Виды клеветы

Ложное свидетельство на кого в суде

«Мнози лжесвидетельствоваху» (Мк.14, 56) на Иисуса в Синедрионе иудейском. На Богочеловека не могло быть ни одной правдоподобной клеветы, посему «равна свидетельства» на Него «не бяху» (Мк.14, 56). На человека же клевета всегда может быть и имеет силу доверия и только оставляет место сомнению («Кто знает, может быть и в самом деле виноват?» Говорят и о таком человеке, которого жизнь очевидно противоречит свидетельским на него показаниям). Из клевет самая тяжелая ложное показание на кого либо в суде, которое может быть иногда почему либо и без присяги. Здесь не просто хотят лишить чести невинного, но и подвергнуть его наказанию. Да и обвинение (при невинности) гораздо тяжелей перенести под видом закона, или по приговору суда, чем частным образом. Клеветливые показания свидетеля и тем еще виновны, что в нынешних судах его спрашивают неоднократно по поводу противоречий его самому себе или показаниям других свидетелей, —спрашивают так и стороны обвиняющая и защищающая, и присяжные заседатели: между тем вот он подтверждает свою клевету пред всеми до нескольких раз. Посему по правилам церковным самая меньшая епитимия лжесвидетелю в суде или при исследовании дела полагается шестилетняя (Василий Великий).—Христианин! не очерняй ты своей совести пред самим собой, постыдясь света дневного и публики на суде, чтоб лжесвидетельствовать на ближнего! Из многих примеров известно, что когда лжесвидетели явно изобличались, то они или чернели как уголь или сами подвергались тому наказанию, до которого хотели довести ближнего, или вообще наказывались неуспехами в своих делах.

Ложная защита других в суде

«Отмсти мене» (защити меня).. «Отмщу» (защищу) (Лк.18, 3, 5). Так, в нынешних судах одни просят защитить их пред судом, а другие соглашаются быть их защитниками (адвокатами). Необходимость и польза этой защиты признаны законом и согласны с духом христианского милосердая. Но всеми ли добросовестно применяется к делу закон о защите? О, нет! Одни из адвокатов совсем отрицают преступление, для которого только мало представляется доказательств, Другие оправдывают разными рассуждениями и самого явного преступника. Например, извиняют жену, которая убила мужа, —с одной стороны тем, что муж притеснял ее, а с другой—невозможностью у нас или крайнею трудностью при существующих законах получить развод; оправдывают и тех, которые сделались убийцами своего отца или матери, —на том основании, что грубость нравов свойственна нашему крестьянству, что дерзкое обхождение с родителями у наших крестьян не составляет редкости; защищают вора, которому воровство обратилось в страсть и не кажется грехом, —защищают его под предлогом безвыходного его положения; многие из адвокатов наобещают многое подсудимому: подсудимый и легко верит им, а в конце всего они запутывают его дело и только разоряют его или еще подводят под ответственность, так что не будь их—тогда например, мировой судья легче и скорее решил бы его участь. Из-за чего же адвокаты так ведут свое важное по цели дело? что заставляет их быть натянутыми в своей защите, прибегать к разным тонкостям слова, наконец, называть явного преступника невинным? Они так действуют не по жалости к нарушителям закона и не из желания этим людям, чтоб исправили свою жизнь, когда будут на свободе. Нет, их ложная защита на ряду с правильной идет как бы по неволе. Сначала льстит их тщеславию звание адвоката, которое и сделалось ныне очень желаемым для многих. Затем, исключительное занятие защитою в судах при множестве людей этого рода заставляет даже и предлагать свои услуги, а потом вести дело, как случится. (Где бы достаточно было 50 адвокатов, там их 200. И так до того ли тут, чтоб разбирать невинность и преступность? Лишь бы согласились принять или приглашали быть защитниками. Между тем могли же бы иные соединять звание защитника с какою-нибудь службою, и таким образом не имели бы нужды браться за защиту таких дел, которые не заслуживают защиты, по крайней мере—продолжительной, усиленной). Наконец, желание воспользоваться большим денежным вознаграждением—вот что главным образом подстрекает идти на неровный истине бой и с бою взять оправдание вопиющей неправде (известно, как быстро богатеют иные адвокаты).
Но как много зла от этой ложной защиты в судах! Защитник прежде всего ложно убеждает самого себя относительно невиновности подсудимого. По крайней мере он показывает себя пред публикой, что убежден в правоте своего клиента. А отсюда незаметно в душе его развивается легкий взгляд вообще на преступления. Своим красноречием делая из черного белое, переиначивая показания свидетелей, толкуя статьи закона, как нельзя их толковать, всем этим он сильно настраивает присяжных заседателей в пользу явного и тяжкого преступника, т.е. ложно убеждает и других. Это естественно; потому что присяжные в большинстве менее вообще развиты в сравнении с ним и меньше сведущи в законах. Не приносит такой защитник пользы и самому преступнику, которого виновность особенно ему-то известна, потому что преступник открывает пред ним свою совесть. Он скорее вредить преступнику, чем существенно помогает. Преступник мог бы исправиться, если б потерпел заслуженное наказание, а он освобождает от наказания виновного своею защитою. Иное было бы дело вместо уничтожения вины смягчить вину в виду особенных обстоятельств. — Ложный защитник досаждает противной стороне, так как ложная защита его почти никогда не обходится без обиды другим, которым подсудимый чем либо повредил.—Он вредит своим искусством и непрямодушием целому обществу; потому что ходатайствует о безнаказанности явных преступников, а таким образом обнадеживает безнаказанностью и на последующее время как этих самых преступников, так и других слабых поведением людей. Следовательно, он содействует размножению в обществе преступлений и преступников. Представим например, себе, что иной своею защитою оправдал вора, который только с его стороны заслуживал прощения, потому что мог достаточно вознаградить его за защиту себя. Тогда что же выходит? Выходит, что сам-то защитник всех обирает: и вора, который готов был все отдать от себя, чтоб только выйти из под суда, и обкраденных вором, которые будто бы за ложный донос должны еще заплатать, и самый закон правосудия, у которого отнимается сила. О, умные защитники! Остерегитесь быть укрывателями преступника, которых, как вам известно, строго же закон осуждает! Пусть будет приятным для вас защищать только невинного. Но зачем вам мириться с явным преступлением и в пользу преступления унижать дар слова, расточать знания свои в законах, словом, заводить какую-то игру?

Оправдание присяжными в суде виновного будто бы по человеколюбию и под другими предлогами

