Путешествие в Куляб

Мы испытали ужасы революции, провоевали всю гражданскую войну, пережили военный коммунизм, видели разврат НЭПа, окунулись в кошмар коллективизации. Нашу жизнь сохранили, как говорят сербы, Бог и счастье. Но мы слишком долго прожили на одном месте. Для таких, как мы, это было опасно. Разрешения на выезд в Югославию добиться не удавалось. Решили двинуться в Таджикистан, а оттуда через Афганистан выбираться из Советского Союза.

В Таджикистан, почувствовав к себе внимание ГПУ, уехал наш большой друг главный врач Иван Кондратьевич Кадацков. Я просил его узнать о возможности ухода в Афганистан. Вскоре от него пришла открытка с условной фразой “здесь хорошая зарплата и отличная охота”, означавшей, что переход возможен.

И вот мы вместе с людским потоком, хлынувшим с Украины и из казачьих областей в Закавказье и Туркестан, пустились в дальнюю дорогу. С нами был и семидесятилетний В.Е. Литьевский, мы не могли его оставить на верную гибель.

В Баку, ожидая переправы через Каспий, стояли табором тысячи крестьян. Мы достали билеты и переправились в Красноводск, забрались в товарный вагон, набитый людьми. Поезд шел со скоростью двадцать-тридцать километров в час вдоль персидской границы. Добрались до Бухары, затем до Сталинабада, который все еще называли Душанбе и куда с Украины, спасаясь от голода, бежали десятки тысяч крестьян в надежде спасти жизнь. Отсюда они пешком, на подводах, караванами перебирались в неизвестные русским места с непривычным климатом, где жили незнакомые им люди и царила малярия.

Из Сталинабада по узкой, врезанной в склоны гор, то и дело обваливавшейся дороге мы на закате солнца в полуторке двинулись в Куляб. Перевал надо было брать ночью: при дневной жаре закипала вода в радиаторе. Далеко внизу мерцало несколько огоньков вдоль Вахша, дикой-реки. В горах как гнезда расположились маленькие кишлаки, населенные, главным образом, таджиками, говорящими на фарси, носителями древней персидской культуры. Из плодородных равнин их в давние времена вытеснили наездники орд Чингисхана. Библейские фигуры в пестрых ватных халатах, в чалмах, с длинным, больше человеческого роста, посохом. Вера у них была общая, мусульманская, общей была и ненависть к советской власти, которую они, к сожалению, нередко переносили на всех русских.

Куляб — старое поселение на равнине, у подножья трех-четы-рехтысячеметровых вершин. Здесь когда-то обитал наместник бухарского эмира. Больница находилась в его огромном саду.

Весной мы навещали пациентов у самой афганской границы, проходившей примерно в пятидесяти километрах от Куляба. Дикие громадные горы, ущелья, висячие мосты-овринги, тропинки вдоль пропасти, где человек проходит, держась за хвост своего локайского иноходца. Гиндукуш отделен от Дарвазского хребта Пянджем. Горы эти были границей античного мира. Немного южнее проходил со своими воинами Искандер — Александр Македонский. Здесь его имя хорошо знают, и тут он, по местному поверью, похоронен. Его гробницей считали вершину горы, хорошо видную из Куляба. Старый Куляб — город-кишлак — расположен вдоль берега горной речки Яксу, дальше — новое поселение, так называемое европейское.

Окруженный высокой стеной, среди вековых чинар стоит мазар (культовое сооружение над гробницей) одного из сподвижников Тамерлана. Между мазаром и больничным садом большое кладбище без ограды, по преданию, восемь раз обновленное. В царское время русских здесь не было, в Бухаре стояла сотня казаков и находился представитель России. Эмир бухарский был самостоятелен, но одновременно — полковник русской армии, связанный по этой линии определенными обязательствами. Ему, к примеру, Россия запрещала казни, сопровождаемые мучениями: он не смел больше сажать преступников на кол или бросать их в клопиные ямы.

Новизна всего окружающего, своеобразие быта и нравов, языка и типов людей пленили и загипнотизировали нас. Но ненадолго. Спокойную песню Востока уже перебивало тарахтение социализма. В мечетях, превращенных в клубы и чайханы, уже висела борода Маркса. Колхозы добрались и сюда и расползлись вдоль границ Афганистана. Нас сразу захлестнула знакомая колхозная муть.

