В Пархаре

После отъезда Василия Елисеевича мы могли передвигаться свободней. В соседнем с нашим районе, Пархарском, прилегающем к самой границе, была острая нужда во врачебном персонале, и Наркомздрав предложил нашему райздраву командировать туда врача. Яобрадовался возможности переехать поближе к границе.

Было 23 декабря 1932 года. Мы с вещами двинулись в Пархар на двух подводах с возчиками-осетинами. Дорога шла через два перевала, а на равнине ее дважды пересекала Кызыл су, неглубокая, но широкая и быстрая река, увидев которую, наши возчики закричали: “Дон! ” Объяснили, что “дон” по-осетински река. Через Кызылсу первый раз надо было переправляться на пароме, а второй раз — вброд. До Пархара считалось семьдесят километров, но в первый день мы не смогли выехать ранним утром, так как жене и сыну пришлось стоять в очередях за лавашами. Лошади были истощенные, двигались медленно, и закат застал нас на первом перевале. За неделю до этого выпал снег, какого, говорили дехкане, не было уже больше тридцати лет. Закат был необычайно красив. К востоку поднималась могучая цепь Дарваза, южнее виднелись громады Гиндукуша, а совсем вдали белесоватые великаны подпирали Крышу мира.

На второй день пути был Сочельник по новому календарю. Мы спустились к Кызылсу около 10 часов вечера, и возчик стал в темноте искать брод. Увидев на противоположном берегу возле камышей темное, лишенное снега место, он решил, что именно здесь брод, и направил туда лошадей. Впоследствии выяснилось, что это был не брод, а водопой.

Шагах в двадцати от берега лошади стали. Предполагая, что в камышах мог быть тигр, я выстрелил. Но оказалось, что телега до осей загрязла, и лошади не могут ее сдвинуть. Я спрыгнул в воду и попытался ее подтолкнуть, но это не помогло. Тогда мы решили идти за помощью в ближний кишлак, где, я знал, были русские учительница и фельдшер. Сына я перенес на берег удачно, а перенося жену, упал, и она тоже вымокла. Через несколько минут мы обледенели, и стоять на месте было уже нельзя ни минуты. Возница остался при лошадях.

Кишлака мы не нашли и двинулись по Артабусу — так называлась это гладкое, как стол, плоскогорье — по направлению к Пархару. Шли мы всю ночь без остановки. А мы ведь все трое недавно перенесли приступы малярии, да и питались в пути в основном лепешками. Мои силы подходили к концу, тошнило, кружилась голова, как при горной болезни, меня шатало, тянуло к земле, охватила апатия. Жена держалась лучше всех и даже несла мою двустволку. Сын закинул за спину свою мелкокалиберную винтовку, подбадривал меня и упрашивал не останавливаться.

В какой-то момент мы обратили внимание на неяркий свет на горизонте, который вдруг в два часа погас. Слава Богу, направление верное: в два часа ночи в Пархаре выключала свет электростанция. Около пяти утра, как из другого мира, донеслись едва слышное подвывание и лай. С тех пор много лет ни один из нас не мог без волнения слышать отдаленный собачий лай. Каждый год в ночь под Рождество мы вспоминали о нашем ночном переходе.

Год, прожитый в Пархаре, — одно из наиболее интересных воспоминаний. Этот район начинается у Чубека, где Пяндж вырывается из гор и несется пятьдесят километров по широкой долине, которая кончается там, где к реке подходят скалы небольшого хребта Каратау, где еще водились барсы и росли фисташковые деревья. Оттуда бывшие пациенты приносили в подарок фисташки, пряча их за пазухой: фисташки предназначались для экспорта и собирать их было запрещено.

По договору между СССР и Афганистаном государственная граница проходила по главному руслу Пянджа. Но Пяндж это мало интересовало, он то и дело менял русло, и долина теоретически оказывалась то в СССР, то в Афганистане. Чтобы удержать за собой этот кусок земли и не дать реке воли, возле Чубека большевики “городили” полуторакилометровую дамбу, но Пяндж, во время таяния горных снегов без труда ворочавший громадные камни, ее то и дело сносил. Дамбу строили по-советски, наваливая камни и мешки с песком, и только в 1933 году затратили на нее восемь миллионов рублей, восстанавливая в третий и четвертый раз.