«Остависте... суд, и милость и веру» (Мф.23, 23). Некогда фарисеи, к сожалению, всецело нарушали все эти требования относительно суда. В нынешних судах от присяжных судей уже можно было бы ожидать выполнения всех этих требований, т.е. правдивости, снисхождения и веры, или совести христианской. Почему можно ожидать? Присяжные должны сознать особенную важность поручения, которое на них возложено. Закон предоставляет судить преступника населению той местности, где совершилось преступление; потому что местное население знает и преступника и свидетелей, которые говорят «да» или «против» него, и другие местные обстоятельства, при которых он совершил свое преступление. Да; никто не может столь верно понять обстоятельства известного преступления, как местные жители. Они то по закону и произносят свой суд над преступником в лице присяжных заседателей. Долг последних сказать: «виновен или же невиновен подсудимый», как затем обязанность коронных судей постановить приговор на основании законов, согласный с этим. 12 человек присяжных, прежде чем станут пред налой для принятия присяги, чтоб быть действительно «присяжными-судьями» и приступить к делу суда, подвергаются самому строгому выбору. Выбор их начинается (как например, в уездах столичных городов) с 1000 имен, а оканчивается только 12 человеками, как бы напоминающими о 12 судейских престолах на всемирном суде, с которых будут судимы 12-же местных колен израилевых (Мф.19, 28). Где только не поверяется предварительно избирательный список, очередных присяжных? Словом, составь 12 присяжных выхолит как триста Гедеоновых воинов из десяти тысяч (СМуд.7, 3, 5) или как чистая пшеница после самой продолжительной и тщательной очистки.—Далее: этим присяжным предоставлена всякая возможность убедиться в виновности или невинности подсудимого. Они не только выслушивают (краткое) судебное следствие о преступнике, но и имеют право спрашивать (чрез председателя суда) о том, чего не поняли или что может вести к разъяснению дела, —спрашивать так и самого подсудимого, так и каждого из свидетелей и особо сведущих людей, например, врача, которые по желанию их же или по усмотрению самого суда или по требованию сторон бывают вызваны в заседание. Так как каждый из присяжных по своей совести должен решить участь подсудимого и сам за себя в этом случае отвечает пред Богом, то и не должен стесняться в виду публики, если не понял чего либо в деле, равно как и ожидать, —не выскажет ли за него другой кто из товарищей того недоуменья, которое возникло в его душе во время слушания им дела или рассматривания глазами вещественных доказательств преступления: более стыда судить о деле, не поняв и не изучив его. Затем, так как нередко стороны, т. е. обвинитель и защитник, каждый желая доказать правильность своего взгляда на дело, и особенно последняя сторона, в своих судебных спорах увлекаются и могут поставлять присяжных в крайнее недоумение, то после всех судебных прении и пред тем временем, как присяжные должны дойти в совещательную комнату для решения вопроса о подсудимом—председатель суда говорит свою заключительную речь, в которой имеется целью восстановить дело в истинном виде, например, дать правильное объяснение перетолкованным статьям закона. Дозволяется также присяжным во время судебного следствия делать письменные отметки, хотя и запрещено руководствоваться запасом каких либо книг, так как здесь сильны не книга и не преобладание образованного над неграмотным, а совесть да внутреннее внимание к делу или изучение дела во всех подробностях. Таким образом каждый из присяжных после заседания суда должен бы входить в совещательную комнату уже с готовым убеждением относительно подсудимого, т.е. виновен или невиновен подсудимый и в последнем случае не заслуживает ли снисхождения.—Наконец, решение присяжных считается неприкосновенным. Вслед за объявлением его в заседании всего суда и публики подсудимый или освобождается или присуждается к известному наказанию. Обвиняемый, правда, может жаловаться, но не на присяжных, которые будто неправильно обвинили его и оправдали другого виновного, а на самый суд, который отступил от каких либо законов при производстве дела или во время приговора. Даже и в особых исключительных случаях, когда или высшая власть (сенат) по жалобе обвиненного или когда сам же местный суд единогласно признает решение присяжных неправильным, карающим совершенно невинного, —и тогда только—лишь— назначается новый состав присяжных заседателей для перерешения подсудимого: но последнее слово опять остается за ними. Если же присяжные и в новом составе своем обвинят того же подсудимого: тогда судьи не могут не постановить приговора согласного с решением их. Вот как уважается суд присяжных заседателей, основанный на присяге и на внутреннем убеждении, которое в свою очередь основывается на изучении и обсуждении ими всего того, что узнано по делу или что было представлено вниманию их! —Но всегда ли бывает правилен суд присяжных заседателей? О, к сожалению нет! Нередко присяжные выносят оправдательный приговор и таким тяжким преступникам, которые сами сознаются в своей вине, например, убийцам, как бы желая внушить преступнику, что он ошибается, что напрасно верит своей совести. Какие же побуждения и основания имеют присяжные, чтоб прощать явных и тяжких преступников?
Тут много бывает побуждений. Больше всего действуют на присяжных сознание преступника, его смущение пред судом, его жалобный голос и слезы, как особенно у женщин. Напротив, менее снисхождения оказывают они к запирающимся в своем преступлении. Не таиться ли здесь чувство самолюбия, по которому человек, обыкновенно, располагается в пользу тех, которые сознаются пред ним и так сказать, поддаются ему, покоряются? Вместе с тем как легко обмануться в искренности сознания и слез подсудимого, а особенно подсудимой (до того иногда виновное лицо сумет тронуть судей, что а дают ему деньги)! Или даже пусть будет несомненна искренность преступника, пусть в том же духе были первоначальный (до суда, пред следователями) показания его: все же на основании этой одной искренности нельзя оправдывать или прощать его. Не всегда сознание вины доказывает в преступнике готовность исправиться; иногда оно бывает только кратковременным порывом сердца. Саул искренно же сознавался в своих тяжких винах пред Давидом, —называл себя ввиду своих проступков и безумным и многопрегрешившим; однако ж не исправился и после такого раскаяния (1Цар.26, 17-25). Чистосердечное раскаяние преступника или преступницы может только смягчать меру наказания им, а не изглаждать совсем тяжкую вину их. Присяжные не вправе прощать их ради тех жалостливых впечатлений, какие они пробуждают своим внешним видом, голосом и слезами; потому что они виновны не лично против суда, а против закона в всего общества.—Извиняют также преступника «вынужденностью его обстоятельств, или безвыходным будто бы положением его, отчего собственно он и решился на преступление; например, рассуждают, что жена и была изменницей своему мужу и раздражала мужа на каждом шагу и уронила его честь в обществе; таким образом муж в порыве сильного гнева мог нанести ей смертельный удар». Но ведь для каждого преступления человек может указать какой-либо вызов, своего рода вынужденность или неволю. Затем, бывают еще преступления совсем ненамеренные и неожиданные, как одно несчастье. Если же все эта вины покрывать снисхождением, —за что же тогда суду остается карать? А забыто здесь, что если б от человека не отступила охраняющая его благодать Божия, если б он не удалил от себя ангела - хранителя, то в не допустил бы тяжкого уголовного преступления: отступление же от него благодати и ангела-хранителя — это одно уже говорит не в пользу его. — Иногда присяжные оправдывают преступника или преступницу «понимая по своему закон», который в известном случае нарушен и который будто бы слишком строг или неприменим ко времени: так например, они легко оправдывают раскольников в преступлениях против веры, основываясь на современной веротерпимости. Но они призваны быть не критиками существующих законов, а судьями деяний преступника на основании этих законов. Не свой суд они выполняют, но суд общественный и царский, наконец— суд Самого Господа (Втор.1, 17), у которого нет лицеприятия. — Удерживаются присяжные от обвинения вполне по закону, «принимая во внимание уже понесенные преступником терзания от собственной совести или предоставляя ему быть наказанным одною совестью его. Они опасаются тяжкого приговора на него со стороны коронных судей». Напрасно. Они призваны к участию не во внутреннем каком либо суде, а во внешнем и открытом: место для суда совести другое—в церкви у исповедного налоя. Во всяком разе обнаруженные преступником терзания совести не могут быть основанием для оправдания его: совесть—судья от Бога, а в суде судит закон гражданский. Опасениями же за тяжкий приговор преступника присяжные не должны стесняться. Их обязанность только решить вопрос о виновности или невиновности его, и в этом должна состоять вся забота их. Чтоб угрожающее преступнику наказание не было для них подавляющим чувством и не могло стеснить их в решении его участи, для этого-то и помину не бывает ни со стороны обвинителя (прокурора) и защитника, ни в речах председателя суда о наказании в буквальном смысле. Речь об этом идет уже после решения присяжных, когда присяжные не принимают никакого участия в суде, сравниваются с публикой. Да если б тягость наказания преступнику и сама собой представлялась ясною и была бы не по силам его, например, для человека образованного или изнеженного в образе жизни, а с другой стороны—не находилось бы решительно обстоятельств в силу которых можно было бы испросить снисхождение к подсудимому: присяжные должны знать, что вправе ходатайствовать у верховной власти об особом снисхождении к этому несчастному. Решая преступников слишком снисходительно, присяжные думают как бы сберечь для самих себя снисхождение («каждый-де может подвергнуться тому же несчастью преступления»). Но подобное снисхождение, если б в нем к несчастью понуждались сами присяжные, и им не послужит в пользу; потому что всем тем, которые избегли за преступление суда человеческого, нельзя избегнуть суда Божиего, который между тем миновал бы преступника, если б преступник понес наказание по закону гражданскому (Наум.1, 9). — Присяжные думают «оправдать себя и похвалиться милосердием христианским, в чувстве которого будто милуют и примерь которого показал всем нам Христос-Спаситель, когда простил блудницу (Ин.8, 3-11)». Но милосердие христианское может оставаться само по себе при самом обвинительном приговоре, потому что присяжные обвиняют преступника не сами по себе и не по личной злобе, а по требованию закона: в душе своей они должны жалеть его. Христос—Спаситель, научая своих последователей быть милостивыми к ближнему, однако оставил за судом гражданским право карать виновных (Лк.12, 13, 12). А в Ветхом Завете и законы гражданские с их казнями за преступления непосредственно даны были от Бога.
И так что же сказать о вине присяжных судей, часто оправдывающих явного и тяжкого преступника под влиянием того или другого из указанных побуждений? Они злоупотребляют доверием правительства, потому что не хотят действовать за одно с правительством на основании законов.— Не оправдывают доверия от общества, потому что показывают себя плохими представителями «общественной совести». Потворствуют допущенным преступлениям, берут на себя ответственность пред Богом за их новые проступки, которые легко допустит подсудимый, если останется безнаказанными за первое свое преступление и воспользуется полной свободой., —Избранные, произбранные судьи! Милуя другого, своей-то участи не отягчайте пред судом Божиим! Окажите милостивое внимание и к тем голосам в собственной своей среде, которые говорят справедливо против преступника, но которые только не имеют перевеса между вами своим числом! О, ради Бога, ради исправления нравов народа и пользы всего государства оцените же свое высокое, хоть и кратковременное, служение! В своих решениях, кроме милости, непременно проявляйте и суд и веру, для чего имеете полную возможность! А иначе участие ваше в суде только поведет в горшему злу!