В этих субтропических краях зимой и весной идут почти беспрерывные дожди. Раньше тут сеяли рис, разводили хлопок, пшеницу на богарах — неполивных землях по склонам гор. Это отвечало местным требованиям, потому что горная Бухара была труднодоступна и не могла рассчитывать на подвоз сельскохозяйственных продуктов.

Советская власть запретила рис, зато невероятно расширила посевы хлопка. Рис, посеянный на клочке земли непослушным дехканином, уничтожали. Богарную пшеницу отбирали, и крестьяне получали хлеб в обмен на хлопок. Зависимость человека от куска хлеба проводили последовательно и здесь. Часть хлеба увозили верблюжьими караванами для снабжения рабочего Таджикистана.

Раньше часть хлопка крестьяне употребляли на собственные нужды, главным образом для халатов и одеял. Теперь это строго запрещалось. Милиция ходила по домам и под плач и крики женщин распарывала новые халаты и одеяла.

Хлопковая культура требует ухода и много рабочих рук. Поэтому в ноябре около четверти урожая оставалось еще не убранным. В этих субтропических краях последние дожди выпадают в апреле. Весной, летом и осенью, до середины ноября, осадков нет. Зато потом дожди не прекращаются, и дехкане, согнанные “европейские” служащие и ученики школ собирали хлопок под дождем. Хлопкоуборочная кампания длилась до конца декабря.

Больница в Кулябе была на 80 кроватей. Работали мы с переводчиками. В амбулатории принимали врачи-специалисты: их привлекли сюда высокие ставки и право через два года получить научную командировку:

Весной среди дехкан начался голод и при первом весеннем солнце — вспышка малярии. В кишлаке из тридцати глинобитных домиков в течение нескольких дней умерло одиннадцать человек. Меня послали с расследованием. Больные лежали по домам, их пища состояла из воды и хлопковых семян — чигита. Истощены они были настолько, что их состояние напоминало коматозную форму малярии, которая весной бывает в редких случаях. Люди пухли от голода, и в каждом кишлаке похороны были почти ежедневно.

У населения оставалась одна надежда — Афганистан. С начала коллективизации из нашего района туда уже ушла половина жителей. В самом Кулябе пустовала часть домов, а были и совсем пустые кишлаки. Раскулачивали так, как повсюду. В тюрьме на шестьдесят человек постоянно находилось до трехсот заключенных.

Как-то пригнали жителей целого кишлака, пробиравшихся из отдаленного района к границе. Милиционеры гнали их шестьдесят километров без отдыха, местами бегом. В тюремном дворе все до одного попадали на землю. Мы оказали им посильную медицинскую помощь. Все они были избиты камчами, ноги были изранены, один потерял зрение от удара прикладом. Два старика умерли в пути, ночью их привезли в тюрьму и там же закопали. Расстреливали каждую неделю, иногда ежедневно. Местное ГПУ в Кулябе “обслуживало” шесть районов и занималось “закордонной работой”. В течение года там сменилось три начальника.

Народ уходил в горы, собирался в отряды басмачей, совершал налеты. Русских рабочих и медиков они обычно не трогали, зато с коммунистами, особенно со своими, расправлялись свирепо. В апреле 1931 года под начальством Ибрагим-бека из Афганистана перешло около 7000 вооруженных, бежавших туда раньше дехкан. При поддержке местного населения они заняли чуть ли не всю горную Бухару. Подоспевшие воинские части подавили восстание: они были лучше вооружены и качественно превосходили басмачей. Среди восставших были и русские крестьяне, и интеллигенты. Начальником одного из отрядов был русский техник из Куляба, в том же отряде был русский бухгалтер. Оба ушли до этого в Афганистан и вернулись с Ибрагим-беком.

