Политическая философия последнего времени

В начале 70-х годов в Америке появились четыре новых издания, ставшие свидетельством того, что сова Минервы перенесла свое гнездо из Европы в Соединенные Штаты. В 1970 г. начал издаваться журнал страуссианского толка «Interpretation», год спустя была опубликована «Теория справедливости» Роулза и появился междисциплинарный журнал «Philosophy and Public Affairs», а через три года вышел из печати первый номер узко специализированного академического журнала «Political Theory». «Теория справедливости» Роулза, в основу которой легли философские труды старших современников автора, одновременно и продолжала их традицию политико-философских исследова­ний, и порывала с ней.

Поскольку уже предшественники Роулза отошли от логического позити­визма, лингвистической философии, бихевиоризма, историцизма и т.п., по­стольку самого его тоже не волновали вопросы, связанные с этими направле­ниями философской мысли. Подобно своим коллегам, Роулз рассматривал политическую философию как дисциплину, критическую по своей природе, универсальную по спектру охватываемых проблем и квазифундаментальную по ориентации. Тем не менее, в некоторых других аспектах его взгляды расхо­дились с политической философией 50—60-х годов. Для его предшественни­ков было очевидно, что политическая философия должна уделять основное внимание осмыслению политической жизни; он же воспринимал ее прежде всего как нормативистскую форму практической философии. Старшие совре-

менники Роулза полагали, что эта дисциплина разъясняет фундаментальные параметры человеческой жизни, включая основополагающие способности и потребности людей, используя наиболее общие умозаключения, и не может перейти на более низкий уровень обобщения. По его же мнению, в ней было все необходимое, для того чтобы не только предложить теорию человека, но и выработать структуру желаемых институтов, политики и практики. И хотя сам Роулз прямо не говорил об этом, он считал политического философа законодателем — человеком, способным создать целостную социальную струк­туру, построенную на основе небольшого числа общепризнанных принципов. Такой подход не вызывал симпатий у авторов 50—60-х годов. В отличие от них, Роулз вновь вернул главенствующее положение в политике «справедли­вости», вложив в это понятие необычайно широкий смысл. Поскольку цели философии, как их понимал Роулз, отличались от задач, которые ставили перед собой его коллеги, он отделил политическую философию от логики, риторики, онтологии и истории западной цивилизации, с которыми она была раньше тесно связана, и объединил эту дисциплину с такими областями зна­ния, как экономика, психология, изучение политических институтов и со­циальная политика.

«Теория справедливости» Роулза не предлагала ни нового представления о человеке, ни нового взгляда на человеческую природу, ни нового подхода к анализу конфликтов и противоречий современной эпохи; в ней не было той исторической и культурологической глубины, которая отличала труды Арендт, Оукшота, Вёглина и других. Его видение общества в основных чертах вновь подтверждало сложившийся в послевоенные годы консенсус, причем забав­но, что это произошло именно тогда, когда он стал подвергаться резкой критике со стороны сторонников либертаризма, марксизма, а также предста­вителей религиозных и многих других направлений. Несмотря на это, «Теория справедливости» представляет собой очень важную в философском смысле работу. В ней показано, каким образом возможно создать моральную и поли­тическую теорию, которая одновременно была бы философски грамотной и верной нашим моральным установкам, а также давала критическое отражение реальной и практической повседневной жизни в теории. Используя такие вероятностные конструкции, как изначальная позиция и рефлективное рав­новесие, Роулз очень четко сформулировал принципы построения чрезвы­чайно влиятельной моральной и политической аргументации, преимущественно либерально-рационалистического толка. Он объединил столь разные дисцип­лины, как гносеология, моральная психология, политическая теория и эко­номика, и создал междисциплинарный подход к таким сложным понятиям, как справедливость, свобода и равенство. Роулз не только установил связи политической философии с другими социальными науками (чему ранее не уделялось никакого внимания), но и поставил ее на центральное место, тем самым вернув специалистам в этой области чувство гордости и ощущение значимости их деятельности, в которых им так долго было отказано и в которых они так сильно нуждались. Кроме того, и взгляды на традиционную мораль, и политические представления Роулза были интеллектуально доступ­ны и морально приемлемы для многих либерально настроенных представите­лей академических кругов — все эти факторы, вместе взятые, и сделали его книгу одной из наиболее влиятельных, хотя и не самой глубокой по содержа­нию работой нашего времени.

