О том, как король Генрих III не пригласил Крильона к завтраку, а Шико сам себя пригласил

На другой день после того, как в Лаферском лесу разыгрались события, о которых мы только что повествовали, король Франции вышел из ванны около девяти часов утра.

Камердинер сначала завернул его в тонкое шерстяное одеяло, а затем вытер двумя мохнатыми простынями из персидского хлопка, похожими на нежнейшее руно, после чего пришла очередь парикмахера и гардеробщиков, которых сменили парфюмеры и придворные.

Когда наконец придворные удалились, король призвал дворецкого и сказал ему, что у него нынче разыгрался аппетит и ему желателен завтрак более основательный, чем его обычный крепкий бульон.

Отрадная весть тотчас же распространилась по всему Лувру, вызвав у всех вполне законную радость, и из кухонных помещений начал уже распространяться запах жареного мяса, когда Крильон, полковник французских гвардейцев, – читатель, наверно, об этом помнит, – вошел к его величеству за приказаниями.

– Право, любезный мой Крильон, – сказал ему король, – заботься нынче утром как хочешь о безопасности моей особы, но, бога ради, не заставляй меня изображать короля. Я проснулся таким бодрым, таким веселым, мне кажется, что я и унции не вешу и сейчас улечу. Я голоден, Крильон, тебе это понятно, друг мой?

– Тем более понятно, ваше величество, – ответил полковник, – что и я сам очень голоден.

– О, ты, Крильон, всегда голоден, – смеясь, сказал король.

– Не всегда, ваше величество изволите преувеличивать, – всего три раза в день. А вы, сир?

– Я? Раз в год, да и то, когда получаю хорошие известия.

– Значит, сегодня вы получили хорошие известия, сир? Тем лучше, тем лучше, ибо они, сдается мне, появляются все реже и реже.

– Вестей не было, Крильон. Но ты ведь знаешь пословицу?

– Ах да: «Отсутствие вестей – добрые вести». Я не доверяю пословицам, ваше величество, а уж этой в особенности. Вам ничего не сообщают из Наварры?

– Ничего.

– Ничего?

– Ну разумеется. Это доказывает, что там спят.

– А из Фландрии?

– Ничего.

– Ничего? Значит, там сражаются. А из Парижа?

– Ничего.

– Значит, там устраивают заговоры.

– Или делают детей, Крильон. Кстати, о детях, Крильон, сдается мне, что у меня родится ребенок.

– У вас, сир? – вскричал до крайности изумленный Крильон.

– Да, королеве приснилось, что она беременна.

– Ну что ж, сир… – начал Крильон.

– Что еще такое?

– Я очень счастлив, что ваше величество ощутили голод так рано утром. Прощайте, сир!

– Ступай, славный мой Крильон, ступай.

– Клянусь честью, сир, – снова начал Крильон, – раз уж ваше величество так голодны, следовало бы вам пригласить меня к завтраку.

– Почему так, Крильон?

– Потому что ходят слухи, будто ваше величество питаетесь только воздухом нынешнего времени, и от этого худеете, так как воздух-то нездоровый, а я рад был бы говорить повсюду: это сущая клевета, король ест, как все люди.

– Нет, Крильон, напротив, пусть люди остаются при своем мнении. Я краснел бы от стыда, если бы на глазах своих подданных ел, как простой смертный. Пойми же, Крильон, король всегда должен быть окружен ореолом поэтичности и неизменно являть величественный вид. Вот, к примеру…

– Я слушаю, сир.

– Ты помнишь царя Александра?

– Какого Александра?

– Древнего – Alexander Magnus [22]. Впрочем, я забыл, что ты не знаешь латыни. Так вот, Александр любил купаться на виду у своих солдат, потому что он был красив, – отлично сложен и в меру упитан, так что все сравнивали его с Аполлоном.

– Ого, сир, – заметил Крильон, – но вы-то совершили бы великую ошибку, если бы вздумали подражать ему и купаться на виду у своих солдат. Уж очень вы тощи, бедняга, ваше величество.

– Славный ты все же парень, Крильон, – заявил Генрих, хлопнув полковника по плечу, – именно грубостью своей хорош, – ты мне не льстишь, ты старый друг, не то что мои придворные.

