Переводчик: С. Ирбисов

Он выкурил пачку сигарет за два часа.

– Далеко мы забрались.

– За миллиарды миль.

– От чего за миллиарды миль? - не отставал Хичкок.

– Как тебе сказать? – ответил Клеменс. – За миллиарды миль от дома, если можно так выразиться.

– Можно…

– Дом – это Земля, Нью-Йорк, Чикаго. Дом остается домом, куда бы тебя ни занесло.

– А я вот не помню, – сказал Хичкок. – А я вот не верю, что где-то осталась Земля. А ты?

– А я верю. Этим утром она мне снилась.

– В космосе не бывает утра.

– Скажем так – этой ночью.

– Здесь всегда ночь, – глухо ответил Хичкок. – Какую ночь ты имеешь в виду?

– Заткнись! – раздраженно бросил Клеменс. – Дай досказать.

Хичкок снова закурил. Хотя его движения были спокойны и уверенны, Клеменсу показалось, что и руки, и крепкое загорелое тело Хичкока сотрясаются какой-то потаенной внутренней дрожью.

Они сидели на обсервационной палубе, глядели на звезды. Собственно, глядел только Клеменс, а взгляд Хичкока, пустой и недоуменный, просто упирался в ничто.

– Я проснулся в пять, – сказал Хичкок в пространство. – Во сне я кричал: " Где я?! Где? " И ответом было: " Нигде! " Тогда я спросил: " Откуда я? " И сам же ответил: " С Земли". " С какой такой Земли? " – удивился я. " С той же, где родился". Но все эти слова не значили ничего… даже меньше, чем ничего. Я не верю в то, что нельзя увидеть. И в Землю не верю – я ведь не вижу ее. Тем и держусь.

– Но вот же Земля, – показал Клеменс, улыбаясь. – Вот этот огонек.

– Это Солнце, а вовсе не Земля. Ее невозможно увидеть отсюда.

– А я могу. У меня хорошая память.

– Это разные вещи, дурень, – раздраженно ответил Хичкок. – Я вот как рассуждаю: когда я в Бостоне – Нью-Йорк мертв, когда в Нью-Йорке – Бостона нет. Если я не видел кого-то целый день, значит, он умер. А когда я встречаю его, он, слава богу, воскресает. И я чуть не пляшу от счастья, я чертовски рад ему, пока он рядом. Или делаю вид, будто рад. Но стоит нам расстаться, как он снова умирает.

Клеменс рассмеялся.

– Ты ловко сводишь все сущее к примитивному уравнению, но многое упускаешь. У тебя нет фантазии, старина. Тебе надо крепко подучиться.

– А зачем мне учитывать совершенно бесполезные вещи? – спросил Хичкок, все так же пялясь в пустоту. – Я практик. Зачем перебирать воспоминания, если Земли нет, если по ней нельзя прогуляться? Это вредно. Мой папаша говорил, что воспоминания – это дикобразы. Ну их к черту! Они губят твое дело. Они заставляют тебя плакать. Если хочешь быть счастливым – не вспоминай.

– Я только что побывал на Земле, – ответил Клеменс, покосившись на Хичкока. Тот раскуривал новую сигарету.

– Ты сам – необъезженный дикобраз. Позавчера ты отказался от ленча – тебя одолевали воспоминания. Ну тебя к черту вместе с ними! Их нельзя ни выпить, ни съесть, ни потрогать, ни ударить, ни переспать с ними; можно только наплевать. Я умер для Земли, а она умерла для меня. Этой ночью в Нью-Йорке никто по мне не плакал. Значит, к черту Нью-Йорк. Здесь, в космосе, нет ни зимы, ни лета. Весна и осень исчезли. Здесь нет ни ночей, ни рассветов – только космос и снова космос. Еще есть я, ты и наш корабль. Я по-настоящему уверен только в том, что есть Я. Вот и все.