Запирательство пред судом в преступлении иногда и при явных уликах или, напротив, принятие на себя небывалой вины

«Солга неправда себе» (Пс.26, 12). Преступник закона, неискренний и сначала, или у следователей, а потом - на самом суде, отвергавший совсем свое преступление, иногда при явных даже уликах, —только вредит самому себе и увеличивает свои вины пред Богом. Он не повинуется начальству, которое убеждает его сознаться в преступлении. Не слушает христианских увещаний священника, который иногда приглашается дать ему увещание. Замедляет ход своего дела до суда и на суде, так как в последнем случае иной раз искренним рассказом и оканчивается судебное следствие о преступнике (т.е. кратчайшее повторение раньше исследованного дела). Иногда этот преступник из за себя оставляет в подозрении невинных, что с его стороны составляет «косвенную клевету». Он поставляет судей в недоумение относительно некоторых сторон своего дела, и в этом случае поступает противно примеру Спасителя; потому что когда Спаситель видимо стоял на судилищах человеческих, а невидимо ответствовал пред вечным судом Божиим и грехи мира, которые принял на себя, тогда объяснял же Он судьям, что принадлежало Ему; так например, неверие человеческое поставляло Ему в вину, что Он называет Себя Сыном Божиим, и Он на предложенный вопрос: «Сын ли Божий и царь ли?» отвечал утвердительно. Несознательный преступник, затем, охлаждает в присяжных сожаление к себе и не достигает же у них своей цели, т. е. чтоб оправдали его, будто невиноватого по словам его; потому что присяжные, убедившись всем ходом дела в его виновности, и объявляют его виновным. А также и суд за упорство его в доказанном преступлении еще возвышает ему меру наказания одною или несколькими степенями, иногда приговаривает его к другому наказанию более строгому, потому что и он присоединяет к своей вине новую вину, притом обнаруживает в себе расположение быть преступником на последующее время. Что же до внутренних сторон его запирательства, то он не выражает нисколько уважения к истине; глотает, точно верблюда, крупную ложь; доходит даже до сатанинской несознательности именно— начинает и сам в себе верить, будто невинен, будучи виновным; наконец, уже и наказываемый, в силу привычки не перестает называть себя невинным. Но допустим, что он своим запирательством и не раздражит особенно против себя ни мирового судью, ни целое собрание судей, и что при помощи запирательства успеет избегнуть заслуженного наказания: однако верно, что успех его не послужит ему на пользу. Почему же? По той причине, что не одно и то же быть только под страхом наказания или же вынести на самых плечах наказание: страх проходит скоро, а действительность, а самое наказание проникают всецело человека, дают о себе знать и душе и телу его, оставляют в нем сильные и продолжительные впечатления. Таким образом, практика преступлений человеческих нередко и представляет такие примеры, что те люди, которые не сознались пред судом в своем преступлении и остались не уличенными и не наказанными, —те безбоязненнее решаются на новые преступления, и уже более тяжкие в сравнении с прежними, —подпадают новой подсудимости, за то уже и более строгой к ним.—С другой стороны, и объявлять на себя небывалую вину неразумно и грешно. Так иные винят себя только ради того, чтоб не называли их больше упорными: между тем они тоже не опасаются наказания, потому что обещают их простить. Другие, будучи виновны и обвинены в одном преступлении ложно принимают на себя новое преступление уже с явно-преступными целями; например, чтоб запутать дело, найти новые предлоги к оправданию себя в первом преступлении, иметь возможность прожить даром на казенном содержании в тюрьме и даже воспользоваться случаем к бегству или только отдалить от себя срок ссылки в Сибирь, наконец - перемениться именем с другим преступником, также осужденным, ради какой либо выгоды своей. Это значит «клеветать на самого себя» и скрывать от суда действительного преступника, посмеиваться над судом.—Ты, друг наш, читающий эти строки! Если по несчастью также подпадешь суду гражданскому или церковно-гражданскому, не делай себе еще большего вреда своим запирательством. Но если, напротив, будешь невиновен, то во имя истины и в пределах свойственной христианину скромности, старайся до конца доказать свою невинность. На, суде, не только что в частной жизни, даже и по смирению христианскому нельзя принимать на себя несвойственную вину.