– Это потому, что вы не приглашаете меня завтракать, – отпарировал Крильон, добродушно смеясь, и простился с королем, скорее довольный, чем недовольный, ибо милостивый удар по плечу вполне возместил неприглашение к завтраку.

Как только Крильон ушел, королю подали кушать.

Королевский повар превзошел самого себя. Суп из куропаток, заправленный протертыми трюфелями и каштанами, сразу привлек внимание короля, уже начавшего трапезу с отменных устриц.

Поэтому обычный крепкий бульон, с неизменной верностью помогавший монарху восстанавливать силы, оставлен был без внимания. Тщетно открывал он в золотой миске свои блестящие глазки: эти молящие глаза – по выражению Теофиля – ничего не добились от его величества.

Король решительно приступил к супу из куропаток.

Он подносил ко рту четвертую ложку, когда за его креслом послышались чьи-то легкие шаги, раздался скрип колесиков придвигающегося кресла и хорошо знакомый голос сердито произнес:

– Эй! Прибор!

– Шико! – воскликнул король, обернувшись.

– Я собственной особой.

И Шико, верный своим привычкам, не изменявшим ему даже после длительного отсутствия, Шико развалился в кресле, взял тарелку, вилку и стал брать с блюда самых жирных устриц, обильно поливая их лимонным соком и не добавив больше ни слова.

– Ты здесь! Ты вернулся! – повторял Генрих.

Шико указал на свой битком набитый рот и, воспользовавшись изумлением короля, притянул себе похлебку из куропаток.

– Стой, Шико, это блюдо только для меня! – вскричал Генрих и протянул руку, чтобы придвинуть к себе куропаток.

Шико братски поделился со своим повелителем, уступив ему половину.

Затем он налил себе вина, от похлебки перешел к паштету из тунца, от паштета к фаршированным ракам, для очистки совести запил это все королевским бульоном, и, глубоко вздохнув, произнес:

– Я больше не голоден.

– Черт возьми! Надо надеяться, Шико.

– Ну, здравствуй, возлюбленный мой король, как поживаешь? Сегодня у тебя какой-то бодренький вид.

– Ты находишь, Шико?

– Прелестный легкий румянец.

– Что?

– Ты же не накрашен?

– Вот еще!

– С чем тебя и поздравляю.

– В самом деле, сегодня я превосходно себя чувствую..

– Тем лучше, мой король, тем лучше. Но… тысяча чертей! Завтрак твой этим не заканчивается, у тебя, наверное, есть и что-нибудь сладенькое?

– Вот засахаренные вишни, приготовленные монмартрскими монахинями.

– Они слишком сладкие.

– Орехи, начиненные коринкой.

– Фи! С ягод не сняли кожицу.

– Тебе ничем не угодишь!

– Честное слово, все портится, даже кухня, и при дворе живут все хуже и хуже.

– Неужто при Наваррском дворе лучше? – спросил, смеясь, Генрих.

– Эхе-эхе! Может статься!

– В таком случае там, наверно, произошли большие перемены.

– Вот уж что верно, то верно, Генрике.

– Расскажи мне наконец о твоем путешествии, это меня развлечет.

– С величайшим удовольствием, для этого я и пришел. С чего прикажешь начать?

– С начала. Как было в пути?

– Прогулка, чудесная прогулка!

– И никаких неприятностей?

– У меня-то? Путешествие было сказочное.

– Никаких опасных встреч?

– Да что ты! Разве кто-нибудь посмел бы косо взглянуть на посла его христианнейшего величества? Ты клевещешь на своих подданных, сынок.

– Я задал этот вопрос, – пояснил король, польщенный тем, что в его государстве царит полнейшее спокойствие, – так как, не имея официального поручения, ты мог подвергнуться опасности.

– Повторяю, Генрике, что у тебя самое очаровательное королевство в мире: путешественников там кормят даром, дают им приют из любви к ближнему, а что касается до самой дороги, то она словно обита бархатом с золотой каемкой. Невероятно, но факт.

– Словом, ты доволен, Шико?

– Я в восторге.