Клеменс пустил тираду Хичкока мимо ушей.

– Я только что бросил дайм в автомат, – сказал он, спокойно улыбнулся и взял невидимую телефонную трубку. – Позвонил своей девушке в Айвенстоун. Хелло, Барбара!

Ракета все плыла через космос.

В тринадцать часов пять минут раздался звонок, собрал всех на ленч. Клеменс опять не хотел есть.

– Ну, что я тебе говорил! – воскликнул Хичкок. – Все твои дикобразы – воспоминания. Плюнь ты на них, плюнь, говорю тебе. Погляди, как я сейчас разделаюсь со жратвой. – И повторил каким-то механическим голосом: – Смотри на меня.

Он отрезал большой кусок от пирога, положил в рот, пожевал, посмаковал, проглотил. Он разглядывал пирог, словно прикидывал, с какого края приняться за него теперь. Он потрогал пирог вилкой, потом надавил на него, так что лимонная начинка выбрызнула между зубами. Он взболтал бутылку и налил себе полный стакан молока, наслаждаясь бульканьем, словно музыкой. Он долго смотрел на молоко, любуясь его белизной, потом выпил так жадно, словно целый век не пробовал его. Он подмел ленч за пару минут, наелся до отказа, но посмотрел, нет ли чего-нибудь еще. Больше ничего не было. Он тупо поглядел в иллюминатор.

– Это тоже ненастоящее, – изрек он.

– Что? – спросил Клеменс.

– Все эти звезды. Кто и когда держал в руках хотя бы одну из них? Что толку попусту созерцать предметы, удаленные на миллионы и миллиарды миль. Все, что отстоит так далеко, теряет ценность и больше не беспокоит.

– Зачем же ты стал космонавтом?

Хичкок удивленно посмотрел в пустой стакан, крепко сжал его, отпустил и снова сжал.

– Не знаю. – Он провел языкoм по краю стакана. – Полетел и все тут. А сам-то ты знаешь, зачем делаешь то или это?

– Но ведь тебе нравится лететь?

– Не знаю. И да, и нет. – Глаза Хичкока обрели наконец спокойствие. – Пожалуй, я полетел ради самого космоса, большого такого космоса. Мне всегда нравилось думать об абсолютной пустоте, где нет ни верха, ни низа, и о себе самом посреди этой пустоты.

– Ты никогда раньше не говорил об этом.

– А вот теперь сказал. Надеюсь, ты хорошо расслышал?

Хичкок закурил новую сигарету. Он часто затягивался, раз за разом окутываясь клубами дыма.

– Какое у тебя было детство? – вдруг спросил Клеменс.

– У меня его никогда не было. Это, пожалуй, будет почище твоих дикобразов. Как бы то ни было, тот " я" умер. Не желаю его вспоминать. Представь, что ты умираешь каждый день и лежишь в опрятном пронумерованном ящике и никогда не воскреснешь, никогда над тобой не поднимется крышка, потому что за время своей жизни ты умирал две тысячи раз. И каждый раз это был особенный человек, которого я не знал, не понимал и не желал понимать.

– Но ты же сам себя свел в могилу. Все свое прошлое ты просто похоронил.

– А на что мне тот, молодой Хичкок? Он был болваном, круглым болваном, откуда ни взгляни; привык к этому и пользовался этим. Папаша его был подонком, мать – из того же теста, и он только обрадовался, когда они умерли. Я не желаю возвращаться в те дни, не хочу видеть его рожу. Он был болваном.

– Все мы болваны, – ответил Клеменс, – всю нашу жизнь и каждый ее день. Мы думаем так: " Сегодня-то я умница, я выучил свой урок. Верно, вчера я был болваном; вчера, но не сегодня". А назавтра понимаем, что снова оказались в дураках. Наверное, есть только один способ жить в этом мире: принимать как должное, что все мы несовершенны, и поступать соответственно.