В августе к нам из Сталинабада явился некто, выдававший себя за специалиста по малярийным комарам из Наркомздрава. Задав ему несколько вопросов, я убедился, что комары тут ни при чем. Все стало понятно: органы спохватились, и особист явился проверить, чем занимается у самой государственной границы иностранный подданный, хлопочущий о выезде из СССР и недавно проводивший своего родственника (так считало ГПУ) в Италию.

Посещение это могло иметь фатальные последствия. На наше счастье, в эти дни высоко в горах таял снег, Пяндж вздулся, в очередной раз снес дамбу и свернул в нежелательное для советской власти русло. Я прибежал из больницы и, изображая сильное волнение, прошептал: “Мы в Афганистане! ” Специалист заметался и кинулся на наш погранпункт. Через несколько часов на равнине вблизи Пархара приземлились два самолета, одноместный с пулеметом и двухместный, в который комариный эксперт поспешно влез. Наш сын издалека наблюдал за бегством опасного гостя. Больше он, слава Богу, не появлялся.

Большевики, не пожалев средств, выторговали у Афганистана этот клочок земли. Местный народ решил, что небо и большевики в своем споре пошли на компромисс: “Аллах победил, но Афганистану деньги нужны”.

Этнографически этот район был очень разнообразен. Здесь жили оседлые узбеки, которых русские раньше называли сартами. Теперь это слово считалось оскорбительным: мне объяснили, что на местном языке оно якобы означает “желтая собака” и произошло от шапок, отороченных желтым мехом. Жили здесь таджики, оттесненные узбеками на худшие земли и в горы. Кочевали киргизы и казахи. Вблизи Пархара, окруженная зарослями, стояла юрта казаха Абди, нашего проводника на охоте, нам доверявшего: иметь огнестрельное оружие местным жителям было запрещено, но он, сопровождая нас, доставал из тайника берданку. В трех кишлаках жили арабы. Были и цыгане. Из демобилизованных красноармейцев создали колхоз, считавшийся военным резервом. Раньше в районе насчитывалось 30 000 жителей. Однако большинство из них ушло в Афганистан. Сейчас по статистике рика их было 4600, причем коренных только 500 человек.

Вдоль Пянджа тянулись обширные тростниковые и кустарниковые заросли — тугаи, где ходить было возможно только по узким тропам, которые протоптали кабаны. В тугаях перед тем, как перейти афганскую границу, скрывались целые кишлаки, и мы не раз на охоте видели их покинутые стоянки.

Полуфеодальный и полудикий Афганистан по сравнению с Советским Союзом был для людей землей обетованной. Туда уходили не только местные жители, но и сотни русских. С дамбы у Чубека, где работало до 600 человек, в большинстве украинских крестьян, ушло за эти годы несколько сотен, состав рабочих там все время менялся. Как-то оттуда ко мне в больницу явилось шесть молодых парней с загадочными улыбками, попросили хинин, йод и бинт. “Спасибо, доктор! И прощайте! ” Ночью они ушли, а через день подбросили своим записку: “Тикайте, хлопцы, воды мало! ” Однажды ушло восемь охотников, среди них наши хорошие знакомые, с ними женщина на шестом месяце беременности. За одну ночь ушли почти все низшие почтовые служащие, остался только заведующий и один комсомолец. Из Сарай-Комара в 50 километрах от нас ушла целая артель столяров. Из пархарской МТС ушла группа кузнецов и рабочих. Один ушел прямо из нашей больницы, захватив больничный халат. Все — крестьяне и рабочие, среди них- ни одного интеллигента. Через границы бывшей империи уходили не только крестьяне, но и рабочие, предпочитая неизвестность советской власти.

Мы жили в полутора километрах от границы. Тихими ночами было слышно, как перекатываются и цокают, ударяясь один о другой, влекомые Пянджем громадные валуны. Вблизи больницы начинались заросли, оттуда выбегали перепелки, куропатки, иногда вертикально с треском взлетал фазан и затем бесшумно нырял в кусты. Змея, свернувшись пружиной, лежала в раскаленной солнцем пыли. Хлеба, который должна была поставлять нам власть, часто не было, но не загаженная еще природа поставляла дичь. Бежавшие сюда от голода нашли еще один источник питания — черепашье мясо и черепашьи яйца. Черепах было здесь много, и вскоре повсюду лежали их развороченные панцири.

Четвертая часть больничных коек постоянно была занята ранеными, главным образом стариками, женщинами и детьми. Мужчин пограничники обычно добивали, а трупы сталкивали в Пяндж или оставляли для устрашения на берегу.