– Да, да, моя полиция у меня хорошо работает.

– Великолепно! В этом нужно отдать ей должное.

– А дорога безопасна?

– Как дорога в рай. Встречаешь одних лишь херувимчиков, в своих песнопениях славящих короля.

– Видно, Шико, мы возвращаемся к Вергилию.

– К какому его сочинению?

– К «Буколикам». O, fortunatos nimium! [23]– А, правильно! Но почему такое предпочтение пахарям, сынок?

– Потому что в городах, увы, дело обстоит иначе.

– Ты прав, Генрике, города – средоточие разврата.

– Сам посуди: ты беспрепятственно проехал пятьсот лье…

– Говорю тебе, все шло как по маслу.

– А я отправился всего-навсего в Венсен и, не успел проехать одного лье…

– Ну же, ну?

– Как меня едва не убили на дороге.

– Брось! – произнес Шико.

– Я все расскажу тебе, друг мой. Сейчас об этом печатается обстоятельный отчет. Не будь моих Сорока пяти, я был бы мертв.

– Правда? И где же это произошло?

– Ты хочешь спросить, где это должно было произойти?

– Да.

– Около Бель-Эба.

– Поблизости от монастыря нашего друга Горанфло?

– Вот именно.

– И как же наш друг вел себя в этих обстоятельствах?

– Как всегда, превосходно, Шико. Не знаю, проведал ли он о чем-нибудь, но вместо того чтобы храпеть, как делают в такой час все мои бездельники монахи, он стоял на своем балконе, а вся его братия охраняла дорогу.

– И ничего другого он не делал?

– Кто?

– Дом Модест.

– Он благословил меня с величием, свойственным лишь ему.

– А его монахи?

– Они во всю глотку кричали: «Да здравствует король!»

– И ты ничего больше не заметил?

– А что я еще мог заметить?

– Не было ли у них под рясами оружия?

– Они были в полном вооружении, Шико. Я узнаю в этом предусмотрительность достойного настоятеля. Этому человеку все было известно, а между тем он не пришел на следующий день, как д'Эпернон, рыться во всех моих карманах, приговаривая: «За спасение короля, ваше величество!»

– Да! На это он не способен, да и ручищи у него такие, что не влезут в твои карманы.

– Изволь, Шико, не насмехаться над домом Модестом. Он один из тех великих людей, которые прославят мое правление, и знай, что при первом же благоприятном случае я пожалую ему епископство.

– И прекрасно сделаешь, мой король.

– Заметь, Шико, – изрек король с глубокомысленным видом, – когда выдающиеся люди выходят из народа, они достигают порою совершенства. Видишь ли, в нашей дворянской крови заложены и хорошие и дурные качества, свойственные нашей породе и придающие ей в ходе истории облик, присущий ей одной. Так Валуа проницательны и изворотливы, храбры, но ленивы. Лотарингцы честолюбивы и алчны, изобретательны, деятельны, способны к интриге. Бурбоны чувственны и осмотрительны, но без идей, без воли, без силы, – ну, как Генрих. А вот когда природа создает выдающегося простолюдина, она употребляет на это дело лучшую свою глину. Вот почему твой Горанфло – совершенство.

– Ты находишь?

– Да, он человек ученый, скромный, хитрый, отважный. Из него может выйти все что угодно: министр, полководец, папа римский.

– Эй, эй! Остановитесь, ваше величество, – сказал Шико. – Если бы этот достойный человек услышал вас, он бы лопнул от гордости, ибо что там ни говори, а он полон гордыни, наш дом Модест.

– Шико, ты завистлив!

– Я? Сохрани бог. Зависть, фи – какой гнусный порок! Нет, я справедлив, только и всего. Родовитость не ослепляет меня. Stemmata quid faciunt? [24]Стало быть, тебя, мой король, чуть не убили?

– Да.

– Кто же?

– Лига, черт возьми!

– А как она себя чувствует, Лига?

– Как обычно.

– То есть все лучше и лучше. Она раздается вширь, Генрике, она раздается вширь.

– Эх, Шико! Если политические общества слишком рано раздаются вширь, они бывают недолговечны – совсем как те дети, которые слишком рано толстеют.

