Часть 17

Миньшо валялся на кровати и вертел в руках яблоко, разглядывая голую спину стоящего у окна завернутого в простыню братца – Лухан чиркнул спичкой, его лицо осветилось на мгновение, и по комнате сразу застелился тошнотворный запах сигареты. Этот запах Миньшо ненавидел от всей души и тихо злился про себя, не понимая, откуда Лухан вообще достает эту мерзость, а, главное – ему в самом деле нравится дым или с сигаретой он просто самому себе кажется старше?
Миньшо глядел то на яблоко в своих руках, то на эту красивую голую спину, обдуваемую холодом из окна, за которым тихо и почти незаметно стелился снег, и, подумав немного, осторожно позвал:
- Лухан…
- М? – братец бросил быстрый взгляд через плечо, но, словно предчувствуя не самый для него приятный разговор, предпочел не оборачиваться и не отнимать внимание у тлеющей сигареты.
Миньшо перевернул яблоко тем боком, который казался покраснее, и с вкусным хрустом откусил – яблоко ему принес Лухан. И не то чтобы сам принес – Миньшо его об этом попросил. Причем дважды.
Просто дело было в том, что Миньшо с самого начала не учел приятного последствия – что почти целиком перевернувшиеся в горизонталь и не выбирающиеся из постели отношения сделают из Лухана рыцаря, о котором можно только мечтать. Миньшо не знал, платил ли таким образом братик за возможность брать его тело, когда хочется, или в самом деле получал удовольствие от того, что готов был выполнить любую прихоть старшего. Как бы то ни было, Лухан, казалось, насовсем забыл своих «блядей» и даже над его телом больше не издевался как раньше, когда Миньшо должен был в самых постыдных выражениях умолять Лухана дать ему кончить – Лухан теперь просто относился к нему, как к равному, не считал ни дурачком, ни слишком большой неженкой. Миньшо даже смеялся над тем фактом, что, чтобы стать самим собой хотя бы в глазах Лухана, ему пришлось залезть брату в постель.
Так вот, вслед за осознанием того факта, что Лухан готов для него на многое, Миньшо понадобилось его проверить – его не смутило даже то, что его просьба принести яблоко, среди ночи, после того, чем они занимались, покажется Лухану странной – добрый Ханни чмокнул его в губы, напялил халат и радостно спустился на кухню, чтобы вернуться с большим зеленым яблоком в руках. Миньшо отчетливо видел по его глазам, что братишка с удовольствием выполнил его просьбу, и поэтому, скорчив недовольное личико, потянулся на простынях и жалобно сказал:
- Ну Ханни, я же не просил зеленое. Принеси мне красное.
Лицо Лухана только на секунду хмуро дернулось, и он просто ответил:
- Хорошо, - когда вышел обратно.
Лухан вернулся снова, бросив ему красное яблоко вместо зеленого, и устроился у окна со своими сигаретами, а Миньшо принялся делать выводы.
Братик точно был не из тех, кто позволит собой помыкать, но для него он не поленился даже собачкой сбегать туда-обратно на кухню… Выходит, кое о чем Миньшо действительно может попросить? Какая-никакая, а власть над гордецом-братиком у него есть? Вот только как это должно помочь ему заставить Лухана сделать то, что может быть ему просто не под силу?

Лухан курил в окно, раздумывая над тем, что сосочки-писечки (он снова ухмыльнулся тому, что непотребное словцо никак не исчезало из его памяти) – это, конечно, дико приятно и всегда возбуждает, но и без них было о чем поразмышлять. Конкретно сейчас, например, его терзала мысль о том, что он должен предупредить Миньшо, что отец собирается составить завещание (а эта внезапность тоже что-нибудь да должна значить, правда?), а, кроме того, планирует разделить наследство так, что Миньшо точно не понравится, и он снова начнет взращивать в себе мысль, что он нелюбимый сын… да и сын ли вообще, если всю жизнь к нему относились, как к приемышу.
И именно поэтому Лухан, расслышав тихий голос зовущего его Миньшо, ответил только:
- М? – не решившись даже повернуться к нему лицом. Зная братика, Лухан был уверен, что Миньшо обидится и разозлится – и на отца, и на него самого. Лухан знал, что любым деньгам наивный и искренний Миньшо предпочел бы то, чтобы его просто любили в детстве, но раз отец был так скуп на любовь, братишка считал, что деньги должны по праву достаться ему – и цифра в одну треть не принесет ему много удовольствия.
