Переводчик: Татьяна Шинкарь. За два часа он выкурил пачку сигарет.

За два часа он выкурил пачку сигарет.

– Как далеко мы в космосе?

– Миллиард миль, не меньше.

– Миллиард миль от чего? – спросил Хичкок.

– Смотря что тебе нужно, – ответил Клеменс, который не выкурил пока ни одной сигареты. – Миллиард миль от дома, можно сказать.

– Так и скажи.

– От дома, Земли, Нью-Йорка, Чикаго. От того места, откуда ты родом.

– Я не помню, откуда я, – ответил Хичкок. – Я даже не верю, что существует Земля. А ты веришь?

– Да, – быстро ответил Клеменс. – Сегодня утром она мне приснилась.

– В космосе нет утра.

– Тогда ночью.

– Здесь всегда ночь, – тихо сказал Хичкок. – О какой конкретной ночи ты говоришь?

– Заткнись, – сказал Клеменс, рассердившись. – Дай досказать.

Хичкок раскурил новую сигарету. Рука его не дрожала, но казалось, что она дрожит где-то внутри, под загорелой кожей, дрожит непроизвольно, сама по себе – такая маленькая неприметная дрожь в руке и огромная – во всем теле. Двое космонавтов сидели на полу палубы обозрения и смотрели на звезды. Глаза Клеменса блестели, взгляд Хичкока был пуст и не выражал ничего, кроме разве легкого недоумения.

– Я проснулся в 05.00 часов, – промолвил он, и казалось, что он обращается к своей правой руке. – Я услышал, что кричу: " Где я был? " И сам отвечаю: " На Земле". " Что такое Земля? " – удивляюсь я. " Это место, где я родился", – говорю я себе. Но это же ничто, и даже хуже, чем ничто. Я не верю тому, чего не вижу, не слышу и что не могу потрогать руками. Я не вижу Землю, почему я должен верить, что она существует? Не верить куда безопасней.

– Она существует, – улыбнувшись, уверенно сказал Клеменс. – Вон та, светящаяся точка – это и есть Земля.

– Это не Земля, это наше Солнце. Отсюда Землю не видно

– Я вижу ее. У меня хорошая память.

– Это не одно и то же, глупец, – неожиданно рассердился Хичкок. – Я хочу сказать, видеть можно лишь глазами, со мной всегда так было. Если я в Бостоне, то Нью-Йорк для меня мертв. Но когда я в Нью-Йорке, тогда мертв Бостон. Если я не вижу человека хотя бы один день, для меня он умирает. Но, встретив его вновь на улице, Господи, как я радуюсь его воскрешению и чуть не пляшу от счастья, что снова вижу его. Да, так было со мной раньше. Теперь я более не пляшу, просто смотрю на него. Когда же он уходит, для меня он снова мертв.

Клеменс рассмеялся:

– Просто у тебя мозги работают на самом примитивном уровне. Ты ничего не запоминаешь. У тебя нет воображения. Хичкок, старина. Ты должен научиться многое держать в своей памяти.

– А зачем мне помнить о вещах, которыми я не могу пользоваться? – спросил Хичкок, глядя широко открытыми глазами в космос. – Я – человек практичный. Если я не могу видеть Землю и ходить по ней, что ж, прикажешь мне ходить по памяти о Земле, так что ли? Это больно. Воспоминания как однажды сказал мне отец, колючи как иглы дикобраза. К черту их! Подальше от воспоминаний. Они делают человека несчастным, мешают ему работать, доводят до слез.

– А я вот сейчас шагаю по Земле, – сказал Клеменс, мечтательно прищурившись и выпустив струйку дыма.