Полное сложение с себя вины своей на невинное лицо при поводе к тому

Так во дни Соломона были две женщины, спавшие вместе. Одна из них, застав ночью грудное свое дитя, воспользовалась тем, что у другой было такое же дитя: она взяла у спящей живого младенца, а своего мертвого переложила, и затем утверждала, что заспала другая, а не она (3Цар.3, 16-28). Так жена Пентефрия, опасаясь огласки своего насилия Иосифу или только желая излить на Иосифа свою досаду, сложила свою вину на него, воспользовавшись тем случаем, что в руках ее осталась одежда его (Быт.39, 7-19). Подобных примеров немало можно видеть и в житиях святых. Развратные мужчины соблазняли девиц. Когда же соблазненные девицы делались непраздными, то научали их показать, что виновники их беременности старцы монастыря, которые останавливались для ночлега в доме их родителей (Лавсаик, гл.125 и др. На св. Ефрема Сирина такую же вину сложил с себя некто тоже Ефрем (четьмин.под 28 янв.)). И ныне иной решается пред судом сложить с себя всю вину свою, как есть, на другого, который был вместе с ним, когда он совершал какой-либо проступок. Третьего лица, которое бы могло опровергнуть клевету нет: внешних обстоятельств, которые бы доказывала физическую невозможность, или несбыточность на деле этой клеветы, также не представляется. Так например, были бы два человека в одной комнате и один из них, обращаясь по своему занятию или по своей службе с драгоценностью какою, и уронил бы и повредил эту драгоценность; а другой видел бы только его неосторожный или решительно небрежный поступок. И вот первый предъявляет на последнего, что не он, а последний-то тронул драгоценность, он же напротив еще старался поддержать ее! Но виновен ли последний в том, что ему случилось быть несчастным свидетелем чужой вины и что не мог он умолчать о поступке, так как поступок тотчас и без того открылся бы и был бы поставлен в вину ему, как укрывателю? Не чрезмерная ли это чернота совести: сложить с себя свой грех на невинное лицо и обличать за себя другого? Еще преступнее, если иной решается на это не по одному самопощажению, но потому что представился случай досадить – повредить ближнему. Как тяжело ближнему носить чужую вину—иногда долгое время—и видеть рядом возле себя виновного, которого все почитают невинным и который в злобе своей торжествует! — О, добрый христианин! Да сохранит тебя Божья благодать и от поступка преступного или только неосторожного и от решимости завинить в нем за себя совершенно непричастное лицо!

Ложный донос

«Аще... навет сотворит нань… Да не пощадит его око твое,.. Да сотворите ему, якоже и он умысли сотворити супротив брата своего» (Втр.19, 11, 13, 19). По строгости, которая вообще свойственна ветхозаветному закону, ложный доносчик не заслуживал пощады и был присуждаем к тому самому наказанию, которому подвергал невинного. Преступления или проступка при ложном доносе, очевидно, не было; а наказание за сочиненное преступление уже определялось. Кому же должно было достаться это бремя, как не сочинителю его для другого? Таков был ветхозаветный суд ложным доносчикам; так например, были побиты камнями вместо невинной Сусанны ложные на нее доносчики (Дан.14, 62). Ныне нет подобной строгости. Да и люди сделались столько осторожны, что умеют избегнуть при ложном доносе заслуженного наказания. Так например, делают ложный донос по начальству и суду под предлогом преследования злоупотреблений по чьей-либо службе или в торговле чьей, а в самом деле по одной досаде на ближнего; так недобросовестный должник доносит на кредитора с целью отсрочить или уменьшить плату своего долга, будто кредитор, требуя с него долг, сделал ему личную обиду. Пусть подобные доносители, не опасаясь за наказание себя, вместе с тем и не надеются доказать своего доноса; потому что совершенно невинного, и в то же время не растерявшегося духом, трудно уловить в словах и присудить к наказанию. Но они остаются довольны и тем, что очернили честь ближнего, что наделали ему беспокойство, что наделили его бессонными ночами. Сколько же здесь злости! не навет ли это вражий? —Тем более вины в ложном доносе, когда доносителем бывает должностной человек. В таком случае донос делается или на равного себе или на подчиненного. В первом случае доносчик пользуется какою-нибудь служебного ошибкою, иногда одною лишь опискою своего собрата, подающею повод предположить злоупотребление, а во втором—злоупотребляет доверием, какое имеют к нему по его должности; так например, он неправильно делает худой отзыв о поведении подчиненного, выставляет препятствия к награде кого-либо, которых между тем нет. Он рассчитывает на то, что его доноса или сведений поверять не будут, что ему поверят во имя его должности. Какая недобросовестность! Он вводить в заблуждение высшую власть; допускает подлог по службе; вредить своему ближнему, который для него здесь в лице подчиненного. Последнему было бы гораздо легче, если б его ложный донос или только неосновательный отзыв (например, о поведении в послужном списке) подверглись исследованию: но это бывает редко. И самое меньшее, когда по доносу должностного лица не делается никакого взыскания, — и это не находка для невинного. Клевета не только сообщается присутственному месту или высшему начальнику, но и оглашается пред «третьими лицами», т.е. пред канцелярскими чинами, которые участвуют в делопроизводстве или письмоводстве. Затем, высшее начальство, пред которым оклеветан подчиненный, без сомнения, может иметь влияние на дальнейшую участь этого человека, если он известен и высшим лицам своею службою или должностью. Таким образом здесь, кроме оскорбления чести, угрожают оклеветанному другие неприятные последствия.—Вообще же говоря, строгая вменяемость ложного доноса, —будет ли доносителем частное или должностное лицо—состоит в том, что доноситель действуете против своей совести, против личных своих убеждений. А если же он остается полуобиженным; если, не убедившись решительно, доносить в силу одних недоказанных слухов: это обличает его неосторожность или нерадение к своей должности.—Ты, читатель наш, никогда не берись за перо доносителя умышленно ложного или ни на чем не основанного, а также берегись подтверждать своей подписью чужой ложный донос, представляемый от лица многих. Письменная клевета, да еще по начальству или суду, тяжелей словесной.

Тяжбы

«Брать с братом судится... Вы имеете тяжбы между собою» (1Кор.6, 6-7). Под именем тяжб надобно понимать не просто письменные жалобы по начальству и суду, который легко и скоро могут быть решены, но жалобы излишние, затем—угрожающая продолжительным исследованием (процессом), настойчивые и повторяемые (аппеляция). Так, бывают тяжбы по имению, по обидам и притеснениям на службе и по частным оскорблениям чести. Без сомнения, вообще жалобы позволительны: на то и существуют суды. К жалобе иногда вынуждает долг самосохранения: жалобою предупреждается притеснение со стороны человека сильного или же прекращается целый ряд чьих-либо обид; устраняются препятствия к какому либо полезному занятию; иногда для пользы службы раскрываются в каком либо лице неспособность его к делу, злые качества и незаконные действия его. Однако ж и еще лучше поступит христианин, если не прибегнет к жалобе. Почему? —В таком случае он более даст в себе места для веры, в Промысл Божий, более выразит преданность воле Божией и более докажет пожертвования собой, своими личными интересами, для покоя ближнего. Так, например, иной терпит невинно притеснения от начальника, и—все сочувствуют ему. Но подай он жалобу на эти притеснения с тем одним намерением, чтоб избавиться от них, и тогда некоторые его же начинают осуждать, не смотря на свое убеждение в его невинности. Слово Божие поставляет на самую высокую степень любви к ближнему того человека, который имеет право пожаловаться: «имеем жалобу» (Колос.3, 13), и оставляет свою жалобу; этот человек показывает себя подражателем «Христова всепрощения». Но когда в слове Божием идет речь о тяжбах, тогда прямо выражается, что тяжб не должно быть между христианами. И в самою деле, что же полезного приносят они? Если они бывают денежные и по имению, то нередко половина имения и уходить судам, а иногда трата-то выходит тратой, а пользы или выгоды не остается никакой. Если они бывают за оскорбление чести, то не ровен соперник: иной сумеет еще более очернить честь разными сторонними обвинениями, но так что прямо вступиться за новые обиды нельзя. Притом, до тяжбы личное оскорбление оставалось тайною немногих лиц, а в тяжбе оно делается предметом разговора для всех и часто появляется в печати. Между тем тяжбы и времени много отнимают: текущие дела, неоконченный предприятия, неожиданные занятия вопиют о себе, а тут вот еще надобно защищаться, надобно писать на соперника, от него отписываться, являться в суд, искать совета у знатоков закона, ради тяжебного своего дела отвлекать (например, по свидетельским показаниям) от занятий других людей, затруднить мировых судей, у которых кроме разбора личных тяжб, и без того довольно дела по решении других недоумений. Тяжбы расстраивают молитву ж вообще вредят течению духовной жизни: неприятности и мысли к оправданию себя, к завинению же другого, как нарочито, приходят на молитве; от тяжб иные реже начинают ходить в церковь, отлагают совсем в пост по долгу христианскому говенье (не исповедуются и не приобщаются). Тяжбы —это бич для духа и тела: они лишают спокойствия душевного; они не дают свободы при сопернике ни поговорить искренно, потому что за каждым ведь словом следит соперник, —ни написать близкому лицу в ответ как чувствуется, так как соперник может услышать об ответе; они заставляют сберегать до времени разные бумажки; они утомляют дух ожиданием конца, даже сушат кости. От тяжб усиливаются вражды, возникают столкновения и споры с новыми лицами ради того, чтоб взять верх над своим соперником. От них посторонние честные люди поставляются в состояние колебания: чью же сторону поддержать своим удостоверением в качестве свидетелей, правую или виновную? И чаще всего эти посторонние для дела люди остаются на стороне виновного, только более сильного лица. Следовательно, эти люда изменяют своей честности и правде дела. Виноваты они. Но этого не случилось бы, если б известий человек не завел тяжбы и не привлек их к допросу по свой тяжбе. Две-три тяжбы по начальству и суду, и—уже легко развивается наклонность тягаться; наклонность эта делается столько сильною, что тяжебник не удовлетворяется решением одного суда, переносит свое дело в высшее судебное место, непременно старается настоять на своем, наконец—будто и не может жить без тяжб. Тогда этот человек (сутяга), естественно, лишается в обществе расположения и доверия: от него все устраняются, с ним даже боятся говорить, чтоб он не привлек к какой либо ответственности; у него на все готов закон, но только по одной букве и с злым намерением, а не до духу и для честной защиты. Скажут: «ужели же правее те, которые обижают и притесняют? Нет; если для нас не одобряется только и заводит тяжебное дело против понесенной обиды: то тем более вины, тем более греха и осуждения тем людям, которые совершенно напрасно нас обижают. О, богобоязненный христианин! возненавидь ты эти тяжбы, избегай хождений по судам, не ищи знакомства с поверенными да адвокатами, из которых иные способны только вовлечь в тяжбу и которым легче сойдет всякое тяжебное дело, чем тебе. Еще и еще претерпи, предай свое невинное дело суду Божию, и Господь защитить тебя!