При переходе границы целого кишлака у Чубека молодая женщина получила три сабельных ранения, два из них уже лежа на земле. Она осталась инвалидом. Двухгодовалый ребенок пробыл у нас несколько месяцев с тяжелым огнестрельным ранением. Лежали подобранные на берегу Пянджа дети. Родители были убиты на их глазах. Восьмидесятилетний старик умер от полученных на границе трех ранений.

Попавшие в больницу женщины нас сначала дичились, но уже через неделю переставали закрывать лицо и разъясняли вновь поступающим, что нам можно доверять.

Весть о хорошем уходе за больными быстро распространилась, и однажды ко мне на прием пришел таджик со сквозным пулевым ранением. Стоя у окна, я заметил в кустах нескольких человек и понял, что это его охрана. Он сказал, что поранился во время полевых работ. Я так и записал. Через какое-то время, когда я поздно вечером возвращался из больницы, он появился из темноты:

— Спасыбо, духтур! Ходи днем, ходи ночью, только скажи: духтур идет! Только не бери с собой ружье, у тебя слишком хороший ружье!

Перед отъездом в Таджикистан я приобрел зауэровскую двухстволку “три кольца”, двенадцатого калибра. Я понял, что лучшей возможности не будет, не дал ему нырнуть обратно в темноту и сказал, с какой целью мы сюда приехали. Он обещал, когда потребуется, переправить нас через границу.

В те месяцы, когда реки были мелководны, мимо больницы почти ежедневно гнали группы задержанных. Несколько раз были попытки перехода с оружием в руках, но почти всегда неудачные. У пограничной комендатуры были среди местного населения осведомители, получавшие за донос мануфактуру (насколько помнится, шесть метров ситца). Снявшихся с места погранохрана старалась перехватить в пути до того, как они достигнут приграничной полосы.

Большой переход готовился в начале сентября 1932 года. С афганской стороны к границе должна была подойти группа ранее ушедших и стрельбой привлечь к себе внимание пограничников. А в это время 8000 дехкан из пяти районов должны были с семьями и скотом переправиться через Пяндж в другом месте. В подготовке участвовали местные коммунисты и милиция нашего района с начальником во главе. Дехкан выдали. Руководителей расстреляли в Сарай-Комаре. К границе прорвались примерно две с половиной тысячи, но там их перехватила мангруппа (маневренная группа) пограничной комендатуры с пулеметами. В Афганистан ушло около тысячи человек, остальные полегли. Часть трупов уплыла по Пянджу, часть осталась на берегу, и их долго не убирали. Вскоре после этого был объявлен ударный пограничный месячник, во время которого в каждого, оказавшегося с наступлением темноты в пограничной полосе, стреляли без предупреждения.

Пархарский район считался показательным, и государство бросало туда большие средства. Колхозный строй и “кони стальные” должны были доказать свое преимущество перед отсталым строем Афганистана.

Тракторов сюда доставили много, но дехкане пахали деревянными омачами. Трактора, как и в начале коллективизации, ломались, запасные части были где-то в пути, горючее вовремя не поступало, а когда поступало, то рабочие, месяцами не получавшие зарплаты, немалую его часть распродавали. Дважды устраивали показательные судебные процессы. Не помогало. По официальной статистике рика из доставленных в Таджикистан тракторов работало в среднем 22 %, остальные были в “хроническом ремонте”.

Надо сказать, что дехкане сначала отнеслись к тракторам с большим уважением, но после первого же сева подвергли хорошо обоснованной критике. Оказалось, что в Центральной Азии при обработке земли, пересеченной множеством больших и малых арыков, обеспечивающих искусственное орошение, живая тягловая сила имела ряд преимуществ.

В бухгалтерии МТС работали старший бухгалтер, два его помощника, три делопроизводителя, кассир, две машинистки и еще две девушки. Бухгалтерия отставала на шесть месяцев, хотя все работали с утра до вечера, а часто и до ночи. В штаб, или правление МТС, входили директор, три замдиректора, один из них завполит-отделом, технический и хозяйственный помощники, завмастерскими, завскладами, завснабжением, старший агроном и два младших. В Средней Азии с ее искусственным орошением к МТС причисляли еще водных техников с их штабами. Мастерские МТС были тоже многолюдны, однако старых мастеров оставалось немного, а от новых было мало толку. Но самое замечательное: за два с половиной года в МТС нашего района сменилось двадцать директоров, а уезжая, мы на переправе через Кызылсу встретили двадцать первого. Трудно было бы поверить, но это происходило на наших глазах.