– А я не хочу понимать о своей глупости. Тому, молодому Хичкоку я не подал бы руки. Да и где он сейчас? Можешь ты мне его найти? Он умер, ну и черт с ним. Я не желаю думать ни о том, что я буду делать завтра, ни о том, сколько глупостей я наделал вчера.

– Ты ошибаешься.

– Ну и пусть. Позволь мне и дальше ошибаться. – Хичкок снова уставился в иллюминатор.

Весь экипаж смотрел на него.

– А метеор есть на самом деле? – вдруг спросил он.

– Конечно, есть, черт побери, и ты это прекрасно знаешь!

– Да, их видно на наших радарах – этакие блестки в черном космосе. Нет, лучше верить только в то, что под рукой. Иногда, – он окинул взглядом экипаж, – я не верю ни во что, кроме самого себя.

Он поднялся.

– Есть что-нибудь вне нашего корабля?

– Да.

– Я должен посмотреть. Прямо сейчас.

– Успокойся.

– Подожди, я скоро вернусь.

Хичкок быстро вошел. Космонавты перестали есть.

– Давно это с ним? – спросил один. – Я имею в виду Хичкока.

– Только сегодня началось.

– А по-моему, он все время какой-то странный.

– Пожалуй, да, но сегодня ему совсем худо.

– А что скажет психиатр?

– Такое бывает. Каждый когда-нибудь впервые становится с космосом лицом к лицу, со мной было бы то же самое. Сперва начинаешь философствовать, потом пугаешься, разглагольствуешь до хрипоты, начинаешь во всем сомневаться, даже в том, что Земля есть на самом деле, пьешь, похмеляешься и так далее.

– Но Хичкок не пьет, – заметил кто-то. – Уж лучше бы пил.

– Как же он прошел комиссию?

– А как мы все прошли ее? Им нужны люди, а ужасы космоса многих пугают. Вот так в космос попадают люди на грани срыва.

– Хичкок не из таких, – ответили ему. – Он, скорее, из тех, кто падает и не ушибается…

Они подождали минут пять – Хичкока все не было. Наконец Клеменс вышел и поднялся на верхнюю палубу. Хичкок стоял там, поглаживая стену.

– Это здесь.

– Да, здесь.

– Я испугался, что все это исчезло. – Хичкок пристально смотрел на Клеменса. – Ты живой?

– Да, и довольно давно,

– Нет, – возразил Хичкок. – Сейчас, со мною рядом, ты, конечно, жив, но минуту назад ты был ничем.

– Я был сам собой, -ответил Клеменс.

– Это не имеет значения. Тебя же не было здесь, со мной, вот что важно. Ведь экипаж там, внизу, существует на самом деле?

– Конечно.

– Ты можешь это доказать?

– Слушай, дружище, тебе стоит показаться доктору Эдвардсу. Мне кажется, он тебе поможет.

– Незачем. Я в полном порядке. Кстати, о докторе. Ты можешь мне доказать, что он на корабле есть?

– Могу. Я сейчас позову его.

– Это не то. Можешь ты, не сходя с места, доказать, что он существует?

– Не сходя с места – не могу.

– Вот видишь – у тебя нет доказательств. Мне не нужны физические, вещные доказательства. За ними ты должен сначала идти, потом тащить их сюда. Приведи мне доказательства, которые в тебе самом, но чтобы я мог их ощутить, потрогать, понюхать. Не можешь? Чтобы по-настоящему поверить во что-нибудь, нужно иметь под рукой, носить при себе. А ты не можешь держать в кармане Землю, ни других людей. Твои вещные доказательства неуклюжи, за ними нужно куда-то ходить. Ненавижу вещное, оно может отдалиться, поломать веру…

– Вот, значит, по каким правилам ты играешь.

– Да, но я хочу их изменить. Хорошо бы было, если бы мы могли доказывать что угодно только разумом, умозрительно и наверняка знали бы место каждой вещи в мире, даже если она вдали.

