Диспуты с богоборцами

Во время НЭПа большевики ослабили террор и пытались одолеть Бога словом так, как они одолели старую власть России. В течение нескольких лет всюду шли открытые диспуты между духовенством и богоборцами.

С трудом я пробрался в большой зал театра. Первым с часовой речью выступил член райкома, глава местных безбожников. Он то пытался разжечь страсти, крича, что каждому пионеру теперь известно, что Бога нет, а партия постарается, чтобы его и не было, то излагал давно известные мысли грубого материализма, блуждая между трех безбожных сосен: Энгельсом, Геккелем и Древсом. Рукоплескали распределенные по залу коммунисты и комсомольцы. Большинство молчало.

Выступил священник, побывавший в подвале, благочестивой внешности, но плохой оратор. Он запинался, полемизировать не умел, необходимой литературы не знал. Но когда он, волнуясь и возвысив голос, закончил словами “будем благословлять Господа ныне и присно и во веки веков! ”, зал загремел рукоплесканиями и долго не мог успокоиться. Настало время, когда народ снова нашел Бога и Церковь и ждал от священников не столько красноречия, сколько уверенно, всенародно произнесенных слов: “Есть Бог и русская православная Церковь! ” Слово “русский” в противовес внесенному революцией “международный” стало звучать все чаще. Я знал бывших революционеров и атеистов, ставших верующими и относившихся к большевикам гораздо хуже, чем когда-то к царскому правительству. Православие, окруженное ореолом мученичества и гонимое теми, кого все ненавидели, становилось символом всего русского и антисоветского.

В 1925 году Россию объезжал “профессор Ардов, представитель швейцарского центра безбожников”. Во время выступления, где присутствовал и я, девушки узнали в нем знакомого из Могилева. Он ловко связывал антирелигиозную аргументацию с верноподданными чувствами к Третьему интернационалу. У присутствующих не было охоты возражать, и большевики истолковали это как победу.

Старые священники были в тюрьме или ссылке, а местный живоцерковник, не решаясь выступить из-за недостатка знаний и боясь испортить отношения с властями, пригласил из Москвы “митрополита Александра Ивановича” Введенского. Безбожники же мобилизовали еще одного “первоклассного работника”, редактора газеты Письменного. “Заграничный профессор” выступил первым и вначале держался в рамках приличия. Но затем ненависть к христианству взяла верх и он назвал Евангелие “идиотской выдумкой”. Зал, в котором было около двух тысяч человек, негодующе загудел.

Вышел Введенский, воцарилась мертвая тишина. Его речь разочаровала. Использованная им аргументация была бы позволительна в кружке спорящих интеллигентов, а народ жаждал прямых и твердых слов о Боге и Христе. Ропот недовольства усилился, когда Введенский, обращаясь к ложе, где сидел Письменный, сказал, что “по существу, мы такие же коммунисты, как и вы” и что “Христа следует понимать как одного из основоположников коммунизма”. Это вызвало не только протесты зала, но еще и справедливые насмешки коммунистов. Живоцерковникам никак не удавалось служить одновременно и Богу и черту.

В дальнейшем Введенский уже не любезничал с коммунистами, а держался абстрактных доказательств существования Бога и культурных основ христианства. Каждый раз, когда его умозаключения утверждали Бога, его бурно одобряли. Но чувствовалось, что одобрение это было не столько в защиту веры, сколько демонстрацией против коммунистов.

Потом захотел еще раз выступить Ардов, но ему не дали говорить.

Поучителен был диспут, на котором выступали православный священник, сектант-евангелист и коммунист. Сектант выступал смело, держа в руках Евангелие, поносил и правых и левых. Признание досталось священнику. Люди видели воплощение христианства в православной Церкви и отвергали каждого, кто (как это сделал евангелист) говорил о гонениях на Церковь при царском правительстве, — настолько незначительными, по сравнению с большевицкими, они казались.

Чем грознее надвигалась коллективизация, тем более жестокими становились гонения на Церковь. Диспутов уже не устраивали, да и мало кто осмелился бы теперь выступить. Церкви продолжали закрывать. Одни превратили в клубы, склады, другие снесли, некоторые взорвали. В 1928 году в Страстную субботу много молящихся, не поместившихся в небольшой деревянной церкви, стояло у ограды. Вдруг вдали раздались кричащие и взвизгивающие голоса. Человек восемьдесят безбожников приближались со стороны площади с песнями и посвистом. Первой шла, припрыгивая, приплясывая и размахивая красным флагом, в платье фасона “колена ниже юбки” женорганизаторша, жена преподавателя обществоведения. Рядом шагал комсомолец в подобии облачения, в скоморошьей шапке, с подвешенным на цепочках горшком с тлеющими угольками, которым он как бы благословлял толпу, выкрикивая похабщину. Рядом, скандируя лозунги, шло несколько комсомольцев с зажженными факелами. Они скандировали лозунги, а безбожники орали “долой! ” Горящие факелы, исступленные лица и безбожный маскарад производили среди темной ночи жуткую, но в то же время символически верную картину царства Антихриста. Банда пыталась проникнуть в ограду, но из толпы молящихся отделилась группа крестьян, и через минуту факелы валялись на земле, а ночь огласилась воплями разбегающихся безбожников. Вскоре на площади воцарилась тишина, и только в окошке церкви мерцал огонек — свет в темной ночи.