Рядом с больницей, участок к участку, находился хлопкоочистительный завод. Он существовал еще до советской власти, и его пропускная способность равнялась примерно теперешней. Тогда постоянный штат завода состоял из хозяина, трех помощников и двух мастеров при машинах. В сезон там было занято до 150 рабочих. Хлопок очищали, сортировали, прессовали в тюки и отправляли, как и при нас, верблюжьими караванами к железной дороге. Из хлопковых семян, чигита, давили столовое масло, низшие сорта семян шли на топку. (Топить надо было, подбрасывая чигит малыми порциями, иначе перегревшееся в семенах масло могло вызвать и вызывало взрыв.)

У меня на заводе почти ежедневно бывало какое-нибудь дело, и я знал его жизнь до мелочей. В 1933 году завод выпустил 42 вагона прессованного хлопка. На заводе 45 штатных работников. Директор — русский, партиец, бывший батрак из Пензы, его помощник, киргиз 24 лет, бывший конюх, секретарь ячейки — еврей, главный бухгалтер, три помбуха, экономист, статистик, несколько делопроизводителей, завзаготчастью, заврасчетной кассой, завтранспортом, завклубом, завстоловой, старшая кухарка и две ее помощницы, три табельщика, завскладами, машинистка, завпунктами, они же приемщики по району, каждый с двумя помощниками, весовщики, шесть человек в машинном отделении. И так далее, до сорока пяти. Председатели групкома часто менялись; председатель завкома — таджик и два коммуниста ушли в Афганистан. Еще двое коммунистов пытались уйти. Их расстреляли.

Бухгалтерия завода считалась лучшей в районе, так как отставала всего лишь на три, иногда на четыре месяца, работая как угорелая, с бесплатной общественной нагрузкой, по 10–12 часов ежедневно. Как-то один из бухгалтеров сказал мне:

— Не удивляйтесь, доктор, если мы в один прекрасный день придем к вам и попросим отправить всех в сумасшедший дом.

В шестидесяти километрах от Пархара был громадный Дангаринский совхоз, обрабатывавший несколько десятков тысяч гектаров земли. На него большевики возлагали большие надежды: совхоз должен был “разрешить вопрос о рабочем снабжении всего Таджикистана”. Он располагал мощным парком тракторов и большими денежными средствами. В нем работало около 600 русских со всех концов страны. Жили плохо, но в хлебе не нуждались. На уборку нанимали в “добровольно-принудительном порядке” колхозников из соседних колхозов. Весной 1932 года в совхозе отравилось более 500 русских, из которых 275 умерли мучительной смертью. Комиссии установили, что мука для хлеба хранилась в мешках, в которых до этого были мышьяковистые средства для борьбы с полевыми вредителями, в основном с саранчой.

Это не было чьим-то сознательным преступлением. Я говорил, по крайней мере, с двадцатью из пострадавших. Один из них коротко и ясно объяснил истинные причины катастрофы:

— Зачем далеко ходить за причинами? Они должны на кого-то свалить, но это их дело. Скажите, доктор, во что оценивается человеческая жизнь в Советском Союзе? Ни во что. Самый последний винтик в тракторе дороже человеческой жизни. Сколько у нас здесь хозяев? Сотни. Сегодня один директор, завтра — другой, послезавтра — третий… Новый директор, я уверен, и не знал, что эти мешки из-под яда, а мешки у нас, как вы знаете, дефицит. Как у нас работают? Только бы выполнить норму и план. И тут тебя кроют матом, угрожают тюрьмой и расстрелом. И сколько будет существовать это заведение, всегда будет так.

К 1933 году после трехлетней обработки земли с помощью “науки и тракторов” поля совхоза настолько засорились, что их решили на некоторое время бросить и перейти на обработку другого участка.

Весной к нам в Пархар из Дангары приехал “треугольник совхоза” — директор, секретарь ячейки и председатель профсоюза — осматривать пустовавшие уже несколько лет богарные земли, хозяева которых предпочли пахать в Афганистане. Я сопровождал их для санитарного осмотра выбранной ими стоянки для рабочих. Они решили засеять зерновыми 8000 гектаров. Участок был невдалеке от границы, и я думал, сколько рабочих уйдут отсюда пахать на той стороне.