В 70-е годы и в более поздний период в политической философии про­изошло много важных изменений. Сущность политической философии и ее проблематика стали предметом многочисленных прямых и косвенных обсуж­дений, в ходе которых сформировались четыре различных позиции. Во-пер­вых, поскольку Роулз считался выдающейся личностью, — по крайней мере, в Соединенных Штатах, — ряд авторов присоединились к его точке зрения, согласно которой политическая философия есть одно из направлений мораль­ной философии, а последняя по сути своей является нормативистской, и задача политической философии заключается не только в развитии общих принципов оценки социальных структур, но и в конструировании соответ­ствующих институтов, процедур и практических политических программ. Эти ученые исходили из такого понимания политической философии при анализе понятий справедливости, равенства, международных отношений и т.п., и хотя их выводы порой разнились, логическая структура всех этих теорий была единой (Ackerman, 1980; Barry, 1989; Beitz, 1979).

Во-вторых, прежний, во многом опиравшийся на западные традиции политической мысли подход к пониманию политической философии, кото­рый разделяли Оукшот, Арендт, Берлин, Вёглин и др., также нашел отраже­ние в работах ряда авторов, таких, например, как Ч. Тейлор, Э. Макинтайр и У. Коннолли (Taylor, 1985; 1990; MacIntyre, 1981; 1988; Connolly, 1988). Для них политическая философия представляла собой прежде всего созерцатель­ные и умозрительные изыскания, направленные на осмысление человеческо­го бытия в целом и современного мира в частности. Она не являлась одним из направлений моральной философии и не придерживалась нормативистской ориентации, хотя, конечно, моральное начало в ней было достаточно сильно. Цель политической философии состояла в исследовании человеческой приро­ды и ее трансформации в ходе исторического развития, рассмотрении сути переживаемого исторического периода, отличительных черт современного са­мосознания и т.д., а также в использовании результатов этих исследований для раскрытия как специфики современной политической жизни, так и спек­тра доступных нам возможностей.

В-третьих, некоторые политические философы, в частности, такие, как М. Уолзер, придерживаются точки зрения, согласно которой корни полити­ческой философии заложены в образе жизни конкретных групп, а потому она направлена главным образом на их самовыражение, а это с необходимостью придает ей характер дисциплины, описательной по ориентации и ограничен­ной по масштабам (Walter, 1983; 1987). В заключение следует отметить, что некоторые специалисты в области политической философии, представляю­щие четвертый подход к пониманию данной проблемы, — такие, например, как Р. Рорти (Rorty, 1989), — черпают вдохновение в работах авторов пост­структуралистского и особенно постмодернистского направлений, выступая не только против примата теоретического познания, но и вообще против традиционного различения теоретической и других форм мышления. По их мнению, теоретическое мышление не только не обладает преимуществами перед другими способами познания истины, но нередко затрудняет поиски последней. Применяемые теоретическим мышлением категории слишком жес­ткие, однозначные, биполярные, а страсть этого типа мышления к логичес­кой последовательности и системотворчеству отрывают его от реальности, не давая возможности объективно судить об амбивалентности, противоречиях и конфликтах человеческой жизни в целом и политической жизни в частности.

С их точки зрения, политической философии следует больше эксперименти­ровать, исследовать — ей недостает диалогичности, открытости, иронии, осоз­нания неоднозначности жизни, связи с интуитивным, а не теоретическим, мышлением, присущим писателям и художникам.

За последние двадцать лет было издано огромное количество трудов, по­священных сексистским, расистским, статистическим, элитаристским, наци­оналистическим и другим попыткам пересмотра традиционной политической философии, уже не считая тех, которые имели место в 50—60-х годах. Не­смотря на то, что эти работы зачастую носили полемичный, недостаточно строгий по академическим меркам характер и не отличались конструктивным подходом, они убедительно показали, что данные вариации не были случай­ными и легко устранимыми — они определялись самой структурой традици­онной политической философии и присутствовали при постановке и решении всех ее проблем, определении методов исследования, а также при разработке ею концепций рациональности, основных человеческих способностей и по­требностей, моральной аргументации и понимания достойной жизни. Наибо­лее впечатляющей в этом отношении оказалась критика, с которой выступил феминизм (Benhabib, Comell, 1987; Phillips, 1991). Аналогичная критика, на­целенная на пересмотр традиционной политической философии с расовых и иных позиций, еще только зарождается. До сих пор еще не было предпринято систематических попыток показать, какое влияние имперский опыт оказал на формирование большей части фундаментальных положений и категорий политической философии за прошедший с XVI в. период (Parekh, 1994a). Ког­да все эти направления критики политической философии будут полностью разработаны и собраны воедино, их кумулятивное воздействие неизбежно повлечет за собой радикальную переоценку сущности и истории данной дис­циплины.