– Смотри, ты дразнишь дикобраза. Чуть позднее, днем ты почувствуешь, что потерял аппетит и тебе не хочется съесть свой ленч. Ты будешь удивляться и не понимать почему, – сказал Хичкок глухим ровным голосом. – А все потому, что ты занозил ноги колючками дикобраза и тебе теперь больно. К черту все это! Если я не могу что-то выпить, попробовать на вкус, что-то ущипнуть, кому-то дать пинка, растянуться и полежать на чем-то, тогда, говорю я себе, забудь об этом. Для Земли я умер, что ж, она тоже умерла для меня. Если сегодня вечером в Нью-Йорке никто не оплакивает меня, к черту Нью-Йорк! В космосе нет времен года: нет зимы и лета, нет весны и осени. Нет здесь какого-то конкретного вечера или утра, а есть только космос и более ничего. А в это мгновение здесь мы с тобой и эта ракета. Но реально существующим я ощущаю только себя. Вот и все.

Клеменс словно и не слушал его.

– А я вот беру монету и бросаю ее в телефон-автомат, – промолвил он с медленной улыбкой, наглядно показывая, как это делает. – И звоню своей подружке в Эванстаун: – Алло, Барбара!

Ракета продолжала свой полет.

Ровно в 13.05 звонок собрал всех на ленч. Команда бесшумно, в подбитых резиной бутсах, мгновенно заняла свои места за столами с мягкой обивкой.

Клеменс вдруг понял, что ему совсем не хочется есть.

– Что я тебе говорил, – тут же заметил это Хичкок. – Вот тебе твои чертовы дикобразы! Забудь о них, как я тебе говорил. Смотри, какой у меня аппетит, – произнес он все это монотонным, неживым голосом, без тени юмора или злорадства. – Следи за мной, – он положил в рот солидный сок пирога, проверил языком его мягкость, затем перевел взор на остатки пирога на тарелке, тронул его вилкой, нажал и стал мять лимонную начинку, следя, как она брызжет струйками меж зубцов вилки. Затем он ощупал рукой бутылку с молоком и наполнил им стакан, прислушиваясь к звуку льющегося молока. При этом он так пристально смотрел на молоко, словно ждал, что оно побелеет еще больше, и так быстро осушил стакан, что едва ли распробовал вкус молока. Свой ленч он съел в считанные минуты, лихорадочно забрасывая пищу в рот, а съев все, стал поглядывать по сторонам, нельзя ли прихватить еще что-нибудь. Но поблизости все уже было съедено. После этого он снова тупо уставился в иллюминатор, где видел космос и ракету.

– Все это нереально, – вдруг сказал он.

– Что? – спросил Клеменс.

– Звезды. Кто-нибудь хоть раз дотронулся до одной из них? Я вижу их, это верно, но что за радость видеть то, что удалено от тебя на миллион, а то и миллиард миль? Стоит ли думать о том, что так далеко от тебя?

– Зачем ты полетел? – неожиданно спросил Клеменс. Хичкок заглянул в свой досуха пустой стакан и, крепко зажав его в руке, отпустил и снова сжал.

– Не знаю, – он провел языком по краю стакана. – Просто должен был, вот и все. Разве ты всегда знаешь, почему совершаешь те или иные поступки в своей жизни?

– Тебе нравилась идея путешествия в космос? Перемена мест?

– Не знаю. Впрочем, да. Хотя нет. Важна не перемена мест, а важен момент, когда находишься между ними. – Хичкок впервые попытался сосредоточить свой взгляд на чем-то конкретном за иллюминатором, но туманность была столь далекой и неопределенной в своих очертаниях, что его взгляд не мог за что-либо уцепиться, и его лицо и руки выражали предельное напряжение. – Главное – это космос и его необъятность. Мне всегда нравилась его идея: пустота сверху, пустота снизу и еще большая пустота между ними, а в ней я.

– Никогда еще не слышал, чтобы кто-то так говорил о космосе.

– Вот видишь, я это сказал. Надеюсь, ты меня слышал.

Хичкок вынул новую пачку сигарет и закурил, жадно затягиваясь и выпуская клубы дыма.

– Каким было твое детство, Хичкок? – спросил Клеменс.