Ябеды, или наушничество, и благоволение к наушникам

«Чтобы не найти у вас …ябед» (2Кор.12, 20), предупреждал апостол Павел коринфянам, собираясь прийти к ним. Ябеды, это тайный и словесный донос по начальству или старшим лицам, —донос взятый с дела, но только иной раз с прибавлением и не основанными ни на чем догадками. Имя наушника и шепотника еще более характеризует человека, который любит говорить ябеды: этот человек как-то согнувшись подходит к вам и высказывает свои ябеды под ухо, шепотом. По началу своему ябеды детский порок, но по своим последствиям—возмужалое зло. Они в ходу прежде всего между детьми в школах и семьях. А затем – в службе и в кружках многолюдных, именно там, где начальствующее лицо почти одно и стоит очень высоко, подчиненных же или низших много (как, например, в каком-нибудь присутственном месте, в тюрьмах пред смотрителем, в заводе пред управителем, на фабрике пред хозяином). Чем виновен ябедник? —Он никогда не имеет у себя доброй цели: у него одна цель—выслужиться пред высшим лицом. К этой цели присоединяется, впрочем, и желание повредить известному человеку, но не всегда: большею частью у ябедника нет личных неприятных отношений к тем, о проступках которых он передает. А если он иной раз доносит неосновательно, по одной догадке своей или без понимания тех побуждений и намерений, которыми руководился оговариваемый им в своем поступке, а также и с преувеличениями: в таком случае его наговоры принимают вид клеветы (тайной). В какое затруднительное положение поставляет он человека, на которого наговаривает! Начальник или высшее лицо видимо недовольны этим человеком, между тем причины недовольства непонятны. Лучше была, бы открытая клевета; потому что открытую было бы легче опровергнуть.—Но что же заставляет самих высших лиц принимать ж слушать наговорщиков и по наговорам-то судить о людях? Непременно какие-нибудь собственные неисправности по должности начальнической или же особенные вины пред низшими и младшими. Боится, например, начальнику чтоб об его неправдах не донесли высшему начальству, и—старается вперед узнать, от каких лиц может он опасаться этого доноса, кто особенно недоволен им и кто говорит про него смело; мало, занимается он своею должностью, ленится входить в подробности дел, и хочет дополнить свое бездействие и леность сведениями от наушников; иных обличает совесть то в грубом и жестоком обхождении с низшими, то в присвоении себе долей чужого содержания, например, в каких либо общежительных заведениях, то в удержании у рабочих при расчете денег, и—вот они хотят обезопасить себя от предвидимых оскорблений, от какого либо вреда, например, чтоб не напали на них по сговору в известный час, —обезопасить тайными доносами наушников. А некоторым только лестно знать обо всем, что около них делается, лестно похвалиться своим «всезнанием», которое без труда им достается при сидении дома в кабинете, и будто по вдохновению приходит. Эти люди, обыкновенно, считают наушников верными, правдивыми, ревнующими о правде, отличают их наградами и своим вниманием. Между тем не замечают того, что благоволят к недостойным, что чрез них унижают и самих себя; затем, затмевают пред собой истину, которая любить свет, а не тьму; развивают в своих подчиненных дух коварства, взаимного предательства; наконец—и самих наушников поставляют не только в неприятное отношение ко всем прочим в среде подчиненных, но и ради себя подвергают иной раз смертной опасности.—Не напрасно же святой Давид прогонял из своего дома тех, которые тайно клеветали пред ним на ближнего (Пс.100, 5) —О, читатели! не прибегайте, хоть бы и с доброю иногда целью пресечь зло, —не прибегайте к темным, незаконным путям, как посредство наушников.

Посеяние вражды и раздора между кем-либо

Евангелие, напротив, заповедует нам быть миротворцами. Оно дает высокое имя «сынов Божиих» (Мф.5, 9) миротворцами, так как эти люди подражают примеру Сына Божия, Иисуса Христа, Который примирил прогневанное Божество и виновное человечество. Одни вполне намеренно посевают вражду между близкими лицами из каких либо своих видов или по одной зависти доброму миру этих лиц: первому они скажут, что друг или знакомый его как либо похулил его или хочет сделать ему какой либо вред, вообще не любит его, но и второму сообщают то же самое о первом. И вот мир между двумя близкими лицами начинает колебаться! Еще мог бы он легко между ними быть восстановлен, если б они объяснились между собой. Между тем сеятели вражды показывают себя дальновидными: они так поставляют дело, чтоб начинающие враждовать не встречались между собой, чтоб между прочим и преувеличения с их стороны в сообщаемых рассказах не вышли наружу (Вот жалкий пример успешного посеяния вражды в нашей отечественной истории. Царь Алексей Михайлович и патриарх Никон были самыми искренними друзьями. Они вместе молились, вместе садилась за трапезу, в полном союзе действовали для пользы Церкви и всего государства. Но придворные и вельможи посеяли между ними вражду в употребляли все средства, чтоб не могли они иметь между собой личного объяснения, или уединенного свидания. Злая цель вполне и была достигнута. Но если б царь и патриарх на один только день или час сошлись между собой, тотчас вражда их превратилась бы). Но другие, как женский пол, посевают между кем-либо раздор неосторожным и невоздержным своим словом или только уступая, но без полезной цели, просьбы ближнего услышать от них: кто про его честь говорил. Чем крепче должен быть мир между кем либо, тем преступнее нарушение этого мира со стороны; так, например, поссорить друг с другом совместных начальников, родных братьев или мужа и жену—особенная вина.—Христианин! остерегайся быть намеренным сеятелем вражды между твоими ближними. Как быть мировым посредником между враждующими, и именно—на основаниях евангельского братолюбия, значит подражать примирителю неба и земли, Господу Христу: так напротив посевать вражду между другими и с целью одной вражды, а не для того например, чтоб прервать их взаимно-вредную связь, —есть дело, свойственное только врагу-дьяволу.