Лухану была ненавистна сама мысль о том, что они с братиком, после всего, теперь, могут поссориться из-за денег – но сделать с этим, к сожалению, ничего не мог. Ни повлиять на упрямого отца, ни убедить Миньшо в том, что все, что у него есть, он готов разделить с братом. В конце концов, вопрос был просто принципиальный – Миньшо в очередной раз хлестнут по лицу тем фактом, что он безродный, как ни крути, нагулянный, нелюбимый и в общем-то не подающий никаких надежд ребенок.
Лухан оглянулся еще раз – Миньшо, как его игрушечный медведь, сидел на постели в складках одеяла и, большими неподвижными глазами глядя в стену, медленно жевал яблоко, так что сладкий сок катился из уголка его губ и обтекал на пальчики – и снова отвернулся обратно, усмехнувшись вдогонку еще и этому яблоку.
Нет, Миньшо не обманул Лухана – отправляясь во второй раз на кухню за блядским КРАСНЫМ яблоком, Лухан думал о том, что глупышка Миньшо вообще не из тех людей, кто вечно чем-то недоволен и склонен использовать других, чтобы удовлетворить свои прихоти. Если бы братишка действительно хотел яблока, он слопал бы и то, зеленое – но Миньшо просто зачем-то понадобилось сгонять его на кухню дважды. Лухан не знал, почему – он просто сделал. Он ведь мог, а братик хотел.
Миньшо, наверно, забыл, зачем звал его, и Лухан, выбросив сгоревшую сигарету за окно, наконец, нашел в себе твердости заговорить:
- Послушай, Миньшо…
- Что? – Миньшо вгрызся в сочное яблоко сильнее, не подозревая о том, что Лухан приготовил для него не самые приятные новости.
- Я думаю, что должен тебе сказать, - без большой уверенности начал Лухан. – Отец решил составить завещание, и сказал мне, что наши с тобой доли будут непропорциональные. – Лухан вздохнул, принуждая себя пояснить: - Эм… Если говорить прямо, ты можешь рассчитывать не больше, чем на одну треть. И все это за вычетом того, что получит дядя. Я пытался его переубедить, но…
- Прекрасно, - полным яда голосом прервал Миньшо, которому в одну секунду опротивело яблоко в его руках, этот дом, Лухан… - А почему бы мне с утра не пойти к нему и не сказать, что мне от него вообще ничего не надо? Я ему не сын, он мне не отец…
- Перестань, - тихо прервал Лухан. – Я вообще мог тебе ничего не говорить, ты бы даже не узнал.
- Разумно, разумно, - прекращать ерничать Миньшо не собирался. – У него же есть любимый сын, которым он гордится и делится самым важным, а я что? Так, ошибочка молодости, лишний, блядь, груз…
- Было бы чем во мне гордиться, - ляпнул Лухан, и только сказав, понял, что этого нельзя было говорить ни в коем случае – он только помог Миньшо перевести стрелки на себя.
- Не прибедняйся, - фыркнул Миньшо. – Ты учишься в престижной школе, будешь его наследником. Тебе даже делать для этого ничего не надо, ни одной извилины в голове иметь не надо.
Лухан подумал, что если Миньшо пытался его задеть, у него получилось – если говорить откровенно, Лухан слишком умным не был никогда. Да, природной хитрости, какой-то лисьей изворотливости – хоть отбавляй, но четкая логика, стройность изложения… Этим всем, судя по письмам, мог похвастаться именно Миньшо, которого все вокруг считали едва ли не юродивым и умственно отсталым. Лухан понимал, на что братишка обижен, но огрызнуться ему это не помешало:
- Раз ты такой умный, что же не покажешь этого отцу? Почему он считает тебя никчемным?
Миньшо сжал недоеденное яблоко так, что из него побежал сок, и с отчетливой злостью прошипел:
- Потому что вы оба десять лет относились ко мне так, как будто я никчемное дерьмо?