– Я никогда не был молодым. Тот Хичкок, каким я был, умер. Вот тебе еще один пример колючек памяти. Я не хочу сесть на них голым задом, спасибо. Я всегда считал, что умираешь каждый день и каждый день тебя ждет аккуратный деревянный ящик с твоим номером. Но никогда не надо возвращаться назад, поднимать крышку ящиков и глядеть на себя того, прошлого. Ты умираешь в своей жизни не одну тысячу раз, а это уже горы мертвяков, и каждый раз ты умираешь по-своему, с другой гримасой на лице, которая раз от раза становится все ужасней. Ведь каждый день – ты другой, себе незнакомый, кого ты уже не понимаешь и не хочешь понимать.

– Таким манером ты отрезаешь себя от своего прошлого.

– Что общего у меня с молодым Хичкоком, какое мне дело до него? Он был круглым дураком, которого вечно отовсюду выгоняли, кем помыкали, кого лишь использовали в своих целях. У молодого Хичкока был никудышный отец, и он был рад смерти своей матери, потому что она была не лучше. Неужели я должен вернуться назад, чтобы поглядеть на то каким было лицо отца в день его смерти, и позлорадствовать? Он тоже был дураком.

– Мы все – дураки, – промолвил Клеменс, – и всегда ими были. Только мы считаем, что меняемся с каждым днем. Просыпаешься и думаешь: " Нет, сегодня я уже не дурак. Я получил свой урок. Вчера я был дураком, но сегодня утром – нет". А завтра понимаешь, что как был дураком, так им и остался. Мне кажется, что выход здесь один: чтобы выжить и чего-то добиться, надо примириться с тем, что мы несовершенны, и жить по этой мерке.

– Я не хочу вспоминать о несовершенном, – заявил Хичкок – Я не могу пожать руку молодому Хичкоку, понимаешь? Где он сейчас? Ты можешь найти его для меня? Он умер, ну так и черт с ним! Я не строю свое завтра с учетом глупостей, которые наделал вчера.

– Ты все неправильно понял.

– Тогда оставь меня таким, каков я есть. – Хичкок, закончив ленч, продолжал сидеть за столом и глядеть в иллюминатор. Остальные космонавты странно поглядывали на него.

– Метеориты и вправду существуют? – вдруг спросил Хичкок.

– Ты, черт побери, отлично знаешь, что существуют.

– На экране нашего радара – да, такие светящиеся прочерки в космосе. Нет, я не верю ничему, что существует или происходит не в моем присутствии. Иногда, – он кивнул на космонавтов, заканчивающих свою трапезу, – иногда я не верю ни в кого и ни во что, кроме себя. – Он выпрямился. – Тут есть лестница, ведущая на верхний этаж корабля?

– Да.

– Я должен немедленно ее видеть.

– Не надо так нервничать, друг.

– Жди меня здесь, я скоро вернусь. – Хичкок быстро вышел.

Космонавты продолжали медленно дожевывать пищу. Прошло какое-то время, и, наконец, один из них поднял голову от тарелки:

– Как давно он такой? Я имею в виду Хичкока.

– Только сегодня.

– Вчера он тоже был чудной.

– Да, но сегодня с ним намного хуже.

– Кто-нибудь сообщил об этом психиатру?

– Мы думали, что обойдется. Каждый проходит через это, впервые попав в космос. Со мной тоже такое было. Сначала начинаешь философствовать без всякого удержу, а потом трясешься от страха. Покрываешься холодным потом, сомневаешься в родных отце и матери, не веришь, что есть Земля, и в конце концов напиваешься до чертиков. А потом просыпаешься с дурной башкой и все проходит.

– Хичкок ни разу не напивался, – заметил кто-то. – А ему не помешало бы хорошенько напиться.

– Не знаю, как он прошел отборную комиссию?

– А как прошли ее мы? Им нужны люди. Космос отпугивает людей. Большинство боится его до чертиков. Так что в комиссии не особо придираются при отборе и легко признают человека годным.

– Этот при всех скидках не может быть признан годным, – опять сказал кто-то. – Он из тех, кому все нипочем. От него всего можно ждать.

Прошло пять минут. Хичкок не возвращался.

Клеменс, не выдержав, встал и по винтовой лестнице поднялся на полетную палубу. Хичкок был там. Он с нежностью прикасался рукой к перегородке.

– Она существует, – говорил он себе.

– Конечно, существует.