В 1929 году мне посчастливилось быть в Ростове свидетелем вспышки гнева на почве оскорбленного религиозного и национального чувства. В Белом соборе происходило “изъятие ценностей”. Время было утреннее, народу на громадном базаре вокруг собора было много. Внезапно из конца в конец пронеслось: “Грабят церковь! ” Торговки оставили свои места, крестьяне — свои подводы, и тысячная толпа хлынула к собору. А там произошло следующее: отряд, пришедший для официального грабежа, возглавлял молодой комиссар. Он вошел в храм в фуражке, с папиросой в зубах и стал презрительно плевать вокруг. Толпа бы его растерзала, если бы не священники, спасшие дрожащего “героя”.

Власть отбирала ценности под видом помощи голодающим. В эти годы и родилась известная поговорка “в пользу голодающих”, означавшая обман и пустые обещания. Ценности пошли на Коминтерн и другие преступные мероприятия большевиков.

В 1931 году, возвращаясь из Москвы после очередной попытки получить разрешение на выезд из СССР, мы с сыном несколько дней пробыли в Ростове. На Садовой улице видели развалины взорванного храма. А в Екатерининском соборе сначала был устроен антирелигиозный музей. В алтаре, как и в других оскверненных церквях, размещали, я уверен, по распоряжению центра, абортное отделение, а на месте престола — гинекологическое кресло. Впрочем, вскоре храм превратили в склад, ссыпали туда картофель, который сгнил и был выкинут в Дон.

Примерно в это время в Советский Союз снова явился Бернард Шоу — один из гастролеров, которых власть встречала с объятиями, а народ с проклятиями. Известна его фраза:

— Говорят, что в России голод, но я в этом сомневаюсь: меня тут отлично кормили и угощали икрой!

На этот раз он пожелал ознакомиться с положением русской Церкви по “первоисточнику”, то есть побеседовать с русским православным священником. Ему привели священника. Утверждали, что в то время, когда шла эта “беседа”, в нескольких кварталах от этого места из закрытой церкви вытаскивали иконы и на глазах прохожих сколачивали из них мусорный ящик.

Этой темной силе русский народ давал не только физический, но и духовный отпор, усиливая свои религиозные организации. Например, рабочая молодежь в Донбассе в 1927–1928 годах создала Союз христианской молодежи (Христомол). Они собирались, читали Евангелие, пели, бывала и небольшая художественная часть. Без водки, танцев и сквернословия. В годы террора христомольцы ушли в подполье.

Гонения усиливались, из официальной советской церкви люди уходили в старую церковь или примыкали к евангельскому христианству. В годы перед коллективизацией власть уделяла особое внимание сектантам, которых, по утверждению Ярославского, было в стране до сорока миллионов.

В годы коллективизации, когда народ стал народом-мучеником, церкви закрывали сотнями. В “живоцерковниках” власть больше не нуждалась, ее прислужники — шпионы, доносчики, разоблачители — разбежались. Разорение и смерть стерли различия. Оставшиеся еще открытыми церкви перестали быть “живыми” или “старыми”, а стали просто православными. Религиозные споры потеряли смысл. Множество населенных пунктов оставались без церквей и без священников. Службы и обряды совершались по ночам в домах или сараях. Появились странствующие священники, в ветхой одежде, в лаптях, с котомкой за плечами, с посохом в руках обходившие верующих. Духовные училища были закрыты, и молодые люди шли в ученики к священникам. В русском народе воскрес Алеша Карамазов.

На Рождество 1933 года в центре безбожия, Москве, мы не могли попасть в церковь, переполненную молящимися, среди которых была молодежь и даже несколько военных. А в январе 1934 года мы присутствовали при крещении младенца. Горело несколько свечей, был полумрак, глухо звучали молитвы старика-священника. После крещения одна из женщин вышла и осмотрелась, затем все быстро разошлись.

Невдалеке от Москвы несколько тысяч людей остались без священника, и тайно по ночам обряды совершал скрывавшийся псаломщик. У него был только крест, который он держал в тайнике. Такое бывало не раз, и не это было удивительно. Удивительно было то, что ни один из рабочих завода, где он работал, его не выдал.