– Но это невозможно?

– Знаешь, – сказал Хичкок, – впервые я вышел в космос пять лет назад, когда я потерял работу. Я ведь хотел стать писателем и не смог. А работа у меня была хорошая – я был редактором. Вскоре умерла моя жена. Видишь ли, когда все меняется так быстро, поневоле перестаешь доверять тому, что тебя окружает. Я отправил своего сына к тетке, и стало еще хуже. Кстати, однажды под моим именем вышел рассказ, но это был уже не я.

– Не понимаю…

Бледное лицо Хичкока покрылось испариной.

– Я смотрел на страницу, под заголовком было напечатано мое имя – Джозеф Хичкок, но это был совсем другой человек. Не было никаких доказательств, что он – это я. Рассказ был мне знаком, я знал, что написал его, но имя, напечатанное на бумаге, не было мною. И тогда я понял: даже если я добьюсь литературного успеха, он не станет моим, я не смогу отождествить себя самого со своим именем. Я сжег этот рассказ и с тех пор ничего не писал. Я уже не верил, что именно этот рассказ я перепечатывал на машинке, сказался разрыв между действием и результатом. Рассказ был мертв, он не был действием и поэтому ничего не доказал. Важно только само действие, а бумага и прочее – лишь его следы. Свидетельства оконченного дела, от которого остались одни воспоминания. Мог ли я утверждать, что написал тот рассказ? Нет. Может, его написал кто-то другой? Тоже не доказано. Конечно, кто-то мог быть в комнате, когда я его печатал, и он мог бы вспомнить об этом, но ведь и память ничего не доказывает. С тех пор я начал находить такие разрывы везде и во всем, Я сомневался, что был женат, что у меня есть сын. Сомневался, что когда-то родился в Иллинойсе от пьяницы-отца и грязнухи-матери. Я ничего не мог утверждать наверняка. Конечно, мне говорили:

" Это так, а вот это этак", но для меня это ничего не значило.

– Нужно было больше доверять воспоминаниям.

– Нельзя: всюду разрывы и пустоты. И вот тогда я начал думать о космосе и как хорошо мне будет в ракете, среди огромного ничто, внутри ничто, как здорово будет выходить в ничто. А теперь меня отделяет от него лишь тонкая металлическая скорлупа. Я думал, космос-сделает меня счастливым, слетал к Альдебарану-П, потом подписал пятилетний контракт и вот мотаюсь туда-сюда, как челнок.

– Ты говорил об этом с психиатром?

– А чем он поможет? Он начнет лечить меня водами, беседами, массажами и душем Шарко. Что там у них еще? Нет уж, благодарю.

– Хичкок помолчал. – Сегодня утром мне, пожалуй, стало хуже. Или это – лучше? – Он снова умолк и посмотрел Клеменсу в глаза.

– Ты здесь? Ты на самом деле здесь? Докажи!

Клеменс сильно шлепнул его по руке.

– Да, – согласился Хичкок. Он пристально и удивленно разглядывал руку, потирал ее, разминал. – Ты здесь или, точнее, был здесь в тот момент. Но я не верю, что ты и сейчас здесь.

– Увидимся позже, – ответил Клеменс; он решил поскорее найти доктора.

Ударил колокол. Еще и еще раз. Ракета дернулась, словно ее ударили гигантской рукой, но слышался звук, словно выключили пылесоc, потом – пронзительный свист. Клеменс ощутил пустоту в легких, споткнулся, и тут свист прекратился.

– Метеор! – закричал кто-то.

– Пластырь, – сказал другой. И в самом деле – ремонтный паук, бегающий по корпусу ракеты, уже наложил на пробоину пластырь и теперь аккуратно ее заваривал.