Сообщение третьему лицу слышанной, но не проверенной, худой вести о ближнем

«От оболгания щадите язык» (Прем.1, 11). Первые распространители худого слуха о ближнем, которые нисколько не сообразят сами в себе—можно ли еще поверить слуху, виновнее последующих: последние уже «пересуждают», а не «разглашают». Если б первоначальный слух замирал в устах умного человека, то и дальнейшего ничего не было бы к обиде ближнего. Говорит распространитель слуха: «что слышал, той передаю»» Но чем торопиться передавать, лучше бы спросил снова того человека, от которого слышал, —на чем же этот основывает свой рассказ; а также лучше бы сам обдумал и хоть бы немного приложил своего смысла, — применим ли еще к лицу и делу слух. Как часто случается, что слух сам в себе не вероятен или даже физически не возможен! (Например, было бы сказано, что такой-то человек толкнул от себя вещь и разрушил ее: между тем следы разрушения оказались на его же стороне, а не на противной, тогда как по законам движения должны бы быть там, откуда дань толчок; или сообщалось бы о чьем либо противозаконном действии в известном месте и в известное время, тогда как этот человек совсем не был в том месте и в тот час). Распространитель слуха скажет только одному, —скажет может быть под условием секрета и вовсе без намерения оклеветать ближнего, даже сам остается не уверенным в том, что слышал. Но этот один, доверенный его, в свою очередь расскажет тоже одному, и тоже с заказом о секрете, а там уже секрет улетучивается. Таким образом слух проходит далеко. При этом каждый еще что-нибудь от себя прибавит до своим личным взглядом на предмет или по личному отношению к тому, когo касается слух. По мере же огласки возрастает и бесславие ближнего. Из ничтожной его ошибки сочиняют важную, из простительного делают непростительное. А что делать ему; если относительно его чести производят что либо «от небытия в бытие»? Слух про него прошел такой странный и бесчестный, что с одной стороны невольно сотрясается вся душа, а с другой —невозможно найти первую нить этого слуха: тот говорит — слышал от того, а другой от другого. Невинный не знает пред кем оправдываться. Между тем замечает, что все на него смотрят с подозрением, все дают ему понять, будто он в чем-то виноват, погрешил. Не тяжелое ли это состояние? Но оно опасно еще тем, что может иного невинного раздражить против всех, против всего человечества; так и святой Василий Великий, претерпевши в жизни множество людских напраслин, вследствие их едва не дошел до человеконенавидения (в письме к еп. Митроф.). Первый распространитель злого слуха о ближнем может быть вскоре удостоверится, что слух, дошедший до него, совершенно ложный: но как может он поправить свою ошибку? разве возможно удержать стремящийся ветер? И выходить, что он устами всех напрасно бесчестит ближнего, что все злословящие уста есть и его уста.—О, благоразумный христианин! не бери на себя ответственности за сообщение третьему лицу худой не проверенной, тобою вести о ближнем, которая вскоре же может оказаться ложною. А если к несчастью допустишь такую ошибку, еще поспеши—сколько можешь—остановить народную молву и не жалей себя, чтоб признаться пред всеми в своей ошибке.

Легкомысленное доверие ко всякому слуху о человеке, а отсюда – предубеждение против него

«И много толков было о Нем в народе: одни говорили, что Он добр; а другие говорили: нет, он обольщает народ» (Ин.7, 12). Есть люди, которые ни сами не слагают на ближнего напраслин, ни распространяют между другими чужых слухов о нем; однако доверяют непохвальному говору о нем. «Что-то все не хвалят его, все не любят: так и я думаю о нем, что он нехорош», —вот рассуждение их! Отсюда происходит недоверие их к этому человеку, предубеждение против него, непонимание всех слов и действий его в худую сторону, устранение его от должности или от почетного поручения, которых он вполне заслуживал бы. Прежде всего легковерные сами себя унижают: они живут чужими взглядами и суждениями, не хотят мыслить сами. Не должны ли бы они подумать, что может быть худое говорят об известном человеке или прямо враги его или хоть люди чуждые пристрастия, но так же основывающиеся на одной догадке? чем же виноват этот человек, если те только и имеют свидание с ними, которые готовы всегда сказать о нем слово не в пользу его, что правильный-то и беспристрастный отзыв о нем со стороны вполне его понимающих не доходит до них (а он был бы самый приятный)? Но главное: этот человек, о качествах которого толкуют часто доброе, гораздо же больше худого, не безызвестен и им самим, а насколько они знают его—знают с хорошей стороны. Зачем же это они доверяют больше посторонним слухам, чем собственным сведениям? если они не были самовидцами проступков его, о которых слышат со стороны, а между тем сами видят в нем лишь добрые качества и особенные заслуги, —на чем же утверждают свое недоверие к нему? И вот так-то иногда увлекаются злыми слухами о ближнем самые добрые и благонамеренные люди! За то, с противной стороны, эти люди столь же легко удостаивают своего доверия и расположения тех, которых все или многие пред ними хвалят, которые умеют принаровиться к ним и часто бывают у них, но в которых они уже и сами замечают порок, даже несколько пороков, но все не перестают благоволить. Таким образом пред этими легковерными людьми смешиваются и добрые в худые личности. Скажут им об одном: «добр», и они считают его добрым. Скажут о другом: «не хорош», и для них этот человек сделался не хорошим. Может быть они даже любили последнего, но ради худых слухов о нем отказывают ему в своем расположении: не признак ли этой слабой, невозвышенной и даже скудоумной души? А должны бы они сами испытать неодобряемого многими; должны бы помнить, что вернее всего человек узнается в столкновениях, например, по службе, или среди таких решительных обстоятельств жизни, когда невозможно быть притворным или двоедушным; должны бы знать, что особенно в рассуждении новых лиц опасно верить первому впечатлению. Они думают, что не обидят же особенно ничем ближнего, доверяя всяким слухам о нем, что сами не разглашают о нем худого. А разве ему приятно видеть, как они сухо обходятся с ним, как предпочитают ему недостойного? разве ему не огорчительно, если он употребляет все меры заслужить их доверие, а видит исполнение над собой пословицы: «силой милому не быть»? Нет! Сам Господь всеведущий, всевидящий и вездеприсутствующий, говорил о Содоме и Гоморре: «сошед убо узрю, аще по воплю их… совершаются» (Быт.18, 21). Так Он говорил собственно в наставление людям, чтоб люди не скоро верили всякому слуху о ближнем, чтоб те, которым вместе с тем принадлежит власть наказывать, не спешили определять наказание прежде того, как точно удостоверятся в виновности обвиняемого; известен пример Пентефрия, как этот человек без всякого дознания, по одному наговору, бросил Иосифа в темницу и как даже и после того ни разу не позаботился осведомиться— виновен или нет Иосиф.—И так ты, благоразумный христианин, никогда не цени и не суди людей по одним слухам, потому что слухи часто бывают ложными. Но и в частности о каком либо действии или качестве ближнего, которое раньше ты находил же добрым, почтенным, не спеши переменять твоего мнения и убеждения, если услышишь немало противных отзывов (в смысле критики).

