Часть 18

Лухан искренне считал, что он в раю – он уже неделю жил дома, за все это время ни разу еще не ночевал в своей кровати, тискал братика, когда захочется, и небезосновательно считал, что умудрился поселить в голове отца мысль о том, что его старший сын не такой уж сопливый дурачок и, если он не отпустит Миньшо учиться в столицу, то загубит талант братика на литературном поприще на корню. Впереди у них с братом была еще неизрасходованная неделя каникул, которая оптимисту Лухану казалась вечностью, и даже Миньшо, казалось, успокоился, уловив слабый аромат надежды, обещавшей, что из этого дома они смогут сбежать вдвоем, чтобы быть счастливыми и свободными так долго, как только смогут, и охотно следовал указаниям Лухана, заставлявшего его вечерами спускаться вниз и с умным видом обсуждать книгу, политику, историю – все что угодно, лишь бы сидящему на диване отцу казалось, что искренняя симпатия между братьями основывается на неподдельном стремлении стать развитыми и целеустремленными молодыми людьми.
Иногда Лухану казалось, что они даже не лгут отцу – о литературе Миньшо и впрямь мог заливаться, как заморский соловей, зачитывая наизусть кусочки поэм и приводя как доказательства множество исторических фактов, которые нашли отражение в очередном шедевральном (из уст братика Лухану и собачий вой бы показался пением ангелов) произведении. Миньшо даже на диване сидел не как обычно, похожий на мышь стиснутыми между коленочками ладошками, а закусив указательный палец, с одной ногой, подогнутой под себя, вглядываясь в пространство перед собой, когда пытался припомнить строки, которые читал наизусть. В такие моменты Лухану казалось, что его братишка просто ходячее искушение – пренебрегая сладкими строками поэзии, он больше и охотнее разглядывал полуповорот талии Миньшо и складочки, намявшиеся из-за этого на рубашке, надеясь, что его слюни не закапают на ковер, как у собаки, и отец не поймет, что он безумен.
Когда срежессированные разговорчики доходили до политики, отец уставал ерзать на кресле в одиночестве и нетерпении и сам вмешивался в разговор братьев, к своему собственному изумлению всегда поддерживая сторону старшего сына, который не был настроен так радикально, как высокомерный и гордый младший, заводившийся с пол-оборота, стоило только упомянуть мирное соглашение с Японией, которое Лухан, отплевываясь, называл унизительным, а в самом поражении винил только «продажных корейцев». Миньшо тихо, но упрямо защищал родину своей матери, вызывая искреннее недовольство брата, который свирепел тем сильнее, чем необоснованнее становились аргументы Миньшо, когда он пытался объяснить, чем же ему так дорога страна, в которой он никогда не был.
- Я… - бормотал Миньшо, глядя в пол на ноги шагающего туда-сюда рассерженного брата, - я надеюсь, что смогу когда-нибудь побывать там. Ведь у моей матери должны были остаться родственники? – Миньшо повернулся, умоляющими глазами глядя на отца.
Лухан фыркнул, поняв, что его это неприятно задевает – что у Миньшо есть какие-то интересы кроме него самого, о которых он, к еще большему сожалению, понятия не имеет – и тоже вопросительно глянул на отца, ожидая ответа. Поскольку Миньшо был незаконнорожденным и все об этом знали (вообще, большое счастье, если называли именно так, а не шлюхиным сыном), поднимать разговор о возможных родственниках Миньшо считалось более чем дурным тоном – вроде рытья в грязном белье.
- М-м-м… Насколько я знаю, у твоей матери не было живых родственников по прямой линии, - неохотно ответил отец. – Возможно, дальние, двоюродные братья и сестры…
- Мне жаль… - пробормотал Миньшо. – Я бы хотел увидеть хоть кого-нибудь, похожего на нее, с ее… с глазами, как у меня.
Лухан задумчиво отвернулся к окну, оперевшись задом о стул, и почесал кончик носа – такое выражение на лице отца он видел, когда тот впервые привел держащего его за ручку малыша в этот дом. Когда Миньшо еще не сказал в истерике, что ненавидит его, отец смотрел на него именно так – с любовью, которую испытывает отец к ребенку, подаренному ему любимой женщиной.
Лухан хорошо знал, что к его собственной матери отец никогда не испытывал ничего подобного – и на него самого такими глазами, соответственно, не смотрел тоже никогда, даже в самом его сопливом детстве. То уважение и, если можно так выразиться, гордость за сына, которые питал к нему отец, он заработал исключительно сам, с самой своей зеленой сопливой юности не давая считать себя рохлей. Малыш Лухан, на котором штаны-то едва держались, уже имел о каждой вещи свое собственное мнение – и парочку увесистых камней в карманах, чтобы это мнение защищать.