– Выходит, ты доволен, сынок?

– Да, Шико; для меня большая радость, что ты вернулся как раз когда я в радостном настроении, которое от этого становится еще радостней.

– Habemus consulem factum2[25], как говорил Катон.

– Ты привез добрые вести, не так ли, дитя мое?

– Еще бы!

– И заставляешь меня томиться, обжора!

– С чего же мне начать, мой король?

– Я же тебе говорил, – с самого начала, но ты все время разбрасываешься.

– Начать с моего отъезда?

– Нет, путешествие протекало отлично, ты ведь уже говорил мне это?

– Как видишь, я, кажется, вернулся жив и здоров.

– Да рассказывай о своем прибытии в Наварру.

– Начинаю.

– Чем был занят Генрих, когда ты приехал?

– Любовными делами.

– С Марго?

– О нет!

– Меня бы это удивило! Значит, он по-прежнему изменяет своей жене? Мерзавец! Изменять французской принцессе! К счастью, она не остается в долгу. А когда ты приехал, как звалась соперница Марго?

– Фоссэз.

– Девица из рода Монморанси! Что ж, это не так уж плохо для беарнского медведя. А здесь говорили о крестьянке, садовнице, буржуазке.

– Это уже все было.

– Итак, Марго – обманутая жена?

– Настолько, насколько женщине возможно быть обманутой женой.

– Итак, Марго злится?

– Она в ярости.

– И она мстит.

– Ну, разумеется.

Генрих с ликующим видом потер руки.

– Что же она задумала? – спросил он, смеясь. – Перевернуть небо и землю, бросить Испанию на Наварру, Артуа и Фландрию на Испанию. Не призовет ли она ненароком своего братишку Генриха против коварного муженька?

– Может статься.

– Ты ее видел?

– Да.

– И что же она делала, когда ты с ней расставался?

– Ну, об этом ты никогда не догадаешься.

– Она намеревалась завести нового любовника?

– Она готовилась выступать в роли повивальной бабки.

– Как! Что означает эта фраза? Здесь какое-то недоразумение, Шико. Берегись недоразумений.

– Нет, нет, мой король, все ясно. Никакого недоразумения нет. Я именно это и имел в виду: в роли повивальной бабки.

– Obstetrix [26].

– Да, мой король, obstetrix. Iuno Lucina [27], если предпочитаешь.

– Господин Шико!

– Да можешь таращить глаза сколько угодно. Я говорю тебе, что, когда я уезжал из Нерака, сестрица твоя Марго была занята родами.

– Своими? – вскричал Генрих, бледнея. – У Марго будет ребенок?

– Нет, нет, она помогала своему мужу. Ты же сам знаешь, что последние Валуа не отличаются плодовитостью. Не то что Бурбоны, черт побери!

– Итак, Марго занимается деторождением, но не рожает сама.

– Вот именно, занимается им.

– Кому же она помогает рожать?

– Девице Фоссэз.

– Ну, тут уж я ничего не понимаю, – сказал король.

– Я тоже, – ответил Шико. – Но я и не брался разъяснять тебе что-то. Я брался за то, чтобы рассказать о фактах.

– Но не добровольно же пошла она на подобное унижение?

– Конечно, дело не обошлось без борьбы. Но где есть борьба, там один сильнее, а другой слабее. К примеру – Геракл и Антей, Иаков и ангел. Так вот, сестрица твоя оказалась послабее Генриха.

– Черт побери, так ей и надо, по правде сказать.

– Ты плохой брат.

– Но они же, наверно, ненавидят друг друга?

– Полагаю, что в глубине души они друг друга не слишком обожают.

– А по видимости?

– Самые лучшие друзья, Генрих.

– Так, но ведь в один прекрасный день какое-нибудь новое увлечение окончательно их поссорит.

– Это новое увлечение уже существует, Генрих.

– Вздор!

– Нет, честное слово, это так. Хочешь, я скажу тебе, чего опасаюсь?

– Скажи!

– Я боюсь, как бы это новое увлечение не поссорило, а помирило их.

– Итак, возникла новая любовь?

– Да, возникла.

– У Беарнца?