Осуждение ближнего не по праву

«Не судите, да не судимы будете» (Мф.7, 1). Есть люди, которым принадлежит законное право судить других; это например, священник, судья на своем судейском стуле, начальник на начальническом месте и глава своей семьи. Но и эти люди делаются виновными в осуждении ближнего, если осуждая не имеют цели, которая состоит, очевидно, в удержании других от худого, или если осуждают за глазами. Осуждение, собственно говоря, не есть клевета, потому что произносится к виду действительно худых поступков или качеств ближнего. Кто из нас не знает, что осуждать грешно, но в те же время как мало таких, которые бы не осуждали! В чем же скрывается начало наклонности осуждать? В том, что человек не сознает собственных грехов, что скрывает от себя собственные недостатки, что в осуждении других находит лучшее средство скрыть в себе худое. Да; кто любит осуждать других за худое, о том следует сделать верное заключение, что он своих грехов не видит и не помнит; напротив, начинающий сознавать свои недостатки и тяжесть своих грехов непременно уже перестает осуждать других. Таким образом с углублением в свои грехи и с покаянием во грехах сама собою падает в человеке наклонность к пересудам. В святых Божиих прежде всего ослабевала эта-то наклонность потому что исправление жизни и спасение начинаются с познания своих грехов. Отсюда рядом стоят: «зрети моя прегрешения и не осуждати брата», но «зрети» поставляется впереди. Если же иной, любящий вообще осуждать, не осуждает иной раз ближнего и в явном пороке то потому, что это явный же порок его самого; например, пьяница уже не осуждает пьяниц. За то как только тот же человек перестанет согрешать известным грехом: и—осуждает этот самый грех в других, как бы допуская вторую вину взамен первой. Так все бывает по искушению врага—дьявола, и так все происходит в жизни людей невнимательных. — Осуждение ближнего, если допускается редко и то увлеченно в разговоре с другими, принадлежит к числу немощей человеческих, или грехов ежедневных. Но, как страсть или всегдашний порок, оно оскорбляет Бога. Осуждающий других за грехи присвояет себе сан Божий, или право Божиего суда: «ты кто ecu cyдяп чуждему рабу? своему Господеви стоит шли падает» (Римл.14, 4). Нередко самозванный судья входит в противоречие с судом Божиим, т. е. он строго осуждает того, которого уже давно помиловал Бог или которого грех уже изглажен покаянием; потому что грех-то грешника был виден, а покаяние его осталось не замеченным, а может быть он уже и десять раз покаялся в своем грехе.— Любящий осуждать оскорбляет своего ближнего; потому что отказывает ближнему в любви, которая до правилу христианскому «вся любит» (покрывает) (1Кор.13, 7); потому что иногда еще и ошибочно осуждает: ошибочное суждение может быть или в смысле излишней строгости, так как могут быть обстоятельства, которые оправдывают грешника, но о которых осуждающий не знает, или же по причине недальновидности или просто от нехотения всмотреться в дело. Почему—случалось—и святых называли грешными, трезвых — нетрезвыми, —называли так не со слуха собственно (потому что слух и доверие к слуху—другое), а по личному недосмотру (Так, в одном древнем женском монастыре некоторую монахиню сестры имели основание почитать нетрезвою, потому что видели ее часто спящею будто бы от вина в монастырской ограде. Между тем что же оказалось? Когда все ночью отходили ко сну, монахиня эта проводила часы в молитве со слезами и коленопреклонениями (алфав. Патерик) Правда, что это был подвиг со стороны монахини смелый, но он был предпринят там где и тем менее должно быть смелости в осуждении ближнего и где более могло быть тонкого внимания к подвижнической жизни других). Иные осуждают вообще народ или жителей известного города или селения в смысле описания пред другими местных характеров. Это еще ничего, если допускается в чувстве сожаления и для предостережения других. Но когда подвергают осуждению самое лицо, на которое и указывают, которое называют по имени, как фарисей указывал на мытаря: тогда осуждение вполне виновно. Есть такие люди, которые про каждого из знакомых своих имеют в запасе несколько случаев или примеров к осуждению их. Наконец, наклонность - привычка осуждать других решительно перестает быть маловажным грехом в виду того, сколько ею человек вредит самому себе. Да; эта наклонность отвлекает внимание человека от собственных его грехов: а не великий ли отсюда вред? Она и отнимает время и подавляет в человеке желание, чтоб человек имел пред глазами собственные грехи. Отсюда и выходит пред ним свои недостатки как только «сучек», слабости ближнего—как «бревно» (Мф.7, 3). Она, эта привычка осуждать, вызывает строгий суд Божий на наши собственные грехи, как, напротив, христианское правило не осуждать никого, ослабляет строгий суд Божий к нам самим (Лк.6, 37). Таким образом в первом случае мы показываем себя в отношении к себе самим немилосердными, потому что вызываем на себя большую строгость, а во втором—незаботливыми, потому что не пользуемся готовым снисхождением к нам от Господа Бога. Люди же духовной жизни за осуждение ближнего часто наказываются какими либо минутными падениями, что и сами сознают.
Скажут: «ужели же нужно называть худое добрым или в виду чьих либо худых действий молчать? не значит ли это быть как бы слепым»? Нет; святые не были же слепотствующими, когда смалчивали о погрешностях ближнего. Если и мы будем молчать в виду чьих либо неправильных и порочных действий: это не значит, чтоб мы не видели этих действий или чтоб соглашались с ними в душе: нет, мы только не открываем своих уст для суда над ближним, только не развиваем в себе словом— речью чувство неуважения к ближнему, которое и без того в таком случай к нам напрашивается.—Оправдывают «привычку осуждать ближнего любовью говорить правду». Когда есть вызов говорить такую правду или без особенного вызова есть польза высказать свое мнение о пороке ближнего, например, чтоб облегчить ложный—примирительный взгляд, других на его порок; тогда только и можем мы говорить, тогда совсем не будет на нас вины осуждения. Всего лучше судить не человека, а его проступки: в суждении-то о грехах ближнего особенно важна цель. Но так ли между тем делают любящие осуждать других? Нет; они осуждают согрешающего более за глазами его и с тою целью, чтоб сопоставить в известном случай с его неисправностью свою исправность, с его нечестностью свою честность, с его пороком свою добродетель, следовательно осуждают только по чувству самовозвышения.—Хотят еще иные уменьшить вину своих пересудов тем, что «худые дела и качества известного человека и без того гласны, что при них твердит белый свет и что молчание о них уже не остановит общего говора». Но если уже гласны, то бесполезно и разглашать. Зачем и еще в некоторой мере усиливать соблазн, и еще один камешек бросать в того, на кого без того сыплется много камней? —О, добрый христианин? искореняй в себе эту привычку осуждать ближнего. Когда увидишь его согрешающим, тотчас обрати от него жалостный взгляд на самого себя, скажи: «завтра может быть и я, как слабый человек, допущу тот же тяжкий грех». Ближнего же на этот раз исправляй тем, чтоб стараться жить лучше его, а не осуждением своим.