Поэтому когда задумчивый отец, побродив по комнате, остановился за спиной Миньшо и осторожно положил руку ему на голову, Лухан только ухмылялся, наблюдая за словно окаменевшим под прикосновением, которого он ждал всю жизнь, братцем.
- Если хочешь, - нерешительно сказал отец, - я мог бы показать тебе место, где она похоронена. Я прожил в Корее десять лет, надеюсь, я все еще смогу сориентироваться…
- Да, пожалуйста, - пробормотал Миньшо, а Лухан непонимающе почесал затылок и невежливо прервал мгновение единения Миньшо с отцом вопросом:
- Десять лет? Ты никогда не говорил об этом… Бабка рассказывала, что вы с матерью всю юность провели вместе, что у вас была эта, как ее… настоящая любовь…
Вопрос для Лухана был принципиальный – ни одна живая душа не знала, но он с самого детства хранил в глубине души верность с каждым годом тускнеющему от пыли и солнечного света портрету над лестницей, на котором была изображена женщина, похожая на с истинно китайской изысканностью вылепленную фарфоровую статуэтку. Лухан, если говорить откровенно, всегда считал своего отца предателем, а мать Миньшо – действительно шлюхой, спутавшейся с женатым уже, связанным семейными обязательствами человеком. Это о ней говорили, сжимая презрительно губы, что она раздвинула ноги перед чужаком, иностранцем, что она разрушила брак, но неприятнее всего Лухану было слышать, когда ее с отцом связывали словом «любовь», хоть и украшали его определением «роковая». Лухан просто не понимал этих сплетен – а как же та, другая? Которая родила неверному мужу нелюбимого малыша и умерла молодой? Которая никогда не знала ни слова этого «любовь», ни страсти опасной и сладостной не познала? Лухан искренне считал, что незачем ворошить то, что произошло шестнадцать лет назад, но образ матери, похожей на ангела, на свою беду впутавшегося в их семейную грязь, пачкать бы не позволил.
- На самом деле, - неохотно заговорил отец, - все не совсем так. Я и Линь были обручены, когда нам было столько же лет, сколько вам сейчас, но, отслужив эти десять лет в Корее, я возвращался домой, надеясь, что никто уже и не вспомнит про этот брак. К сожалению, ваша бабка и слушать меня не захотела, когда я сказал, что вся моя жизнь осталась там, в чужой стране. Она сказала, что если я не женюсь на Линь, в наследство получу только дохлую лошадь… И я…
- Ты струсил, - без особой жалости закончил за отца Лухан. Глядя на каштановый затылок Миньшо, он с усмешкой про себя думал, что сам-то скроен чуточку крепче – даже если бы старая карга начала облазить струпьями с черепа, от своей «запретной» любви он бы не отказался.
- По большей части, да, я струсил, - покорно признал отец. – И мне до сих пор любопытно, как бы все могло сложиться, если бы мне достало смелости тогда оспорить решение матери… Наверно, поэтому мне все еще хочется побывать там, где прошла моя молодость…
Лухан бы соврал, если бы сказал, что слова отца не разбудили в нем тоненький голосок жалости, который тянул плаксивую песню о несчастной судьбе людей, давно покоящихся в могилах, но он старательно отгонял от себя этот похоронный вой, предоставляя жалостливому Миньшо, который слушал отца с печальным выражением на своей миленькой мордочке, насладиться им в полной мере. Сам же Лухан был более прагматичен – ему казалось преступлением не нажиться немного на чужих грехах и сожалениях, и он хмыкнул:
- Ахм… А почему бы тебе… - Лухан почесал кончик носа и сделал совсем уж безразличный вид: - Почему бы тебе в самом деле не съездить как-нибудь в эту Корею?
- Но… - вид отца, который обычно не давал себе слабости показываться перед сыновьями в таком растерянном виде, заставлял Лухана прятать улыбку в рукаве. – Мне, по большому счету, нечего там делать…
- Как бабка говоришь, - снова набросился на него Лухан. – В точности ее слова: «и кто это, интересно, ждет там твою бесполезную лысую задницу?»
- Ахах, - короткий нервный смешок отца подсказал Лухану, что он спародировал брюзгливую и грубую на язык старуху просто мастерски, и Лухан бросился за добычей с утроенным рвением:
- Когда вы с Миньшо заговариваете об этой дурацкой Корее, у вас даже голос меняется, тьфу, - Лухан деловито сплюнул себе под ноги. – На твоем месте, если уж так хочется, я бы не отказал себе в удовольствии попутешествовать, пусть старуха в гробу повертится… А летом взял бы Миньшо с собой, а то он мне все уши уже прожужжал своей матерью.