Что касается ее проблематики, следует отметить, что в рассматриваемый период были поставлены многие новые вопросы, а также разработаны иные подходы к решению ряда старых проблем. Это положение можно проиллюст­рировать несколькими примерами. Некоторые новые проблемы были сформу­лированы как реакция на публикацию «Теории справедливости» Роулза. В его концепции справедливость выступает в качестве основополагающей идеи по­литики, и многие авторы пытались понять, не приведет ли такой подход к игнорированию многих важных аспектов и областей политической жизни или их искажению (Sandel, 1982; Heller, 1987; Maclntyre, 1981; Nozick, 1974). По­скольку вопреки намерениям самого Роулза его теория справедливости мно­гими была истолкована как отход от либерализма, встал вопрос о том, может ли государство занимать нейтральную позицию по отношению к различным определениям того, что следует считать достойной жизнью. Кроме того, сле­довало решить, должен ли либерализм ограничиваться разработкой лишь про­цедурных и морально нейтральных механизмов, или же он представляет со­бой самостоятельную теорию добра (Rat, 1986; Dworkin, 1977; Galston, 1991). Возрастающая озабоченность качеством коллективной жизни стимулировала развитие исследований, посвященных природе политического сообщества, партиципаторной демократии, политическому образованию граждан, граж­данским добродетелям и т.п. (Barber, 1984; Gutmann, 1987; Macedo, 1990). До сих пор выдвигавшиеся маргинальными слоями населения требования обще­ственного признания и культурного плюрализма в современном обществе при­вели к острым дебатам по поводу согласованности действий органов государ-

ственного управления, поставив на повестку дня такие вопросы, как природа национальной самобытности, политическая роль образования, допустимая сте­пень культурных различий и оптимальный способ согласования между собой требований национального единства и культурного плюрализма (Kymlicka, 1989; Parekh, 1994b; Miller, 1995). С середины 60-х годов предметом ожесточен­ных дискуссий стала игнорировавшаяся раньше проблема политических обя­зательств. Многие ее аспекты рассматривались в совершенно новом ракурсе: могут ли политические обязательства по своей природе носить моральный характер, как они соотносятся с этническими, общинными и другими обяза­тельствами, откуда они берут свое начало и можно ли их в принципе относить к обществам, не имеющим соответствующих институциональных инструмен­тов для обеспечения активного участия граждан в его жизни (Simmons, 1979; Parekh, 1993; Pateman, 1985). В развернувшихся дебатах видное место заняло обсуждение моральных и политических обязательств в глобальном контексте, причем большое внимание было уделено следующим вопросам: существуют ли, и если да, то какие обязательства перед народами других стран; каково моральное значение национальных границ; существует ли гуманитарный долг вмешательстваво внутренние дела раздираемых противоречиями государств; какова природа международной справедливости и др. (Barry, 1991; Beitz, 1979; Held, 1991). Экологический кризис послужил причиной постановки вопросов, которым долгое время не уделялось должного внимания, в частности, об отно­шении человека к природе и другим живым существам, о сущности и пределах частной собственности, о приемлемых моделях экономического развития и ог­раниченной способности современных политических идеологических течений плодотворно решать такие вопросы (Singer, 1993; Goodin, 1992).