– Я боялся, что ее нет. – Хичкок внимательно посмотрел на Клеменса. – И ты жив.

– Жив, и уже немало лет.

– Нет, – возразил Хичкок. – Сейчас, в данную минуту, пока ты здесь, рядом со мной, ты жив. Мгновение назад тебя не было, ты был ничем.

– Для себя я был всем, – не согласился Клеменс.

– Это не имеет значения. Тебя не было со мной, – настаивал Хичкок. – А это главное. Команда внизу?

– Да.

– Ты можешь это доказать?

– Послушай, Хичкок, тебе лучше показаться доктору Эдвардсу. Мне кажется, ты нуждаешься в его помощи.

– Нет, со мной все в порядке. А кто здесь доктор, кстати? Ты мне можешь доказать, что он на ракете?

– Могу. Все, что нужно сделать, – это позвать его сюда.

– Нет, я имею в виду, что, стоя вот здесь в эту самую минуту, ты никак не можешь доказать мне, что он на ракете. Разве я не прав?

– Конечно, не двигаясь и оставаясь здесь с тобой, я не смогу этого сделать.

– Вот видишь. У тебя нет возможности доказать это с помощью твоих умственных усилий. А мне нужно именно такое доказательство, чтобы я его почувствовал. Материальные доказательства, за которыми надо сбегать и притащить сюда, мне не нужны. Я хочу, чтобы доказательство можно было держать в уме, потрогать его, почувствовать его запах, ощущать его целиком. Но это невозможно. Чтобы верить в существование вещи, ты должен постоянно иметь ее при себе. Землю в карман не положишь или же человека. А я хочу добиться того, чтобы всегда иметь при себе любую вещь. Чтобы я мог верить в ее существование. Это так обременительно – куда-то идти, брать что-то физически существующее, лишь бы доказать что-то. Я не люблю реальные вещи, потому что их всегда можно забыть где-нибудь или оставить, а потом перестать в них верить.

– Таковы правила игры.

– Я хочу поменять их. Разве плохо было бы подтверждать наличие той или иной вещи или человека простым усилием ума и всегда быть уверенным, что каждая вещь на своем месте? Я всегда бы знал, как выглядит то или другое место, когда меня там нет. Я хотел бы быть в этом уверенным.

– Это невозможно.

– Знаешь, – мечтательно промолвил Хичкок, – первая мысль о том, чтобы попасть в космос, пришла мне лет пять назад. Как раз в это время я потерял работу. Я хотел стать писателем. Да, одним из тех, кто много говорит и мало пишет. Это все народ вспыльчивый, раздражительный. Поэтому, когда я потерял свою хорошую работу и ушел из издательского дела, я так и не смог ничего себе найти. Тогда-то все и покатилось под гору. А тут еще умерла жена. Как видишь, ничего нет постоянного, ничто не стоит там, где ты его поставил. На материальные вещи нельзя полагаться. Сынишку пришлось отдать на попечение тетке, дела шли все хуже, как вдруг однажды был напечатан рассказ под моим именем, но он не был моим.

– Я что-то не понимаю.

Лицо Хичкока было бледным и покрылось испариной.