- Э-э-э… - неуверенно начал отец, пытаясь придумать новые аргументы против этой безумной затеи, к которой подталкивал его младший сын, но Лухан уже не слушал, он потянул Миньшо, успевшего понять только то, что братик снова дергает марионеток за ниточки, за руку и потащил к лестнице, оборачиваясь на ходу, чтобы добавить:
- Ты бы наслаждался жизнью, папочка, хоть иногда… Пока мы с Миньшо не наделали тебе внучат.
Миньшо слышал смех отца, оставшегося внизу:
- Ахаха, Лухан, что за ерунду ты несешь, - и успел подумать даже о том, что слова младшего братишки не стоило бы недооценивать – если бы он приходился Лухану не братом, а сестричкой, они, по правде говоря, уже могли бы страстными ночами сообразить ребеночка – когда Лухан тяжело захлопнул за собой дверь спальни и прижал его к стене, облепил лицо ладонями и присосался к губам, как клещ, вытягивая из легких Миньшо воздух, пока он не засипел проколотым воздушным шаром.
- И как можно было променять все это на деньги, ну? – разродился не совсем понятным комментарием Лухан, и бедняжка Миньшо, вытирая запястьем слюни с губ, непонимающе спросил:
- Какие деньги? Ты о чем ему вообще там плел?
Лухан ухмыльнулся, горделиво приосанился и бросил:
- Увидишь.

- Вообще-то, у меня для тебя есть подарок.
Откровенно говоря, Лухан сомневался, стоит ли вообще говорить Миньшо о безделушке, купленной им в городе, когда они с Вуфанем шлялись по кварталу, в котором продают разное старье. Тогда он просто замер перед прилавком старого китайца с похожей на крысиную бородой и завороженно смотрел на шар, в котором, если его перевернуть, искусственный снег сыпался на головы скачущих на карусели лошадок, чем немало разозлил нетерпеливого соседа. Лухан не мог сказать Вуфаню, что эта игрушка напоминает ему о братике, настроение которого иногда штормит точно так же – как будто кто-то переворачивает Миньшо вверх ногами и вытрясает из него всхлипы, пока вся истерика не осыплется белыми хлопьями на пол, и поэтому счел разумным, проигнорировав насмешливый вопрос Вуфаня о том, кому предназначается эта девчачья прелесть, просто купить стеклянный шар и запрятать его в чемодане.
И вот теперь Лухан, не планируя получить лошадками по затылку, осторожно протягивал Миньшо упаковку, нерешительно поясняя:
- Вы чем-то похожи. У тебя сегодня в голове тоже… снег.
Миньшо, разорвав упаковку, пару раз перевернул шар и долго с восторгом наблюдал за тем, как искусственный снег медленно сыплется вниз в вязкой жидкости, а потом поднял на брата свои огромные глаза и спросил:
- Зачем ты?
Лухану под этим изумленным взглядом стало еще неуютнее – если подумать, все его нахальство и бесстыжесть ограничивались только постелью, и Лухан с тоской начинал понимать, что быть чьим-то заботливым любовником – довольно смущающе.
- Ну… я же говорил, что буду дарить тебе хоть что-нибудь хоть когда-нибудь, разве не помнишь?
- Не помню, - честно признался Миньшо, собирая обрывки упаковки и рассеянно разглядывая полку с книгами.
- Ну… - снова затянул Лухан. Перед его глазами поплыли ватные августовские облака, тело вспомнило вес сидящего на нем братика, а уголки губ зачесались, когда в памяти ожили маленькие сладкие поцелуйчики, которые лепил на них счастливый Миньшо. Ну и, кончено, рыдания… Рыдания, становившиеся тем жалостливее, чем грязнее он рассказывал Миньшо на ушко, какую штуку и в какую дырочку собирается засунуть, когда они, наконец, останутся в кровати голыми. – Я тогда… заставил тебя плакать…
Миньшо сердито хлопнул своими ресницами и ответил:
- Это не определение.
- Пожалуй, - покорно согласился Лухан. – Я каждый день выцеживал из тебя по лужице слез.
Миньшо повернулся было, чтобы ответить чем-нибудь ядовитым на это бесстыжее признание, но так и замер беззвучно, разглядывая красивенькую мордашку глядящего в окно братца, на которой красовалась довольная ухмылочка.
