Обер-егермейстер короля Наваррского

Расставшись с королем, Маргарита тотчас направилась в помещение своих придворных дам.

По пути она прихватила своего лейб-медика Ширака, ночевавшего в замке, и вместе с ним вошла в комнату, где лежала мадемуазель Фоссэз; бедняжка, мертвенно-бледная, пронизываемая любопытствующими взглядами окружающих, жаловалась на боли в животе, столь жестокие, что она не отвечала ни на какие вопросы и отказывалась от всякой помощи.

Мадемуазель Фоссэз недавно пошел двадцать первый год; то была красивая, статная девушка, голубоглазая, белокурая; ее благородный гибкий стан дышал негой и грацией. Но вот уже около трех месяцев она не выходила из комнаты, ссылаясь на необычайную слабость, приковавшую ее сначала к кушетке, а затем к постели.

Ширак первым делом приказал всем удалиться; стоя у изголовья постели, он ждал, покуда вышли все, кроме королевы.

Мадемуазель Фоссэз, напуганная этими приготовлениями, которым бесстрастное лицо лейб-медика и ледяное лицо королевы придавали известную торжественность, приподнялась с подушек и прерывающимся голосом поблагодарила свою повелительницу за высокую честь, которую та ей оказала.

Маргарита была еще бледнее, чем мадемуазель Фоссэз; ведь уязвленная гордость заставляет страдать гораздо больше, чем жестокость или болезнь.

Несмотря на явное нежелание девушки, Ширак пощупал ей пульс.

– Что вы чувствуете? – спросил он после беглого осмотра.

– Боли в животе, сударь, – ответила бедняжка, – но это пройдет, уверяю вас, если только я обрету спокойствие…

– Какое спокойствие, мадемуазель? – спросила королева.

Девушка разрыдалась.

– Не огорчайтесь, мадемуазель, – продолжала Маргарита, – его величество просил меня зайти к вам и ободрить вас.

– О, как вы добры, государыня!

Ширак отпустил руку больной и сказал:

– А я теперь знаю, чем вы больны.

– Неужели знаете? – молвила, трепеща, мадемуазель Фоссэз.

– Да, мы знаем, что вы, по всей вероятности, очень страдаете, – прибавила Маргарита.

Мысль, что она во власти этих невозмутимых людей – врача и ревнивицы, – еще усугубляла ужас бедняжки.

Маргарита знаком приказала Шираку удалиться. Мадемуазель Фоссэз задрожала от страха и едва не лишилась чувств.

– Мадемуазель, – сказала Маргарита, – хотя с некоторого времени вы ведете себя со мной так, словно я вам чужая, и хотя меня что ни день осведомляют о том, как дурно вы поступаете в отношении меня, когда дело касается моего мужа…

– Я, ваше величество?

– Прошу вас, не перебивайте меня. Хотя, ко всему прочему, вы домогались высокого положения, на которое вы отнюдь не вправе притязать, – однако мое былое расположение к вам и к почтенной семье, из которой вы происходите, побуждают меня помочь вам сейчас в том несчастье, которое с вами приключилось.

– Ваше величество, я могу поклясться…

– Не отпирайтесь, у меня и без того достаточно горя; не губите честь, прежде всего вашу, а затем мою, ведь ваше бесчестье коснулось бы и меня, раз вы состоите при моей особе. Скажите мне все, мадемуазель, и я помогу вам в этой беде, как помогла бы родная мать!

– О, ваше величество! Ваше величество! Неужели вы вериге тому, что рассказывают?

– Советую вам, мадемуазель, не прерывать меня, ибо, как мне кажется, время не терпит. Я хотела предупредить вас, что в настоящую минуту мосье Ширак, распознавший вашу болезнь, – вспомните, что он вам сказал сейчас, – громогласно объявляет во всех прихожих, что заразная болезнь, о которой столько говорят в наших владениях, проникла в замок и что, по-видимому, вы ею захворали. Однако, если только еще не поздно, вы отправитесь со мной в Мас-д'Аженуа, весьма уединенную мызу, принадлежащую королю, моему супругу; там мы будем совершенно или почти совершенно одни. Со своей стороны, король со всей свитой едет на охоту, которая, по его словам, займет несколько дней; мы покинем Мас-д'Аженуа лишь после того, как вы разрешитесь от бремени.