Лухан снова понимал, что чем больше они будут спорить, тем хуже будет становиться, но обидные слова так и шевелились на языке, как мерзкий клубок червей, и он, насмешливо улыбнувшись, спросил:
- Мне вот интересно, у этого твоего обвинения срок годности когда-нибудь кончится? Или будешь мне до старости тыкать тем, что ты неудачник из-за меня?
Миньшо замер на секунду, не желая снова верить в то, что Лухан считает его беспомощным дурачком, но по всему выходило именно так – по ярким блестящим глазам брата он видел, что тот злится. А раз злится, то и говорит то, что думает.
- Раз я неудачник, раз я такая дешевка для вас с отцом, то почему ты со мной спишь? Не противно? Не оскорбляет?
- Боже… - Лухан снова отвернулся к окну, разыскивая сигареты – он и это знал. Знал, что эта глупая грызня закончится вопросом о постели – а чем еще больнее мог ударить Миньшо? И именно это злило Лухана больше всего – что все доверие любимого братика куда-то к черту пропадало сразу же, стоило по-настоящему задеть его. Как будто не было всех этих ночей, всех безумных ласк. – Я только сообщил тебе намерения отца, - раздраженно сказал Лухан, - а ты уже пытаешься поверить в то, что мы с ним думаем одинаково. Может быть, прекратишь вести себя как истеричка? Или нет, погоди, ты же уже даже не веришь в то, что я тебя люблю, да?
Миньшо уставился на него своими карими злыми глазами и с вызовом ответил:
- Верю.
Лухан с облегчением подумал, что зря боялся, а потом понял, что он дурак, потому что братик добавил:
- Но мне к черту не сдалась эта твоя любовь, если ты считаешь меня ничтожеством.
- Я не счита…
- Не перебивай, - оборвал Миньшо. – Думай как хочешь, но теперь я считаю себя в праве ставить некоторые условия. Ты всегда получал больше, чем я, и не хочу, после всего того, что между нами было, ждать тебя здесь, как порченая невеста, плакать по тебе в подушку, как осенью, и надеяться, что ты когда-нибудь вернешься и заберешь меня, такого никому не нужного, с собой. Если мы не сможем после каникул быть вместе, я не вижу смысла мучиться и скучать по тебе еще полтора года, чтобы потом узнать, что у тебя другая жизнь и другие интересы. Я хочу учиться с тобой в одной школе, и раз ты любимый сын отца, я думаю, ты можешь сделать что-нибудь, чтобы он отпустил меня с тобой.
Глаза Лухана стали раза в два больше от удивления и от злости:
- Что я, по-твоему, могу сделать? Пойти к нему и сказать, что ты мне нужен к кровати вместо грелки, что ли?
- Да хоть все ему о нас расскажи, - упрямо ответил Миньшо. – Но если ты уедешь снова, я не буду тебя ждать.
Миньшо самому было горько от своих слов – на самом деле, он не собирался ставить Лухану условий, он хотел просто попросить его попытаться хотя бы поговорить с отцом. Он даже на кухню за этим яблоком его гонял только для того, чтобы убедиться, что он вообще может рассчитывать на Лухана, но внезапная злость на отца переросла в злость на брата – и стала решимостью, тем сильнее крепшей, чем больше он задумывался о том, что ему снова придется остаться без Лухана, одному, еще полгода ждать его и плакать прежде, чем они смогут хотя бы обняться…
А потом и в самом деле обнаружить, что братик за это время, в столице, в окружении богатых друзей, продвинулся слишком далеко, чтобы вспоминать о безродном обожающем его родственничке. Из всех несправедливостей, что уже пережил Миньшо, эта его бы доломала.
- Ты же говорил, что любишь? – потерянно спросил Лухан. Этого он просто не понимал – как можно взять и задушить в себе любовь. Лухан в каждом жесте и взгляде Миньшо видел, что братик его на самом деле любит – и его желание из гордости и осторожности отказаться от своих чувств стало для Лухана больше, чем неожиданностью.
- Люблю, - ответил Миньшо. – Но довеском к наследству отца не буду. Ждущей тебя собачкой не буду, обойдешься одними деньгами.
- Но… - Лухан все еще не мог понять, что ему делать дальше, - ты же отдаешь себе отчет в том, что я ничего не могу сделать, чтобы убедить отца отправить тебя учиться со мной? Ты ставишь мне невыполнимое условие?
