Павел Эмилий

Как ни искренни были эти приветствия, герцога они смутили.

– Потише, господа, потише, – сказал он, – прошу вас, не радуйтесь больше меня удаче, выпавшей на мою долю. Я счастлив, что не погиб, но поверьте, не узнай вы меня, я бы не стал первым хвалиться тем, что сохранил жизнь.

– Как, монсеньер! – воскликнул Анри, – вы меня узнали, вы оказались среди французов, вы видели, как мы сокрушались о вашей гибели, и вы не открыли нам, что мы печалимся понапрасну?

– Господа, – ответил герцог, – помимо множества причин, в силу которых я предпочитал остаться неузнанным, признаюсь вам, что, раз уж меня считали погибшим, я не прочь был воспользоваться случаем, который мне вряд ли еще представится при жизни, и узнать, какое надо мной будет произнесено надгробное слово.

– Монсеньер! Монсеньер, что вы!

– Нет, в самом деле, – произнес герцог, – я похож на Александра Македонского; смотрю на военное дело как на искусство и, подобно всем людям искусства, весьма самолюбив. Так вот положа руку на сердце должен признать, что, по-видимому, совершил ошибку.

– Монсеньер, – сказал Анри, опустив глаза, – прошу вас, не говорите таких вещей.

– Почему нет? Непогрешим ведь только один лишь папа, да и то со времен Бонифация Восьмого непогрешимость эта весьма оспаривается.

– Подумайте, монсеньер, чему вы подвергали нас, если бы вдруг кто-нибудь из присутствующих позволил себе высказать свое мнение об этом деле и мнение это оказалось отрицательным?

– Ну и что же! Неужели вы думаете, что я сам не осуждаю себя, и весьма строго, не за то, что начал сражение, а за то, что проиграл его?

– Монсеньер, ваша доброта пугает нас, и да разрешит мне ваше высочество заметить, что и веселость ваша неестественна. Да соблаговолит ваше высочество успокоить нас, сказав нам, что вы не страдаете.

Грозная тень легла на чело принца и словно покрыла его, уже отмеченное роком, зловещим траурным крепом.

– Нет, нет, – сказал он. – Я, благодарение богу, здоровее, чем когда-либо, и отлично чувствую себя среди вас.

Присутствующие поклонились.

– Сколько человек под вашим началом, дю Бушаж? – спросил герцог.

– Сто пятьдесят, монсеньер.

– Так, так, сто пятьдесят из двенадцати тысяч, то же соотношение, что и после битвы при Каннах. Господа, в Антверпен отошлют целое буасо принадлежавших вам колец, но сомневаюсь, чтобы они пригодились фламандским красоткам, разве что мужья обточат им пальцы своими ножами. Они славно резали, эти ножи!

– Монсеньер, – продолжал Анри, – если наша битва – это Канны, то мы счастливее римлян, ибо сохранили своего Павла Эмилия.

– Клянусь душой, господа, – сказал герцог, – Павел Эмилий Антверпена – это Жуаез, и, по всей вероятности, для полноты сходства твой брат погиб, не правда ли, дю Бушаж?

При этом хладнокровно заданном вопросе у Анри болезненно сжалось сердце.

– Нет, монсеньер, – ответил он, – брат жив.

– А, тем лучше! – с ледяной улыбкой воскликнул герцог. – Славный наш Жуаез уцелел! Где же он? Я хочу его обнять!

– Он не здесь, монсеньер.

– Что же, он ранен?

– Нет, монсеньер, цел и невредим.

– Но, подобно мне, он беглец, скиталец, голоден, опозорен, жалок! Увы! Поговорка права: для славы – меч, после меча – кровь, после крови – слезы.

– Монсеньер, я не знал этой поговорки, но, несмотря на нее, рад сообщить вашему высочеству, что моему брату посчастливилось спасти три тысячи человек, с которыми он занял неплохой городок в семи лье отсюда, а я, каким видит меня ваше высочество, нахожусь здесь в качества разведчика для его войска.

Герцог побледнел.

– Три тысячи человек! – повторил он. – И эти три тысячи сохранил Жуаез. Да знаешь ли ты, что твой брат – второй Ксенофонт. Для меня, черт побери, большая удача, что мой брат прислал ко мне твоего. Иначе я возвратился бы во Францию совсем один. Да здравствует Жуаез! К чертям Валуа! Право слово, не королевский дом может избрать своим девизом Hilariter [19].

– Монсеньер, о монсеньер! – пробормотал дю Бушаж, удрученный сознанием, что под наигранной веселостью герцога таится мрачная, мучительная зависть.

– Нет, клянусь душой, я говорю правду, не правда ли, Орильи? Мы возвращаемся во Францию, точь-в-точь как Франциск Первый после битвы при Павии. Все потеряно, и честь в придачу. Ха, ха, ха! Вот он, девиз французского королевского дома.