Кто-то все говорил и говорил, затем голос удалился. Клеменс вскочил и побежал, дыша свежим, густеющим воздухом. Свернув за переборку, он увидел куски метеорита, разбросанные по всему полу, словно осколки какой-то безделушки. Здесь был почти весь экипаж, включая капитана. На полу лежал Хичкок, из-под закрытых век катились слезы.

– Оно хотело убить меня, – повторил он снова и снова. – Оно хотело убить меня.

Его поставили на ноги.

– Но ведь оно не могло… – говорил Хичкок. – Это невозможно. Такого просто не бывает, правда? Оно приходило за мной. Почему?

– Все в порядке, все уже кончилось, Хичкок, – сказал капитан. Доктор перевязал Хичкоку рану на руке. Тот поднял глаза, увидел Клеменса.

– Оно хотело убить меня.

– Знаю, – ответил Клеменс.

Прошло семнадцать часов. Ракета продолжала свой полет. Клеменс миновал переборку и остановился. На полу, съежившись в комок, сидел Хичкок, рядом стояли психиатр и капитан.

– Хичкок, – позвал капитан.

Ответа не было.

– Послушайте же, Хичкок… – сказал доктор.

Они повернулись к Клеменсу.

– Он ваш друг?

– Да.

– Поможете нам?

– Если смогу.

– Все это проклятый метеор, – сказал капитан. – Если бы не он, ничего бы с ним не было.

– Это случилось бы с ним рано или поздно, – ответил доктор. Клеменс, поговорите с ним.

Клеменс подошел к Хичкоку, нагнулся, ласково позвал, потряс за плечо.

– Эй, Хичкок!

Ответа не было.

– Эй, это я, Клеменс. Посмотри, я с тобой.

Он похлопал Хичкока по руке, погладил окаменевшую шею и склоненную голову. Потом взглянул на психиатра – тот молча наблюдал. Капитан пожал плечами.

– Будете лечить шоком?

– Да, начнем сегодня же.

" Шок, – подумал Клеменс. – Проиграют дюжину пластинок погромче, подержат под носом пузырек со свежим хлорофиллом или соком одуванчика, пустят погулять по травке, распылят в палате " шанель", остригут ногти и волосы, приведут женщину, будут стучать, кричать и трещать над ухом, бить электрошоком, штопать психику, но ничего ему не докажут. В ближайшие тридцать лет каждая его ночь будет наполнена грохотом и кошмарами. А когда ему захочется покончить с этим, его снова начнут лечить, если ему будет, чем заплатить".

– Хичкок! – во все горло, словно падая со скалы, крикнул Клеменс. – Это я! Твой друг! Отзовись!

Потом Клеменс повернулся и вышел вон из тихой комнаты. Двенадцать часов спустя снова ударил сигнал тревоги.

Когда суета улеглась, капитан объявил:

– Несколько минут назад Хичкок вышел из корабля. Его оставили одного, а он надел скафандр и вышел через шлюз. Теперь он летит в космосе один.

Клеменс посмотрел в огромный иллюминатор – там были только звездные блестки поверх глубокой черноты.

– Далеко он сейчас. Мы никогда не найдем его. Я узнал, что он в космосе, когда радист засек его шлемофон – он разговаривал сам с собой.

– Что он говорил?

– Что-то вроде этого: " Нет больше ракеты и никогда не было. Нет людей. Во всей вселенной нет людей и никогда не было. И планет нет. И звезд". Потом он начал говорить о своих руках и ногах: " У меня нет рук. Их никогда у меня не было. И ног никогда не было, не чувствую их. Нет туловища. Никогда не было. Нет губ, нет лица, нет головы. Нет ничего, только космос. Только космос, только пустота".

Они медленно повернулись к иллюминатору и долго смотрели на далекие холодные звезды...

" Космос, – думал Клеменс. – Космос, который так любил Хичкок. Космос, где нет ни верха, ни низа, часть великого ничего, и Хичкок падает в центр этого ничего, и нет на его пути ни ночи, ни рассвета".