– Могу только сказать, что я смотрел на страницу напечатанного рассказа, где под его названием стояло мое имя: " Джозеф Хичкок", и знал, что это не я, а кто-то другой. Не было никакой возможности доказать, действительно доказать, что человек, написавший рассказ, был именно я. Рассказ мне был знаком, я знал, что писал его, но имя на бумаге не означало, что это я, – просто какой-то символ, чье-то имя. И оно было мне чужим. Вот тогда-то я и понял, что даже карьера преуспевающего писателя ничего не будет значить для меня, потому что я не смогу отождествить себя со своим именем. Все будет пыль и тлен. С тех пор я больше не писал. Найдя через несколько дней рассказы в ящике стола, я не был уверен, что они написаны мною, хотя помнил, что сам печатал их на машинке. Всегда мешало это непонятное отсутствие доказательства, этот разрыв между процессом создания и уже созданной вещью. То, что уже создано, становится мертвым и не может служить доказательством, ибо это уже не действие. Реально лишь действие. А лист бумаги, где оно запечатлено и завершено, как бы уже не существует, оно невидимо. На доказательстве, что было действие, ставится точка. Остается только память о нем, а я не доверяю своей памяти. Могу я доказать, что я написал эти рассказы? Нет, не могу. Может это сделать любой автор? Я имею в виду – сделать действие доказательством. Нет. По сути дела, нет. Если только кто-то не будет присутствовать рядом и видеть, как ты печатаешь. А что, если ты не сочиняешь, а пишешь что-то по памяти? Тогда, когда работа сделана, доказательством становится только память. Так я стал везде и во всем искать этот разрыв между действием и его итогом. Я находил эти разрывы во всем. Я стал сомневаться, был ли я женат, есть ли у меня сын, была ли у меня когда-нибудь в жизни работа. Я сомневался, что родился в штате Иллинойс, что мой отец был пьяницей, а для матери я доброго слова не мог найти. Ничего этого я уже не был способен доказать. Конечно, мне могут сказать: " Ты, такой-сякой, сам хорош" и прочее, но разве в этом дело?

– Тебе бы лучше выбросить все это из головы, – назидательно сказал Клеменс.

– Не могу. Эти разрывы, бреши и пространства без конца и края навели меня на мысль о космосе и звездах. Мне захотелось попасть в космос, в это ничто, на металлической, но хрупкой, как яичная скорлупа, ракете, подальше от этих мест с их разрывами и невозможностью доказательств. Я вдруг понял, что счастье я обрету только в космосе. Прилетев на Альдебаран-II, я тут же подпишу контракт на обратный пятилетний полет на Землю, а потом, как челнок, буду летать туда и обратно до конца дней своих.

– Ты говорил об этом с психиатром?

– Чтобы он зацементировал бреши и разрывы, наполнил пропасти памяти шумом и теплой водой, словами и прикосновением рук, и всем прочим. Нет, благодарю покорно. – Хичкок умолк. – Мне становится все хуже, как ты считаешь? Я подумал уже об этом. Сегодня утром, проснувшись, я подумал, что мне стало хуже. А может, лучше? – Он снова умолк и покосился на Клеменса. – Ты здесь? Ты действительно здесь? А ну, докажи.

Клеменс достаточно сильно ударил его по руке.

– Да, – успокоился Хичкок, потирая руку, внимательно осматривая ее и массируя. – Ты был здесь. Всего какую-то долю секунды. А теперь я не знаю, здесь ли ты.

– Скоро увидимся, – бросил на ходу Клеменс и поспешил за врачом.

Зазвонили звонки сигнализации тревоги. Один, второй, третий. Ракета вздрогнула, словно кто-то дал ей основательного пинка. Послышался неприятный сосущий звук, какой издал пылесос. Клеменс услышал крики и втянул в себя разреженный воздух, который со свистом проносился мимо его ушей. Вскоре стало пусто в носу, опустели легкие. Ноги Клеменса споткнулись. Но тут же свист уходящего воздуха прекратился.

– Метеорит! – крикнул кто-то.

– Брешь заделана, – послышался ответ.

Так оно и было. Наружное аварийное устройство " паук" уже сделало свое дело, наложив горячую металлическую заплату на дыру в корпусе ракеты и накрепко приварив ее.

Клеменс слышал чей-то несмолкающий голос, потом крик и побежал по коридору, уже снова наполнявшемуся свежим неразреженным воздухом. Взглянув на перегородку, он увидел свежую заделанную дыру и обломки метеорита на полу, словно куски сломанной игрушки. В сборе были все: капитан, врач и члены команды. На полу лежал Хичкок. Закрыв глаза, он выкрикивал снова и снова:

– Он пытался убить меня! Он пытался убить меня!

Его подняли и поставили на ноги.

– Это не должно было случиться, – твердил Хичкок.- Такого не должно быть, разве я не прав? Он целился в меня. Почему он это сделал?

– Все в порядке, Хичкок, все в порядке, – успокаивал его капитан.

Доктор в это время перевязывал небольшой порез на руке Хичкока. Тот, подняв голову, встретил взгляд Клеменса.