Дебаты между либералами и коммунитаристами, ведущиеся как по общим проблемам, так и по многим из перечисленных выше вопросов, особенно бурно проходили в 80-е годы в Соединенных Штатах, в то время как евро­пейцы выступали в качестве заинтересованных, но несколько озадаченных наблюдателей. В ходе обсуждений были подняты важные проблемы, касающи­еся природы личности, взаимоотношений личности и общества, общества и государства, политики и культуры, а также вопросы о соотношении личной и коллективной самобытности, о сути понятия достойной жизни, о роли поли­тической философии, о сущности и основаниях морали. К сожалению, ход обсуждения часто был омрачен ложной поляризацией сил и нечеткими фор­мулировками важнейших вопросов. Коммунитаристы заостряли внимание на онтологическом, гносеологическом и моральном значении общин, однако никто из них не смог выдвинуть систематизированную теорию, в которой содержа­лось бы убедительное решение следующих проблем: значение общины и нала­гаемые ею ограничения; условия, в которых возможно существование совре­менного общества; соотношение серьезных культурных различий и индивиду­альной автономии в том смысле, который вкладывают в это понятие сторон­ники либерального направления, в частности, обоснование своей позиции относительно того, требуется ли для решения данной проблемы большее огра­ничение свободы слова и самовыражения, чем то может быть приемлемо для либерального общества; важность моральных принципов как необходимой ос­новы существования политического сообщества. Некоторые коммунитаристы отождествляли общество с национальным государством, что помимо их воли подразумевало наличие скрытой формы национализма и коллективизма. Ана­логичным образом они обсуждали проблему радикально настроенной личнос-

ти, но при этом недостаточно четко объясняли, есть ли в этом понятии онто­логический смысл; предполагает ли оно наличие сплоченности общины, ко­торой на самом деле не существует; как такая личность может морально и эмоционально воздействовать на других членов общества; чем определяется ее беспристрастное или сочувственное отношение к ним. Либералы же, со своей стороны, широко обсуждали вопросы, связанные с личной автономией, про­блемой выбора, критическим самовосприятием и т.п., оставляя при этом без внимания проблемы внутренней логики этих положений и игнорируя их ог­раниченность, обусловленную культурными факторами, так же, как и воп­росы сущности, допустимой степени и социальных предпосылок автономии, условий возможности и основания для провозглашения ее идеалом, имеющим универсальную ценность (Benhabib, 1989).

Особого внимания заслуживают три основные особенности современной политической философии. Первая из них состоит в том, что господствующие позиции в этой области в наше время занимает либерализм. Это обстоятель­ство обусловлено не только тем, что голоса консерваторов, марксистов, пред­ставителей религиозных и других течений общественной мысли сегодня зву­чат относительно тише, и большинство политических философов разделяют либеральные взгляды, но и тем фактом, что в наше время либеральные идеи обрели беспрецедентное влияние в философии. Они стали сегодня практичес­ки абсолютным критерием моральных и политических оценок. Все общества подразделяются на либеральные и нелиберальные, причем последние рассмат­риваются в качестве оппозиционных либерализму. Не удивительно поэтому, что все теоретики стремятся выглядеть либералами и пытаются облечь в либеральные формы даже радикальный отход от либерализма. Так, напри­мер, Ч. Тейлор не желает признавать, что озабоченность Квебека сохранением присущего этой канадской провинции особого образа жизни, выражающегося в последовательной отмене отдельных прав личности, представляет собой со­вершенно законную попытку создать одну из разновидностей достойного об­щества, которое хотя и не является либеральным, тем не менее отнюдь не противостоит либерализму и не является деспотическим. Вместо этого он на­стаивает на том, что квебекское общество воплощает в себе одну из разновид­ностей либерализма (Gutmann, 1992; Taylor, 1994).

Господство либерализма привело и к ряду отрицательных моментов. Оно сузило спектр философских и политических возможностей, ограничило наш философский словарь и «освободило» либерализм как от оригинальных, так и от эпигонских «других» направлений. Более того, оно превратило присущую сторонникам либерализма лексику в некий метаязык, который обрел приви­легированное положение: будучи в употреблении наравне с другими вариан­тами политико-философской терминологии, он стал критерием оценки пра­вильного употребления понятий; иначе говоря, сегодня он выступает одно­временно и как валюта, и как мера стоимости всех остальных валют. Ущерб, нанесенный самооценке нелиберальных идеологических систем, настолько ^очевиден, что пояснять это представляется излишним. Еще более печальным представляется то обстоятельство, что господствующий либерализм вобрал в себя моральные, политические и культурные достижения других направлений общественной мысли, и масштабы этих заимствований настолько велики, что возникла вероятность утраты либерализмом своей самобытности и целостнос­ти и превращения его в своего рода идеологический эсперанто. Еще одно следствие гегемонии либерализма заключается в том, что мы, в отличие от

политических философов 50—60-х годов, все в большей степени утрачиваем способность к тому, чтобы утверждать нашу приверженность свободе и инди­видуализму, сохраняя критическое отношение к господствующей структуре либеральной демократии. Оукшот и Поппер могли выступать за «гражданс­кое» или «открытое» общество, одновременно критикуя либеральное обще­ство. Вряд ли такое возможно сделать сегодня, не встречая непонимания и не навлекая на себя обвинения в отступничестве.