- Значит, пора прекращать эти отношения, - твердо поставил точку Миньшо.
Если бы кто-то слышал, как сильно и редко от ужаса бьется его сердечко, он бы подтвердил, что Миньшо сам боится своих слов – это все из-за обиды и злости. Именно они заставляли Миньшо швыряться самым дорогим и думать, что у него достаточно сил, чтобы пережить расставание.
А Лухан просто не понимал – как можно было барахтаться в волшебном удовольствии столько времени, а потом взять и швырнуть все это под ноги, как будто все это ничего не значило? Как будто Миньшо не будет больно оттолкнуть его? Лухан злился и не мог уложить в голове, как братику удалось так вывернуть парочку фактов, что расставание, о котором полчаса назад и речи не шло, теперь, по его словам, становилось безальтернативным финалом? Просто – КАК?
- Ты дурной в самом деле или что? – разъярился Лухан, бросая свои сигареты на окне и приближаясь к сидящему на кровати Миньшо. – Что, блядь, ты от меня хочешь?
Миньшо соврал бы, если бы сказал, что не испугался – он попятился на кровати, отодвигаясь к стене, и даже вытянул руку перед собой, пытаясь остановить брата. И когда Лухан действительно замер, прожигая его злыми глазами, сказал:
- Сейчас я хочу, чтобы ты ушел.
Лухан пару секунд вглядывался в обвисшее уголками губ лицо брата, а потом развернулся, стянул с себя простынь, надел халат и вышел из комнаты Миньшо.
Раз Миньшо угодно закончить это – что он может сделать? Умолять его на коленях? Связать его тонкие ручки и хорошенько выебать, чтобы дурь вылетела из головы? Последнее казалось бы неплохим вариантом, если бы его не тошнило от мысли, что Миньшо будет реветь своими лицемерными слезами и говорить ему, что он в очередной раз помог ему стать неудачником.
Миньшо казалось, что до него слишком медленно доходит то, что он только что вырвал Лухана из своей жизни – на окне валялся коробок спичек, сигаретный запах все еще чувствовался в комнате, а на полу белым комком лежала простынь, где-то в глубине, наверно, еще сохранившая тонкое тепло тела брата. Миньшо все еще чувствовал упрямую злость, ползущую по венам ядовитыми змеями, но не то, что Лухана больше не будет ни в его кровати, ни в его сердце. Он понимал умом, но не чувствовал – и боялся, что по-настоящему осознает это только тогда, когда его захлестнет отчаяние.
Миньшо выкарабкался из постели, положил недоеденное яблоко на стол, закрыл окно, запнулся перед лежащей на полу простынью, не решив, куда ее деть – положить обратно на кровать, чтобы в конце концов зареветь в нее? Уж лучше пусть тут и лежит – Миньшо перешагнул комок белой ткани и забрался обратно в холодную без Лухана постель, свернувшись клубочком.
Хотелось спать и ничего не помнить.

Лухан злился бесконечно. Целых два часа.

Миньшо проснулся от того, что его кровать прогнулась под чужим весом – ему показалось, что это продолжение его сна, просто фантазия… Но фантазия зашептала голосом Лухана:
- Прости за все, что наговорил тебе. Я не считаю тебя ни дешевкой, ни неудачником, веришь?
Миньшо покивал, зная, что Лухан не видит в темноте, но чувствует, потому что гладит его по голове. Миньшо кивал потому, что в комнате без света от лежащего за спиной Лухана прятаться было негде, да и незачем – сейчас, когда злость угасла, он понимал, что Лухан его не обманывает.
- Наверно, судьба у тебя такая, что о том, какой ты умный, буду знать только я, - не без иронии продолжил Лухан. – Я знаю, насколько ты обижен, но и ты должен знать, что если мы будем только ковыряться в старых болячках, ничего хорошего из этого не выйдет.
Миньшо подумал, что это его болячки, на самом деле, и не ковыряться в них Лухану легко, но промолчал.