– У Беарнца.

– К кому же?

– Погоди, ты хочешь все знать, не так ли?

– Да, рассказывай, Шико, ты чудесно рассказываешь.

– Спасибо, сынок. Так вот, – если ты хочешь все знать, мне придется вернуться к самому началу.

– Вернись, но побыстрее.

– Ты написал свирепому Беарнцу письмо.

– А что ты о нем знаешь?

– Да я же его прочел.

– И что ты о нем думаешь?

– Что хотя оно было неделикатно по содержанию, зато весьма хитро по форме.

– Оно должно было их поссорить.

– И поссорило бы, если бы Генрих и Марго были обычной супружеской парой.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Что Беарнец совсем не дурак.

– О!

– И что он догадался.

– Догадался о чем?

– О том, что ты хочешь поссорить его с женой.

– Это было довольно ясно.

– Да, но гораздо менее ясной была цель, которую ты преследовал, желая их поссорить.

– А, черт! Что касается цели…

– Да. Так вот, представь себе, треклятый Беарнец вообразил, что ты преследовал весьма определенную цель: не отдавать за сестрой приданого, которое ты остался должен!

– Вот как!

– Да, вот что этот чертов Беарнец вбил себе в голову.

– Продолжай, Шико, продолжай, – сказал король, внезапно помрачнев.

– Как только у него возникла эта догадка, он стал таким, каков ты сейчас, – печальным, меланхоличным.

– Дальше, Шико, дальше!

– Так вот, это отвлекло его от развлечений, и он почти перестал любить Фоссэз.

– Ну и что ж!

– Все было, как я тебе говорю. И вот он предался новому увлечению, о котором я тебе говорил.

– Но он же какой-то перс, этот человек, язычник, турок! Двоеженец он, что ли? А что сказала на это Марго?

– На этот раз ты удивишься, сынок, но Марго пришла в восторг.

– От беды, приключившейся с Фоссэз? Я это хорошо понимаю.

– Нет, нет, нисколько. Она пришла в восторг по причине вполне личной.

– Ей, значит, нравится принимать роды?

– Ах, на этот раз она будет не повивальной бабкой.

– А чем же?

– Крестной матерью, ей это обещал муж, и в настоящий момент там уже бросают народу конфеты по случаю крестин.

– Во всяком случае, конфеты он покупал не на доходы со своих владений.

– Ты так полагаешь, мой король?

– Конечно, ведь я отказываюсь предоставить ему эти владения. А как зовут новую любовницу?

– О, эта особа красивая и сильная, у нее роскошный пояс, и она весьма способна защищаться в случае, если подвергнется нападению.

– И она защищалась?

– Конечно!

– Так что Генрих был отброшен с потерями?

– Сперва да.

– Ага! А затем?

– Генрих упрям. Он возобновил атаку.

– И что же?

– Он ее взял.

– Как так?

– Силой.

– Силой!

– Да, с помощью петард.

– Что ты порешь чепуху, Шико?

– Я говорю правду.

– Петарды! А кто же эта красавица, которую берут с помощью петард?

– Это мадемуазель Кагор.

– Мадемуазель Кагор?

– Да, красивая, высокая девица, считавшаяся нетронутой, как Перонна, опирающаяся одной ногой на реку Ло, другой на гору и находящаяся или, вернее, находившаяся под опекой господина де Везена, храброго дворянина из числа твоих друзей.

– Черти полосатые! – в ярости вскричал Генрих. – Мой город! Он взял мой город!

– То-то и есть! Понимаешь, Генрике, ты не соглашался отдать город Беарнцу, хотя обещал это сделать. Ему ничего не оставалось, как взять его силой. Кстати, вот письмо, которое он велел передать тебе в собственные руки.

И, вынув из кармана письмо, Шико передал его королю.

Это было то самое письмо, которое Генрих Наваррский написал после взятия Кагора и которое заканчивалось словами: Quod mihi dixisti, profuit multum; cognosco meos devotos, nosce tuos. Chicotus caetera expediet». Что означало: «То, что ты мне сообщил, было для меня весьма полезно. Я своих друзей знаю, узнай своих. Шико доскажет тебе остальное»,