Во-вторых, в 70—80-е годы роль гуру в англосаксонском мире неуклонно падала, хотя в континентальной Европе положение было иным — там они продолжали процветать, формируя свои соперничающие друг с другом лаге­ря, которые англосаксонские пилигримы периодически посещали в поисках идейного вдохновения. Ныне политические философы прекрасно осведомле­ны о работах своих коллег и активно ведут друг с другом критический диалог. Никого не считают настолько «великим», чтобы чувствовать к нему благого­вейный трепет или резко критическое отношение по причинам, связанным с неверно истолкованной философской или личной преданностью Это стано­вится особенно очевидным, если сравнить обсуждение работ Роулза с тем, как в свое время обсуждали идеи Оукшота, Страусса, Вёглина, Поппера и других. Должное уважение к Роулзу как к творческому мыслителю никому не мешало выступать против него с резкой, подчас даже беспощадной крити­кой; к нему относятся, скорее, как к первому среди равных, чем как к гуру или основоположнику научной школы. Стиль его ответов критикам также существенно отличается от реакции политических философов прошлых вре­мен на выпады оппонентов. Он добросовестно отвечал на каждое критическое замечание, признавал ошибки и корректировал свою позицию. В двух его основных трудах выражена благодарность большему числу людей, чем в рабо­тах почти всех послевоенных политических философов вместе взятых; вряд ли в них можно встретить хоть одну важную мысль, которую бы Роулз велико­душно не считал уже высказанной у другими авторами.

Благодаря изменению интеллектуального климата ныне идеи деперсонифицированы, оторваны от личности своего создателя, их обсуждают как та­нковые, вне зависимости от того, с чьим именем они связаны, и обращаются с ними как с общественной собственностью. В силу этого среди политических философов сложилась атмосфера подлинного единства, основанная на равном интересе к общему предмету изучения. Как известно, ныне основные проти­воречия в рамках дисциплины связаны с определением того, какие из про­блем наименее хорошо изучены, и развитию каких областей науки следует уделять приоритетное значение. В результате этих изменений история полити­ческой философии в последние два десятилетия не может выглядеть так же, как в 50—60-е годы, когда в ней господствовали отдельные личности, кото­рые практически не вступали в дискуссии друг с другом. Хотя при желании можно проследить ход борьбы между различными точками зрения, однако все научные споры того времени носили по необходимости абстрактный и искусственный характер и грозили подорвать единство подхода к общему предмету исследований. Поэтому история политической философии того пе­риода неизбежно сводилась к фигуре мыслителя, и нет ничего удивительного в том, что с этих позиций она и писалась. В отличие от тех лет, история последующих двух десятилетий концентрируется вокруг самой мысли, и, как нетрудно предположить, ее изложения, как правило, основываются на опи­сании столкновения противоречащих друг другу положений.

В заключение отметим, что современная политическая философия продол­жает оставаться столь же ограниченной, как и двадцать лет тому назад. Она не отличается большим интересом к политическому опыту, проблемам и дискус­сиям, ведущимся за пределами западного мира. Подход ко всему, находяще­муся вне этого мира, по-прежнему определяется убеждением в том, что ос­тальные народы обречены на повторение опыта Запада, поэтому стоящие пе­ред ними проблемы, как и их ожидания, анализируются почти исключитель­но с точки зрения западных приоритетов. Игнорирование незападного мира имеет ряд печальных последствий. В частности, оно привело к тому, что сегод­ня западная политическая философия лишена как действенных способов за­щиты от ревизии ее положений с позиций этноцентризма, так и ценного источника критического самосознания. Кроме того, ее представители неспо­собны принять и оценить широкий спектр самых разных представлений о достойной жизни, а также разработать адекватные с точки зрения культуры категории мышления и моральные принципы, необходимые для развития связей с миром, в котором взаимосвязь и взаимозависимость народов все увеличиваются. Поскольку ныне Запад обладает значительным политическим, экономическим и культурным влиянием в мире, искаженное представление об остальных странах нередко позволяет проводить в них политику, чреватую осложнениями, и ведет ко многим моральным и политическим потерям, ко­торых можно было бы избежать.