Этот смех, горький, как рыдание, был встречен мрачным безмолвием, которое Анри прервал словами:

– Монсеньер, расскажите же нам, как добрый гений Франции спас ваше высочество?

– Эх, любезный граф, все очень просто. По всей вероятности, гений – покровитель Франции – в тот момент был занят чем-то более важным, вот мне и пришлось спасаться самому.

– Каким же образом?

– Улепетывая со всех ног.

Никто из присутствующих не улыбнулся в ответ на эту остроту, за которую герцог, несомненно, покарал бы смертью, если бы ее позволил себе кто-нибудь другой.

– Всем известны хладнокровие, храбрость и полководческий талант вашего высочества, – возразил Анри. – Мы умоляем вас не терзать наши сердца, приписывая себе воображаемые ошибки. Самый даровитый полководец может потерпеть поражение, и даже Ганнибал был побежден при Заме.

– Да, – ответил герцог, – но Ганнибал выиграл битвы при Требии, Тразименском озере и Каннах, а я – только битву при Като-Камбрези. Этого, по правде говоря, маловато для сравнения меня с Ганнибалом.

– Вы изволите шутить, монсеньер, говоря, что бежали?

– Нет, черт возьми! И не думаю шутить. Неужели, дю Бушаж, ты находишь, что это предмет для шутки?

– Да разве можно было поступить иначе, граф? – вмешался Орильи, считая, что для него наступил момент поддержать своего господина.

– Замолчи, Орильи, – сказал герцог, – спроси у тени Сент-Эньяна, можно ли было не бежать.

Орильи опустил голову.

– Ах да, вы же не знаете, что произошло с Сент-Эньяном. Я вам это расскажу не в трех словах, а в трех гримасах.

При этой новой шутке, омерзительной в столь тягостных обстоятельствах, кавалеристы нахмурились, не смущаясь тем, что это могло не понравиться их повелителю.

– Итак, представьте себе, господа, – начал принц, делая вид, что не заметил всеобщего недовольства, – представьте себе, что в ту минуту, когда неблагоприятный исход битвы уже определился, Сент-Эньян собрал вокруг себя пятьсот всадников и, вместо того чтобы отступить, как все прочие, подъехал ко мне со словами: «Нужно немедленно идти в атаку, монсеньер!» – «Как так? – возразил я. – Вы с ума сошли, Сент-Эньян. Их сто против одного француза». – «Будь их тысяча против одного, – ответил он с ужасающей гримасой, – я пойду в атаку». – «Идите, друг мой, идите – сказал я, – что до меня, то в атаку я не пойду, а поступлю совсем наоборот». – «В таком случае дайте мне вашего коня, который еле передвигает ноги, а сами возьмите моего, он не устал. Я ведь не собираюсь бежать, мне любой конь сгодится». И действительно, он отдал мне своего вороного коня, а сам пересел на моего белого, сказав мне при этом: «Принц, на этом бегуне вы сделаете двадцать лье за четыре часа. – Затем, обернувшись к своим людям, он воскликнул:

– Вперед, все те, кто не хочет повернуться спиной к врагам!» И он бросился навстречу фламандцам с гримасой еще более страшной, чем первая. Он рассчитывал встретить людей, а встретил воду. Я-то это предвидел: Сент-Эньян и его паладины погибли. Послушай он меня, вместо того чтобы проявить такую бесполезную отвагу, он сидел бы с нами за этим столом и не строил бы в эту минуту третью по счету гримасу, еще более безобразную, чем две первые.

Дрожь ужаса и возмущения проняла всех присутствующих.

«У этого негодяя нет сердца, – подумал Анри. – Как жаль, что его несчастье, его позор, и – главное – его сан избавляют этого человека от вызова, который с радостью бросил бы ему любой из нас».

– Господа, – понизив голос, сказал Орильи, ощутивший, какое ужасное воздействие произвела на собравшихся здесь храбрецов речь принца, – вы видите, в каком тяжелом состоянии монсеньер, не обращайте внимания на его слова. Мне кажется, что после поразившего его несчастья он временами просто заговаривается.

– Вот как случилось, – продолжал принц, осушая стакан, – что Сент-Эньян умер, а я жив. Впрочем, погибая, он оказал мне последнюю услугу; поскольку он ехал на моем коне, все решили, что погиб я, и слух этот распространился не только во французском войске, но и среди фламандцев, которые замедлили преследование. Но будьте спокойны, господа, добрые фламандцы недолго будут ликовать. Мы возьмем реванш, кровавый реванш, и со вчерашнего дня, по крайней мере в мыслях своих, я формирую самую грозную армию, какая когда-либо существовала.

– А пока, – заявил Анри, – ваше высочество, примите начальствование над моим отрядом; мне, скромному дворянину, не подобает отдавать приказания там, где находится представитель королевского дома.