– Он хотел убить меня, – объяснил он другу.

– Я знаю, – успокоил его Клеменс.

Прошло семнадцать часов. Ракета продолжала полет. Клеменс зашел за перегородку н стал ждать. Теперь лишь капитан и психиатр были с Хичкоком. Он сидел на полу, поджав к груди ноги и крепко обхватив их руками.

– Хичкок! – окликнул его капитан.

Молчание.

– Хичкок, послушайте меня, – попытался в свою очередь психиатр.

Заметив Клеменса, они обратились к нему:

– Вы его друг?

– Да.

– Вы готовы нам помочь?

– Если смогу.

– Это все проклятый метеорит, – буркнул капитан. – Если бы не он, ничего бы с ним не произошло.

– Рано или поздно это произошло бы все равно, – заметил психиатр. – Попробуйте поговорить с ним, – обратился он к Клеменсу.

Клеменс медленно подошел к Хичкоку и, склонившись над ним, легонько потряс его за руку:

– Эй, Хичкок, очнись.

Молчание.

– Это я, Клеменс, – попробовал он снова. – Смотри, я здесь. – Он похлопал Хичкока по руке. Потом стал массировать его застывшую в напряжении шею, спину, склоненную к коленям голову. Он взглянул на психиатра, тот лишь тихонько вздохнул.

Капитан пожал плечами:

– Шоковая терапия, доктор?

Психиатр кивнул:

– Начнем через час.

" Да, – подумал Клеменс, – выведение человека из шокового состояния. Дайте ему порцию джазовой музыки, помашите перед его носом бутылкой со свежей хлорофилловой настойкой или вином из одуванчиков, постелите под ноги ковер из зеленой травы, разбрызгайте в воздухе духи " Шанель", подстригите ему волосы, обрежьте ногти, приведите ему женщину, кричите и топайте на него ногами, раздавите его и поджарьте на электричестве, заполните все мучающие его разрывы и бреши, но как быть с доказательствами? Способны ли вы все время представлять их ему так, чтобы он в них поверил? Вы не можете занимать внимание ребенка погремушкой или свистком каждую ночь в течение тридцати лет. Когда-то надо остановиться. Но когда вы сделаете это, он снова будет для вас потерян, если, конечно, вы для него вообще существуете".

– Хичкок! – крикнул Клеменс так громко, как только мог, в полном отчаянии, словно сам стоял на краю пропасти. – Это я, твой друг! Эй, очнись!

Клеменс повернулся и вышел при полном молчании остальных.

Двенадцать часов спустя снова раздался сигнал тревоги.

Когда все сбежались и топот ног затих, капитан все объяснил:

– Хичкок, воспользовавшись тем, что остался один, надел скафандр и вышел в космос. Один.

Клеменс часто моргая, силился увидеть в огромном стекле иллюминатора расплывающиеся пятна звезд и далекую густую темноту космоса.

– Теперь он там, – наконец промолвил он.

– Да. Где-то в миллионе миль от нас. Нам теперь его не найти. Я сразу понял, что он там, когда услышал, что на пульте заработало радио и раздался его голос. Он разговаривал сам с собой.

– Что он говорил?

– Что-то вроде: " Нет никаких теперь ракет. Никаких. И людей тоже. Во всей Вселенной. Да и не было их. Никаких деревьев и прочих растений, и никаких звезд". Вот что он говорил. Потом то же самое начал говорить о своих руках и ногах. Никаких, мол, рук у него нет и не было никогда. " Никаких ног. Где доказательства, что они у меня были? Да и тело тоже. Ни губ, ни лица, ни головы у меня нет и было. Только космос, только брешь, разрыв…"

Все молча смотрели в иллюминатор на далекие холодные звезды.

" Космос, – думал Клеменс. – Хичкок по-настоящему любил космос. Пустота сверху, пустота снизу и огромная зияющая пустота посередине, а в ней Хичкок, падающий вниз, через это ничто навстречу то ли ночи, то ли утру."

No Particular Night or Morning 1951(И не было ни ночи, ни рассвета…)