Нестарание защитить человека от клевет, когда невинность его известна

«И помыслих (смотрел, ожидал), и никтоже заступи» (Ис.63, 5.) Кто уважает истину, тот защищает ее и тогда, как она страдает в лице других. Заступаясь за невинного, этот человек почитает самую невинность; отстаивая правого, ищет торжества самой правде, оклеветанной или угнетаемой. Следовательно нестарание защитить всеми силами невинного, которого невинность нам известна, показывает в нас неполноту любви и уважения к самой истине и правде. Это верно. Если б Пилат любил истину, то не так бы слабо и малодушно защищал ее в лице вечной истины, Иисуса Христа.—Затем, какая это приятная добродетель пред Богом: защитить от напраслин невинного! Здесь нет уже своекорыстия; а иной раз может быть еще самопожертвование не пред теми только лицами, от которых мы защищаем невинного, вступая с ними в борьбу, но даже пред самим невинным; потому что невинным иногда бывает личный враг наш, в невинности которого на этот раз между тем мы уверены.—Какая важная услуга ближнему: защитить его от клевет! Это значить поднять человека, затоптанного злыми людьми в грязь; значит оживить полумертвого и помочь оживлению в нем всей прежней, добросовестной и общеполезной его деятельности. Притом, в такой защите нуждаются не одни бессильные люди, но иной раз самые сильные. Следовательно, она есть взаимный братский долг наш. Почему же даже и сильные не в силах бывают защитить себя? потому что не всегда самозащищению невинного верят; не совсем доверяют и той защите его, которая бывает со стороны близких к нему лиц, например, от сына или брата; не каждый раз желательно ему самому самозащищение, почему же? потому что он, защищая себя, должен указать на свои добрые заслуги, иногда на тайные добродетели, от чего по смирению христианскому свойственно ему уклониться; иногда для него неудобно и по месту самозащищение, так как лица, к которым донесена на него клевета и которые не имеют основания не верить клевете и таким образом верят, —те лица живут от него далеко или же не совсем доступны и в случае письменного обращения к ним.—Между тем всегда ли трудно нам защитить невинного? Нет, иной раз достаточно одного слова нашего, одной речи, и гнусная клевете будет разоблачена.
Теперь судите же, добрые, люди, —какое это важное опущение пред Богом, пред святой истиной, пред своим ближним, когда имеющие возможность защитить невинно оклеветанного не подают ему никакой помощи! Нужно бы защитить и того человека, который не просит нас о защите и не думает и не знает, как попросить. Между тем, что же бывает на практике жизни нашей? —Вот кто либо из высших или влиятельных или богатых лиц с достоверностью рассказывает о слышанной худой вести относительно известного человека, и все, которые тут сидят и которым раньше была известна эта пустая весть, все молчат: точно у них не стало на этот раз совсем языка. От чего же молчать? Чтоб не навлечь на себя самих неприятности защитою, возражением лицу высшему или сильному, чтоб не заговорить в первом голосе, между тем как сказано: «Глаголах о свидениих твоих пред цари, и не стыдяхся» (Пс.118, 46). А часто отыскиваются и такие, которые еще стараются поддержать клевету, хоть не прямо, но вообще поносным словом на невинного, я хоть не всегда по зависти или ненависти к невинному, а собственно из угождения к лицу влиятельному, в котором заметили предубеждение и нерасположение в этому человеку. Тем более нужно бы нам защитить невинного после того, как он умоляет нас о защите себя, как со всею подробностью и доказательностью раскрываете пред нами на словах или в письме клеветы, которые на него сложены, и как сами мы видим—клеветы, то угрожают ему еще более тягостными последствиями. А мы что? Мы не хотим поднести с ним его тяжести, даже и перстом отказываемся двинуть его тяжесть. Вся наша помощь ему оканчивается словом: «жалею, жалко…». Между тем может быть нам стоило бы для оправдания его только видеться с несколькими лицами, —только бы прочитать пред одним из этих лиц подлинное оправдательное письмо его. Ужели и мы сами никогда не думаем встретить какую либо клевету от других и не понуждаемся в оправдательном слове со стороны знающих нас? Если б мы были святы, то пожалуй не имели бы нужды в посторонней помощи на сей раз. От чего же? Не оттого, что святые были свободны от злого языка человеческого; но что они, с одной стороны, имели больше силы духа перенести незаслуженную клевету, а с другой—могли легко чудесною силою оправдать себя от клевет: они заставляли и мертвых отвечать из могилы, кто этих мертвых убил, и младенцев грудных говорить, от кого эти младенцы родились (Алф. Патерик). Как же мы-то не сострадаем и не помогаем друг другу, напрасно подвергаясь клеветам! И сколько-сколько мы опускаем таких случаев, когда могли бы защитить от наговоров невинного, и не защищаем! Вместе с тем, как эти опущения мало трогают нашу совесть, как мы ни почем считаем их, будто они и должны быть! Да; все люди споткнулись на этом грехе. Ты же, истинный христианин, еще порадуйся, когда будет тебе случай и возможность защитить от клевет невинного! Прими с великодушием под свое покровительство тех, которых все оставили, не смотря на правоту их! Будь другом несчастных и угнетенных! Вспомни пророка Даниила, как сей великодушный муж заступился за оклеветанную Сусанну, которую все осудили и которая уже ведена была на смертную казнь (Дан.13, 48-64)!

Без нужды открытие худой тайны из жизни умершего лица

«В покои мертвеца упокой память его» (Сир.38, 23). Умершие также ближние наши в духовном отношении. Они только отсутствуют, или как бы отлучились от нас. Но честь отсутствующих тоже следует охранять; клевете, например, одинаково виновна, —в лицо или заочно говорится: тут имеют значение сторонние лица, которые слышат эту клевету, а не присутствие самого оклеветываемого. Так-то и относительно оскорбления чести умерших людей. Вина оскорбления в настоящем случае увеличивается от того самого, что на мертвеца все можно говорить: он не вступится за себя, как вступается живой кто, хоть бы и отсутствующий. Затем, худая тайна, открываемая на мертвого, например, что он имел с кем либо прелюбодейную связь, как-то не мирится с его настоящим состоянием: он уже не может более удовлетворять своим страстям; жизнь его мы представляем в одной душе без плоти; он уже ушел от суда человеческого и предстал на суд Божий: зачем же прилагать к нему чувственное? Наконец, если мы с уважением относились к этому человеку, когда он быль жив, то худая тайна, какую услышишь о нем, вдруг разрушает в нас чувство уважения к нему: не полезнее ли было бы нам не узнать этой тайны, чтоб не раскаиваться в своем уважении к нему? Вот история, которая передает как добрые, так и худые действия давно умерших лиц, —это иное дело: тут выводятся уроки для жизни людям последующего времени. А в частности худая тайна об умершем, которого мы знали, который жил в наши дни, ничего не принесет нам, кроме соблазна.—Нет, христианин! без нужды не говори ничего худого о тех, которые уже все покончили с тобой по внешней жизни. Держись на сей раз древней пословицы: «об умерших или доброе или ничего».

Излишняя мнительность, или подозрения на других без оснований

Напрасные подозрения на ближнего, это «клевета в сердце». Здесь не то, чтоб человек говорил сам напрасно на других или основывался на чужом рассказе или имел бы прямые поводы (данные) заключать худое о другом, нет! Большею частью бывает совсем не так; но он на основании какой либо ничтожной догадки составляет подозрение на ближнего, и—подозревав непременно в худую сторону, злое, недоверчивое, т.е. он сам сочиняет подозрение. Бывают подозрения безотносительные к своему лицу. Так, например, заключают о человеке по нехотению его ответить или по краткости его ответа, что он вообще горд, что даже и разговаривать не хочет, между тем как он не дал ответа (положим, так и не раз и не два) noтому лишь, что обдумывал что либо серьезное и что подробностью ответа не хотел прервать нить своих размышлений. (Кто часто и глубоко размышляет, тот знает, как даже одним сказанным словом прерывается на несколько мгновений мысль). Так на основании того, что иной человек прилично одевается иди занимает такое место или должность, где другие богатеют, на основании этого думают, что и он богат, даже определяют цифру его капитала, ничему противному не хотят верить, например, когда бы он просил о займе, когда бы и следовало помочь ему, между тем как он еще в долгах или во всяком случай не имеет денежных запасов. Так по лицу иного заключают о его нетрезвости, тогда как он воздержен в вине; по походки и телодвижениям делают заключение о душевном состоянии, или о характере, и—часто ошибаются; предполагают о чьем либо падении в блуд, а падения не было. (И при благоприятствующих обстоятельствах подозрение последнего рода оказывается иногда ложным: так-то на этот раз нужно быть осторожным,