– Ваше величество, ваше величество, – воскликнула, побагровев от стыда и боли, мадемуазель Фоссэз, – если вы верите всему тому, что обо мне говорят, дайте мне умереть в мучениях!

– Вы мало цените мое великодушие, мадемуазель, и вдобавок слишком полагаетесь на благосклонность короля, который просил меня не оставить вас без помощи.

– Король.., король просил…

– Неужели вы сомневаетесь в том, что я говорю, мадемуазель? Что до меня, если бы приметы подлинного вашего недуга не были столь очевидны, если бы я не догадывалась по вашим страданиям, что решающая минута приближается, я, возможно, приняла бы ваши уверения за сущую правду.

Не успела она договорить, как несчастная Фоссэз, будто в подтверждение слов королевы, вся дрожащая, бледная, как смерть, сокрушенная нестерпимой болью, снова откинулась на подушки.

Некоторое время Маргарита смотрела на нее без гнева, но и без жалости.

– Неужели я все еще должна вам верить, мадемуазель? – спросила она страдалицу, когда та наконец снова приподнялась; залитое слезами лицо несчастной выражало такую муку, что сама Екатерина – и та смягчилась бы.

Но тут, словно сам бог решил прийти на помощь бедняжке, дверь распахнулась, и в комнату быстрыми шагами вошел король Наваррский.

Генрих, не имевший тех оснований спокойно спать, какие были у Шико, еще не сомкнул глаз. Проработав около часу с Морнэ и отдав за это время все распоряжения насчет охоты, которую он так пышно расписал удивленному Шико, он поспешил в часть замка, отведенную придворным дамам.

– Ну что? – спросил он, входя. – Говорят, моя малютка Фоссэз все еще хворает?

– Вот видите, ваше величество, – воскликнула девушка, которой присутствие ее возлюбленного и сознание, что он окажет ей поддержку, придало смелости, – вот видите, король ничего не сказал, и я поступаю правильно, отрицая…

– Государь! – перебила ее королева, обращаясь к Генриху. – Прошу вас, положите конец этой унизительной борьбе; из нашего разговора я поняла, что ваше величество почтили меня своим доверием и открыли мне, чем больна мадемуазель. Предупредите же ее, что я все знаю, дабы она больше не позволяла себе сомневаться в истинности моих слов.

– Малютка моя, – спросил Генрих, и в голосе его звучала нежность, которую он даже не пытался скрыть, – значит, вы упорно все отрицаете?

– Эта тайна принадлежит не мне, сир, – ответила мужественная девушка, – и покуда я не услышу из ваших уст разрешения все сказать…

– У моей малютки Фоссэз – благородное сердце, государыня, – ответил Генрих. – Умоляю вас, простите ее; а вы, милое дитя, доверьтесь всецело доброте вашей королевы; высказать ей признательность мое дело – это я беру на себя.

И Генрих, взяв руку Маргариты, горячо пожал ее.

В эту минуту девушку снова захлестнула волна жгучей боли; изнемогая от страданий; согнувшись вдвое, словно лилия, сломленная бурей, она с глухим, щемящим стоном склонила голову.

Бледное чело несчастной, полные слез глаза, влажные, рассыпавшиеся по плечам волосы – все это глубоко растрогало Генриха; а когда на висках и над верхней губой мадемуазель Фоссэз показалась та, вызванная страданиями испарина, которая как бы предвещает агонию, он, лишившись самообладания, широко раскрыл объятия, бросился к ее ложу и, упав перед ним на колени, пролепетал:

– Дорогая моя! Любимая моя Фоссэз!

Маргарита, мрачная и безмолвная, отошла от них, стала у окна и молча прижалась пылающим лбом к стеклу.

Мадемуазель Фоссэз из последних сил приподняла руки, обвила ими шею своего любовника и приникла устами к его устам, думая, что она умирает, и желая в этом последнем, неповторимом поцелуе передать ему свою душу и свое последнее прости. Затем она лишилась чувств.

Генрих, такой же бледный, изнемогающий, онемевший, как она, уронил голову на простыню, которая покрывала ложе бедняжки и, казалось, должна была стать ее саваном.

Маргарита подошла к этой чете, в которой слилось физическое и нравственное страдание.

