый.

— Вы не упали, — сказал Майор. — Вы производили. Совместно с этим. Определённые действия невыясненного назначения. Но я прошу. Провести дознание. Я сделаю это лучше. Чем вы. Потом можно будет расконвоировать. По результату. Учесть сотрудничество со следствием…

— Во-во, — обрадовался Паша Черентай. — Давай, начальник. Эти психи мне морду кипятком ошпарили… Без профилактической беседы…

— Не уроси, — сказал Топтыгин. — Кипятком… Еле тёпленький уже был чаёк-да! А вот посудину ты мне погнул своей башкой! Ответишь!

— Имя. Фамилия. Отчество, — сказал Майор.

— Черентаев Паша… То есть Павел Эмильевич, — сказал бывший незнакомец.

— Ка-ак? — не поверил своим ушам Матадор.

Майор поглядел на сталкера укоризненно: не мешай!

— Эмильевич, — повторил Черентай. — А вам что — тоже смешно? Ничего смешного…

— Год и место рождения, — сказал Майор.

— Одна тысяча девятьсот… семьдесят… нет, восемьдесят… Восемьдесят второй, вот! Город Челябинск!

— Постоянное место жительства?

— А вот этого не имею, — огорчился Черентай. — Я сезонник.

— Семейное положение?

— Я же говорю — сезонник… Одно время подженился в Ростове — но не срослось…

— Имя, фамилия сожительницы?

— Татьяна… Не, Люба. Татьяна в Перми осталась. Не поехала на калым. А Танька меня кавказонам и продала. Нет, Любка. Я у их в рабстве был…

— Не похоже, — сказал Майор. — Руки. Грязные, да. Но не рабочие. По карманам щипал. Углы на бану вертел. Лохотронил.

— Да уж где уж, — вздохнул бомжик. — Так, по мелочи.

Все обитатели бара «Хардчо» с интересом наблюдали, как на их глазах в тяжких муках рождается истина. Только Белый сказал:

— При чём всё это? Не мучайте человека, мы и так…

— Прошу не оказывать, — сказал Майор. — Давления. На следствие. Последнее место. Жительства.

— Так Ростов же! Нет, Стерлитамак…

— Документы. Какие-нибудь. Справка.

— Может, и были документы, гражданин следователь, только этот демон их у меня и забрал.

Печкин навострил уши. Вот уже и демоны объявились в романе… Мистика нарисовалась…

— Имя, фамилия демона.

— Кто же у демонов фамилии спрашивает? — удивился Черентай. — И не в том я был положении, чтобы спрашивать…

— В каком. Положении. Вы были.

— Так в горизонтальном же! — обрадовался бомжик. — Я же говорю — в скверике лежал. Около вокзала. А меня этот демон и поднял — пнул по рёбрам. Я думал — это мент, то есть, извиняюсь, сотрудник ко мне вежливо обращается, а это, оказывается, он…

— Почему. Вы подумали. Что это демон, — сказал Майор.

Черентай смутился.

— Ну, демон не в смысле демон, — сказал он наконец. — А демон в смысле неизвестно кто.

— Значит. Неизвестный человек, — сказал Майор. — Особые приметы. Неизвестного.

— Костюм серый, хороший… Галстук серый, хороший… Шляпа серая, хорошая… Ботинки коричневые, но тоже хорошие…

— Врёт он всё вам, — подал голос Батюшка. — Которые демонов видели, так они по-другому поют…

— Прошу не оказывать, — бесстрастно сказал Майор. — О чём. Он с вами говорил.

— Работу предложил, — сказал Паша Черентай. — Непыльную, сказал. Типа сторож…

— Дальше.

— А дальше я ничего не помню, — развёл руками бомжик. — А потом вы мне в морду кипятком и плеснули и голову чуть не проломили…

— Одежду где взял, — сказал Майор. — Берцы где взял.

— Не моё! — страстно воскликнул Черентай. — Без суда не имеете права в тюремное одевать!

— Чего ж ты. Павиан бесхвостый. Ваньку перед нами валял?! — рявкнул наконец-то Майор.

Паша Черентай сжался в кресле — насколько путы позволили.

— Ничего я не валял, — пробормотал он. — Я даже не знаю, что вы за люди…

— А кто. Здесь цирк устроил. На пару с потерпевшим.

— Да я не потерпевший, — виновато сказал Белый. — Я тоже ничего не помню. Отпустите его…

— Вот! — обрадовался бомж. — И товарищ тоже…

Печкин не выдержал.

— Так не годится, — сказал он. — Только что мы столкнулись со сверхъестественным явлением. И вдруг оказывается, что его виновник — обыкновенный бичара. Так не бывает. Человек не может так резко измениться. То он был прямо Посланец Чёрного Властелина, а то вдруг Паша Черентай. Читатель не поверит… То есть… Я имею в виду…

— Вы закончили, — не спросил, а констатировал Майор. — Продолжаю. Вы сознаёте. Где находитесь.

— Где, где… В Кзыл-Орде! Да в том же городе поганом, которая станция…

— Название станции.

— Так я же там спал! Я на название не смотрел! Меня с поезда выкинули… То есть с электрички…

Майор выразительно посмотрел на Топтыгина.

— Полотенце, — сказал он. — Жалко. Что не знал такого способа. Теперь знаю. Это лучше. Чем «слоник». Никаких следов.

— Нет! — закричал Паша Черентай. — Я вспомнил! Станция Кошкин! Город Кошкин! Там я спал! На лавочке!

— Ну да, — сказал молчавший дотоле Матадор. — В ночь перед Рождеством он спал на лавочке. Девочка со спичками. Это не показания у нас получаются, а святочный рассказ…

— Какое Рождество? — сказал Паша. — Тепло было — июнь же месяц на дворе… В декабре я бы точно себе подвальчик надыбал…

— Июнь, — сказал Майор. — Какого года?

Черентай ответил.

— Хотя бы год. Совпадает, — сказал Майор. — Ну и где же. Ты мотался. Столько лет. Прежде чем. Пришёл сюда. Цирк нам устраивать.

— К-какие столько лет? Я что — в полной отключке был?

— Получается да, — сказал Майор. — По-твоему. Месье Арчибальд. Чистое длинное полотенце.

— Постойте! — закричал Белый. — Всё совпадает! Город Кошкин! Так и должно быть. Он не лжёт. Именно этот город.

— Никогда не слышал, — сказал Матадор.

— Это город, — сказал Белый, — в котором я появился на свет семь лет назад.