Весной, когда горные дороги стали проходимы, в Таджикистан снова хлынули потоки украинских и русских крестьян. Большинство шло пешком, голодные, больные, с детьми. Не все дошли до цели. Но дошедшие облегченно вздыхали; то, что творилось на Украине, оправдывало трудности пути. Целые деревни снимались там с насиженных мест, оставляя стариков и прощаясь с ними, как с покойниками. Здесь же почти для всех находилась работа: советская власть готовила подступы к Индии. Строились дороги стратегического значения, например, от Куляба до Калай-Хума и дальше на Хорог. Создавались новые поселения и совхозы. Некоторые охотились: дичи было здесь много. Стада диких свиней, “нечистых”, на которых мусульмане никогда не охотились, разоряли посевы, и против них направляли целые воинские части. За хвост убитой свиньи боец получал три рубля, свиная туша оставалась на месте. Среди охотников было много интеллигентов, предпочитавших жизнь в тугаевых зарослях духовному рабству. В больницу к нам приходил оттуда Родзянко, родственник или выдававший себя за родственника Председателя. Как-то пришел босой с израненными ногами сын известного исследователя Средней Азии, знавший местные языки так, что и таджики, и узбеки, и казахи спорили: каждый считал его своим. Больше всего бежало сюда с Украины, но немало и из Западной Сибири, где тоже был голод. Были даже из Олонецкой области, с Дальнего Востока, из Закавказья — со всех концов России. Люди с Камчатки и Сахалина рассказывали, что в их краях теперь можно встретить людей из Туркестана. Были немцы-колонисты, много татар. Были возницы-осетины, добравшиеся сюда с телегами и лошадьми.

Летом стала свирепствовать малярия — бич этих мест: главным образом тропическая, в исключительно тяжелых формах и с высоким процентом смертности. Бывали дни, когда целые учреждения не работали: все служащие лежали с приступами малярии. В нашей больнице из одиннадцати врачей целыми неделями работали только два-три. Во всей больнице оставалось две сестры. Отлежавшись после приступа, они снова брались за работу. Больница была переполнена, люди лежали на земле, на циновках под камышовым навесом, многие без сознания. Часто во время обхода некому было меня сопровождать и я брал в помощники нашего десятилетнего сына. В самое трудное время оставался один, обедал иногда в одиннадцать часов вечера. Тяжелее всего было в операционные дни. В летние месяцы у нас бывало до семидесяти случаев коматозной малярии с 40 % смертностью.

Главной причиной таких тяжелых форм малярии был недостаток хинина. Без него жизнь здесь была немыслима, особенно для неакклиматизированных приезжих. Но здесь с особой последовательностью проводилась классовая медицина. Малярией болели в России миллионы, однако власть снабжала хинином только тех, кто был ей в этот момент нужен. Хинин покупали за валюту в Голландии, и у нас было строгое предписание отпускать его только хлопкоробам, промышленным рабочим и работающим на военном строительстве, причем только температурящим и не больше одного порошка, который надо было принять тут же в присутствии врача. На дом хинин не выдавали, чтобы нужный власти работник не мог его уступить больной жене или ребенку. Кончалась хлопкосдача, кончалась и выдача хинина. Другие болели и умирали без хинина, если не были в состоянии достать его из-под полы за большие деньги. Наш заведующий райздравом Э. на этом разбогател. Все наши жалобы ни к чему не приводили: у него была тесная связь с ГПУ.

Советская власть вкладывала в Таджикистан, а особенно в наши приграничные края, громадные средства. Область числилась в Коминтерне за отделом Индостана, и цель строительства была политическая. Но строительство что-то не получалось. За год до нашего приезда в Кулябе был заложен фундамент новой больницы. В произносившихся при этом речах говорили об Индии, Афганистане, Персии, откуда будут приезжать к нам лечиться эксплуатируемые трудящиеся, с волнением наблюдающие за достижениями пятилетки. В 1931 году строительство еще не сдвинулось с места. В 1932 возвели стены, но до начала дождей из-за отсутствия лесоматериала не возвели крышу, а стены были из кирпича-сырца, они трескались, размывались и разваливались. Когда какое-то количество забронированного за больницей леса доставили, то часть его забрало на свои нужды ГПУ, а часть по приказу райкома пошла на постройку клуба. В сентябре 1933 я осматривал эту “больницу”. Среди полуразмытых стен под открытым небом — заросли дурмана. Стены нависли, готовы были рухнуть, и я поспешил прекратить осмотр.

Постройки, которые удалось окончить, ежегодно нуждались в ремонте. За это попал под суд главный инженер, честный человек, не получавший зарплату в течение восьми месяцев и распродававший свои вещи, чтобы прокормить семью.

Примерно через год после нашего приезда в Куляб из итальянского посольства пришла бумага, приглашавшая В.Е. Литьевского в Москву. Жена отвезла его в Сталинабад и посадила в поезд. В Москве на вокзале его встретил работник посольства с машиной, и он вскоре отправился к родственникам. Через какое-то время мы получили от них письмо с сообщением, что через три недели после прибытия к ним он скончался…