– Встаньте, государь, и дайте мне выполнить тот долг, который вы на меня возложили, – заявила она голосом, полным решимости и величия.

Когда Генрих, видимо, встревоженный ее поведением, нехотя приподнялся на одном колене, она прибавила:

– Вам нечего опасаться, государь; когда уязвлена только моя гордость, я сильна; я не поручилась бы за себя, если бы страдало мое сердце; но, к счастью, оно здесь совершенно ни при чем.

Генрих поднял голову.

– Ваше величество? – вопросительно сказал он.

– Ни слова больше, ваше величество, – молвила Маргарита, простирая руку вперед, – а то я подумаю, что ваша снисходительность зиждется на расчете. Мы – брат и сестра, мы сумеем понять друг друга.

Генрих подвел ее к мадемуазель Фоссэз и вложил ледяные пальцы девушки в пылающую руку Маргариты.

– Идите, сир, идите, – сказала королева, – вам пора на охоту! Чем больше народу вы возьмете с собой, тем меньше любопытных останется у ложа.., мадемуазель Фоссэз.

– Но ведь в прихожих, – возразил король, – нет ни души.

– Не удивительно, сир, – ответила Маргарита, усмехнувшись, – все вообразили, что здесь чума; итак, поскорее ищите развлечений в другом месте!

– Ваше величество, – ответил Генрих, – я уезжаю и буду охотиться на пользу нам обоим!

Бросив последний долгий нежный взгляд на мадемуазель Фоссэз, все еще не пришедшую в чувство, он выбежал из комнаты.

В прихожей он тряхнул головой, словно стараясь отогнать от себя всякую тревогу; затем, улыбаясь свойственной ему насмешливой улыбкой, он поднялся к Шико, который, как мы уже упомянули, спал крепчайшим сном.

Король приказал отпереть дверь и, подойдя к постели, принялся расталкивать спящего, приговаривая:

– Эй-эй, куманек, вставай, уже два часа утра!

– Черт возьми, – пробурчал Шико. – Сир, вы зовете меня своим кумом, уж не принимаете ли вы меня за герцога Гиза?

В самом деле, говоря о герцоге Гизе, Генрих обычно называл его кумом.

– Я принимаю тебя за своего друга, – ответил король.

– И меня, посла, вы держите взаперти! Сир, вы попираете принципы международного права!

Генрих рассмеялся. Шико, прежде всего человек весьма остроумный, не мог не посмеяться вместе с ним.

– Ты и впрямь сумасшедший! Какого дьявола ты хотел удрать отсюда? Разве с тобой плохо обходятся?

– Слишком хорошо, тысяча чертей! Я чувствую себя словно гусь, которого откармливают в птичнике. Все в один голос твердят: миленький Шико, миленький Шико, как он прелестен! Но мне подрезают крылья, передо мной запирают двери.

– Шико, сын мой, – сказал Генрих, качая головой, – успокойся, ты недостаточно жирен для моего стола!

– Эге-ге! Я вижу, сир, вы очень уж веселы нынче, – молвил Шико, приподымаясь, – какие вы получили вести?

– Сейчас скажу; ведь я еду на охоту, а когда мне предстоит охотиться, я всегда очень весел. Ну, вставай, вставай, куманек!

– Как, сир, вы берете меня с собой?

– Ты будешь моим летописцем, Шико!

– Я буду вести счет выстрелам?

– Вот именно!

Шико покачал головой.

– Ну вот! Что на тебя нашло? – спросил король.

– А то, что такая веселость всегда внушает мне опасения.

– Полно!

– Да, это как солнце: когда оно…

– То, стало быть…

– Стало быть, дождь, гром и молния не за горами.

С улыбкой поглаживая бороду, Генрих ответил:

– Если будет гроза, Шико, – плащ у меня широкий, я тебя укрою.

С этими словами он направился в прихожую, а Шико начал одеваться, что-то бормоча себе под нос.

– Подать мне коня! – вскричал король. – И сказать мосье де Морнэ, что я готов!

– Вот оно что! Мосье де Морнэ – обер-егермейстер этой охоты? – спросил Шико.

– Мосье де Морнэ у нас – все, Шико, – объяснил Генрих. – Король Наваррский так беден, что дробить придворные должности ему не по карману. У меня один человек за все про все!

– Да, но человек стоящий, – со вздохом ответил Шико.