- Ты знаешь, что я не хочу расставаться с тобой точно так же, как и ты… - Лухан задумался, и его рука замерла в волосах Миньшо. – И, наверное, найдется не один способ заставить отца подумать над тем, чтобы отправить нас в одну школу. Но…
Миньшо с трудом перевернулся на другой бок и уставился на брата блестящими в темноте встревоженными глазами, ожидая, что должно последовать за этим «но».
- Без тебя у меня ничего не получится, - закончил Лухан. – Если ты поможешь мне, мы можем попробовать. Если перестанешь обвинять, Миньшо, если будешь мне верить, понимаешь?
Миньшо понимал. Понимал, что Лухан перешагнул через свою гордость, чтобы придти сюда, и что теперь от него требуется ответный шаг. Он придвинулся к Лухану вплотную и уткнулся носом ему в грудь, шумно засопев, потому что в носу защипало и захотелось расплакаться.
- Я знаю, ты собираешься реветь, - рассмеялся Лухан, прижимая его крепче. – Но я устал и хочу спать. Не будешь так добр не мочить мне спальное место?

Лухану, как оказалось, даже не приходилось напрягаться, чтобы хохотать до упада над тем, о чем тихим голосом рассказывал Миньшо за завтраком до того, как отец спустился вниз.
- Над чем это вы смеетесь? – весело спросил отец, затягивая пояс халата плотнее, удивленный необычным весельем обычно отмалчивающихся в его присутствии братьев.
- Да вот, представляешь, - Лухан вытирал слезы, и его рука дрожала от смеха, когда он ставил чайную чашечку на блюдце. – Миньшо тут рассказал мне кое-что о китайской поэзии. Я-то, дурак, всегда думал, что это самая унылая вещь на свете, а оказалось, что мы с тобой просто читать не умеем.
- Да ну? – скептически изогнул бровь отец.
- Я серьезно, - кивнул Лухан, и, хрюкнув от смеха, спросил: – Ты знаешь, что такое нефритовые врата и божественный стебель? - Лухан вывел руками в воздухе некое подобие чаши и вытянутого в длину предмета и затрясся от хохота.
- Судя по твоей реакции, догадываюсь, - мрачно ответил отец.
- А нефритовая ступень, а? – Лухан снова заржал, как сумасшедший. – Как можно эту штучку в женщине обозвать нефритовой ступенью, объясни мне? Жаль я не знал, когда про бордель тебе рассказывал, что это называется «прогуляться между золотистыми лотосами»… Это же так чудовищно пошло, боже… Когда они называют это прогулкой между лотосами, совокупление от этого не таким мерзким становится, что ли?
- Лухан, ну не за столом же, - одернул отец, хотя Лухан видел, как дрогнули в улыбке его губы.
- А еще Миньшо мне сказал, что большая часть поэтов, особенно при династии Мин, так или иначе причисляли себя к гомосексуалистам. Оказывается, весь этот бред про цветочки и травки – просто завуалированная эротика, - Лухан снова коротко хохотнул и щелкнул в воздухе пальцами. – Миньшо, напомни, что там про надкушенную сливу?
- Персик, - поправил Миньшо. – Надкушенный персик и отрезанный рукав – нарицательные символы мужской однополой любви.
- Ты откуда знаешь? – отец оторвался и удивленно уставился на старшего сына.
- Я… - Миньшо засмущался, но, почувствовав, как Лухан заехал ему под столом ногой, заговорил увереннее. – Я много читал… Я хотел бы преподавать китайскую литературу когда-нибудь.
- Вот как… - задумчиво протянул отец.
- А что такого? – изогнул бровь Лухан. – Ты же никогда не интересовался, чем нравится заниматься Миньшо и кем бы он хотел стать.
Миньшо подумал, что Лухан манипулятор – судя по лицу отца, он все-таки почувствовал себя виноватым.
- Ты, наверно, даже не знаешь, - продолжил болтать Лухан, - как сильно Миньшо хвалил преподаватель по литературе. Старикан говорил, что у моего братика настоящий талант – не просто пересказывать, а заставлять себя слушать.
Лухан сощурил глаза, посмотрел в окно, за которым снег золотился под солнцем, ободряюще улыбнулся брату и сказал единственную фразу, ради которой и затевался этот балаган:
- Жаль, что Миньшо не учится в моей школе. Говорят, там замечательно преподают литературу.