Голубятня. Больше всего Аллегра любила предзакатное время

Больше всего Аллегра любила предзакатное время. Этим летом в Напе, спустя почти год после их отъезда из Нью‑ Йорка, стояли долгие теплые дни. Темнота спускалась на долину не ранее девяти вечера. Тогда жара рассеивалась, и легкий ветерок резвился между деревьев. Низкие холмы были укутаны красноватыми солнечными лучами, их красота казалась и мимолетной, и неизменной. Залы дегустации и погребки ближайших виноградников пустовали. Ценители вина, туристы, сезонные работники и знакомые виноделы разъехались. Они остались здесь вдвоем. Бен обычно работал допоздана. К его приходу Аллегра открывала бутылку молодого шардоне, и они ужинали под деревьями, наблюдая, как колибри порхают от цветка к цветку. Лучшей жизни не бывает.

— Разве нам не повезло, что твоя семья купила это местечко? — спросила Аллегра, обмакивая хрустящий французский багет в домашнее оливковое масло. — Похоже на сон.

Они приехали сюда, чтобы помочь со сбором урожая, в ожидании той поры, когда грозди нальются на солнце и будут лопаться от сока. Несколько лет назад, повинуясь собственному капризу, отец Бена приобрел огромное поместье. Однажды, остановившись выпить в знакомой энотеке[7], он обнаружил, что привычный стакан «Шираза» ему больше не подадут, поскольку винодельне грозит скорое банкротство. И он решил изменить ход истории. Родители проделывали такие выходки регулярно, объяснил Бен Аллегре — предки могли скупить все что угодно, лишь бы только это доставляло им удовольствие. Их внезапно вспыхнувшие интересы и хобби приводили то к приобретению греческого ресторанчика в Нью‑ Йорке, где подавали фирменный напиток из молока и содовой с сиропом, то к бренду французской косметики. Но отец и мать Бена являлись приверженцами традиций. Привилегированное положение давало им возможность сохранять прекрасные вещи, продлевая их существование, не давая раствориться в небытие.

Поэтому вопрос о будущем жилище Аллегры и Бена решился сразу, как только девушка упомянула, что обладает скромными познаниями в виноделии. На семейном совете постановили, что они не будут жить в окрестностях Сан‑ Франциско, а переедут севернее и займутся виноградниками.

Аллегра оставила прежнюю жизнь позади в тот день, когда ушла прогуляться в парке Риверсайд. Она не вернулась обратно, не оставила записки и разом обрубила телепатическую связь с Чарльзом. Она зашла так далеко, что скрыла свой почерк в гломе. Аллегра предприняла всевозможные меры предосторожности, чтобы их никогда не нашли. Она была уверена, что Чарльз никогда не отыщет ее с Беном нынешнее местопребывание, даже если напустит на их след армию венаторов и сыщиков. Но он никогда не сможет простить Аллегру за то, что она бросила его в день заключения уз. Она причинила Чарльзу слишком сильную боль. Аллегра знала лишь одно — часть ее души не могла больше переносить ту жизнь, которую она вела. Каждая капля ее бессмертной крови и вся бессмертная сущность твердили, что она совершает огромную ошибку, но сердце оставалось непреклонным.

Конечно, «уйти в никуда» — сущее безумие. Она запрыгнула в такси вместе с Беном в алом свадебном платье. Аллегра не взяла с собой ни единой вещи — ни зубной щетки, ни смены белья, ни мелочи на автобусный билет.

Неважно. Деньги не имели значения — Бен сам все устроил. Они покинули Нью‑ Йорк вечером и улетели на реактивном самолете Чейзов прямиком в Напу. Теперь они вдвоем прятались в уютном гнездышке, по словам Аллегры, будто пара голубков.

Днем Бен рисовал в студии — маленьком коттедже на территории поместья. В комнате было хорошее освещение. Сквозь венецианские окна открывался прекрасный вид на зеленый холм. Остальным, включая магазинчик, заведовала Аллегра. Девушка обладала интуитивным знанием о виноделии и получала удовольствие от каждой стадии процесса, начиная с подрезки и подкормки лоз до разработки дизайна этикеток. Она сама снимала первые пробы с бочек, наблюдала за течением ферментации и хозяйничала в дегустационном зале. Аллегра много работала на свежем воздухе и загорела дотемна. В небольшой фермерской общине она славилась своими сырами и хлебом. Она приглашала соседских ребятишек на праздник давки винограда, который проводился в конце сезона (в поместье соблюдался обычай топтать собранные грозди ногами). Их виноторговец, знаменитый во всем мире, назвал шардоне последнего сбора в ее честь — «Золотой девочкой».

Наконец солнце зашло, и Бен с Аллегрой внесли в дом тарелки и пустые бутылки. После того как они прибрались, он сказал, что хочет немножко поработать. Аллегра присоединилась к нему в студии.

Она свернулась на плетеной кушетке, покрытой холстом. Теперь живопись Бена стала более зрелой и абстрактной. Юноша прославится, но не благодаря семье, а из‑ за собственного таланта. Внезапно он обернулся и прополоскал кисти в скипидаре.

— Как насчет портрета? — поинтересовался он.

— Думаешь, это благоразумно? — поддразнила Аллегра, чуть заигрывая. — В тебе могут проснуться старые воспоминания!

— Именно, — ухмыльнулся Бен.

Он такой красивый, думала Аллегра, светловолосый и загорелый. Она любила ощущение, которое он в ней вызывал, — радость и легкость на сердце. Они и жили вместе беспечно. Только с Беном она почувствовала себя человеком. Она перестала бояться будущего. Здесь, в тишине сонных долин графства Напа, она перестала быть Габриэллой Неподкупной, королевой вампиров. Она превратилась в Аллегру ван Ален — нью‑ йоркскую девчонку, уехавшую с любимым из города, чтобы делать вино.

Она взошла на простыню, расстеленную на подиуме, и начала медленно стягивать с себя одежду. Аллегра отстегнула один за другим крючки рабочей спецовки, дав той упасть на пол, и сбросила старую футболку, в которой работала в поле. Затем изогнула торс и спросила:

— Теперь хорошо?

Бен медленно кивнул.

Аллегра замерла в этой позе. Она прикрыла глаза и глубоко вздохнула. Девушка ощущала взгляд Бена, скользящий по ней и запоминающий каждый изгиб и линию ее тела.

В течение часа в студии не раздавалось никаких других звуков, кроме тихого шуршания кисти о холст.

— Готово, — сказал он, имея в виду, что теперь можно двигаться. Аллегра набросила халат и подошла, чтобы посмотреть рисунок.

— Пока это — лучшее из всего.

Бен отложил кисти, посадив Аллегру к себе на колени:

— Ужасно рад, что ты здесь.

— Я тоже, — отозвалась Аллегра, утопая в его объятиях. Она проследила взглядом вену на его шее. Потом погрузила в нее клыки и стала жадно пить.

Бен откинулся на спинку кресла. Вскоре ее халат соскользнул, и оба слились воедино.

Она не была такой счастливой никогда.

У Аллегры почти получилось убедить себя, что они будут вместе до конца своих дней.