– Согласен, – сказал принц. – Прежде всего я приказываю всем приняться за ужин. В частности, это относится к вам, дю Бушаж, вы даже не придвинули к себе тарелку.

– Монсеньер, я не голоден.

– В таком случае, друг мой дю Бушаж, проверьте еще раз посты. Объявите командирам, что я жив, но попросите их не слишком громко выражать свою радость, прежде чем мы не займем какие-нибудь надежные укрепления или не соединимся с войском нашего непобедимого Жуаеза, ибо – признаюсь честно – теперь, пройдя через огонь и воду, я меньше, чем когда-либо, хотел бы попасть в плен.

– Монсеньер, слово вашего высочества – для нас закон, и никто, кроме этих господ, не узнает, что вы оказываете нам честь пребывать среди нас.

– И вы, господа, сохраните тайну? – спросил герцог.

Все молча склонились.

Как видит читатель, этому потерпевшему поражение бродяге и беглецу достаточно было одного мгновения, чтобы стать кичливым, беззаботным и властным.

Повелевать сотней людей или ста тысячами – все равно значит повелевать. Герцог Анжуйский поступил бы точно так же и с самим Жуаезом. Властители всегда требуют не того, что заслужили, а того, что, по их мнению, им следует по их положению.

Пока дю Бушаж выполнял данное ему приказание как можно тщательнее, чтобы никому не пришла в голову мысль, что он раздосадован своим подчиненным положением, Франсуа расспрашивал, и Орильи, эта тень господина, повторяющая все его движения, тоже занимался расспросами.

Герцога очень удивляло, что военный с именем и рангом дю Бушажа согласился принять командование горстью людей и отправиться в столь опасную экспедицию. Подобное дело подлежало поручить какому-нибудь лейтенанту, а не брату главного адмирала.

Принцу все внушало подозрения, а всякое подозрение надо было проверить. Он настойчиво расспрашивал и в конце концов узнал, что адмирал поручил брату возглавить разведку, лишь уступив его настояниям.

– Почему же, с какой целью, – спросил герцог у онисского офицера, – граф столь упорно добивался, чтобы ему дали такое, в сущности, маловажное поручение?

– Прежде всего он хотел оказать помощь войску, – сказал офицер, – и в этом его чувстве я не сомневаюсь.

– Прежде всего, сказали вы. А какие побуждения действовали затем, сударь?

– Ах, монсеньер, – ответил офицер, – этого я не знаю.

– Вы меня обманываете или сами обманываетесь, сударь. Вы это знаете.

– Монсеньер, даже вашему высочеству я могу назвать только причины, связанные со службой.

– Вот видите, господа, – сказал герцог, обращаясь к немногим онисцам, еще сидевшим за столом, – я был прав, стараясь остаться неузнанным. В моем войске, оказывается, есть тайны, в которые меня не посвящают.

– О монсеньер, – возразил офицер, – вы очень дурно истолковали мою сдержанность: тайна касается только самого графа дю Бушажа. Разве не могло случиться, что, служа общим интересам, он пожелал оказать услугу кому-нибудь из своих родственников или близких друзей.

– Кто же здесь находится из родственников или близких друзей графа? Скажите мне, я хочу поскорее обнять его!

– Монсеньер, – сказал Орильи с почтительной фамильярностью, к которой он вообще уже давно привык, – я наполовину раскрыл эту тайну, и в ней нет ничего, что могло бы вызвать подозрение вашего высочества. Родственник, которому граф дю Бушаж стремился дать охрану, он…

– Ну же, – сказал принц, – договаривайте, Орильи.

– Так, вот, монсеньер, это на самом деле родственница.

– Ха, ха, ха! – рассмеялся граф. – Почему же мне не сказали этого сразу? Милейший Анри!.. Ну, это же так понятно… Ладно, ладно, закроем глаза на родственницу и не будем о ней говорить.

– Это самое лучшее, что ваше высочество можете сделать, тем более что все это весьма таинственно.

– Вот как!

– Да, эта особа, как прославленная Брадаманта, историю которой я раз двадцать декламировал вашему высочеству, скрывается под мужским одеянием.

– О монсеньер, – промолвил онисский офицер умоляюще. – Господин Анри, как мне показалось, проявляет величайшее почтение к этой даме и, по всей вероятности, был бы очень недоволен нескромностью с чьей-либо стороны.

– Разумеется, разумеется, господин офицер. Мы будем немы, как гробы, будьте спокойны, немы, как бедняга Сент-Эньян. Но если мы увидим эту даму, то постараемся не строить ей никаких гримас… Так, так. Стало быть, находясь среди кавалеристов, Анри возит с собой родственницу. А где же она, Орильи?

– Наверху!

– Как? Здесь, в этом доме?

– Да, монсеньер. Но – тсс! Вот и господин дю Бушаж.

– Тсс! – повторил за ним принц и разразился хохотом.