Миньшо давно понял, что Лухан ни капельки не жалеет о том, что заставлял его плакать так часто и так горько – и Миньшо даже почти смирился с этим. Нет, исключительно для того, чтобы потешить самолюбие, он мог напомнить Лухану о его грешках, мог даже заставить ползать по полу на коленках и неискренне извиняться, но смысла в этом не было никакого – все эти игры в праведный гнев все равно заканчивались тем, что Миньшо под весом брата перетекал в горизонталь, и, царапая короткими ноготками спину брата, обкусывавшего складки жирка на его животе, шепотом умолял его на ушко сделать с ним грязное и отвратительное ВСЕ…
Миньшо потряс головой, отгоняя от себя бестолковые мысли, и сосредоточился на корешках книг, по которым рассеянно водил пальцем. С трудом найдя нужный, он потянул обложку на себя – и на свет божий выехал тонкий томик стихов в хрустящем переплете, соблазнительно пахнущий типографской краской. Миньшо сжал его пальцами, чуть поклонился Лухану, как требовала традиция, и протянул брату:
- У меня тоже для тебя подарок. Пожалуйста, прими эти стихи, я надеюсь, они придутся тебе по вкусу.
- Спасибо, братик Миньшо, - пораженный Лухан изобразил что-то вроде кривоватого книксена и забрал книжку, - твоя забота обо мне действительно трогательна. Я прочитаю, - заверил Лухан, добавив чуть тише и неувереннее: - когда-нибудь…
Нет, в голосе Лухана не было насмешки или чего-то подобного – но он был настолько странный, что Миньшо торопливо поднял глаза на брата. И смутился тут же, осознав весь размах своей ошибки. Бедняжка Миньшо нервно засмеялся, надеясь смешком прикрыть неловкость и этот свой почти по этикету поклон, когда пошутил:
- Прочитаешь когда-нибудь… когда начнешь разлагаться от скуки, как гнилое яблоко…
Лухан растянул губы в улыбке и, тоже заметно погрустневший, отвернулся к окну, вытаскивая сигареты из кармана, а Миньшо продолжал стоять и смотреть то на его спину, то на лежащие на столе ненужные книгу и стеклянный шар. Именно это с утра и пришло вдруг Миньшо в голову, раскрасив его день в унылые цвета – когда люди любят, как они узнают друг друга? Наверное, сначала свыкаются с чужими привычками, подхватывают настроение – и когда становятся готовы разделить друг с другом постель, то, очевидно, знают друг о друге уже все? Потому что Миньшо не мог придумать ничего откровеннее, ничего беззащитнее, чем остаться перед кем-то обнаженным. Получается, когда двое занимаются друг с другом любовью, они доходят до конечной точки сближения – дальше просто некуда. И теперь Миньшо искренне не понимал, как и куда дальше могут – и, самое главное, будут ли – развиваться его отношения с Луханом. Он, очевидно, знает все о том, как отреагирует его тело, если коснуться розового соска или задеть головку члена, он может угадать, что скажет Лухан, если плеснуть ему в лицо обвинениями во всех его прошлых грехах – но, если подумать, он даже не смог подарить ему подарок, который пришелся бы по душе.
Все это бесконечно волновало и расстраивало Миньшо, и он, приблизившись к брату, который все чаще прятал от него свои мысли за сигаретным дымом, позвал так, как звал только в особенных случаях:
- Ханни…
- Что? – обмен подарками тоже не воодушевил Лухана, и он на мгновение потерял весь свой оптимизм – прогорклый от сигареты, он отражался в печальных глазах Миньшо тусклым утренним светом из окна, и Лухан, подняв пальцами братишкин подбородок, не удержался от того, чтобы спросить: - Ты правда не будешь меня ждать, если я уеду? Правда сможешь все забыть и откажешься от меня, если я не смогу заставить отца отпустить тебя со мной?
Миньшо, по правде говоря, видя ежедневные старания Лухана и попытки навязать отцу это решение, давно забыл о своей категоричности той ночью, решив, что если у брата ничего не выйдет, то так тому и быть, и теперь был неприятно удивлен тем, что Лухана это все еще тревожит. Он не смог соврать брату и поэтому заставил себя сказать:
- Не правда…
Глядя на потупившего свои бесстыжие глазки братишку, Лухан кое-что понял. Он выбросил сигарету за окно и сурово заключил, выдыхая слова прямо в шоколадный затылок:
- Все это дерьмо ты тогда мне просто так наговорил, от обиды, правда же?
Хорошо, один справедливый упрек противоречивая натура Миньшо вынести могла, но вот эта суровость в голосе Лухана, как будто он бог знает насколько старше, была косой, которая налетела на камень – Миньшо весь взбунтовался, нахохлился, как воробей, сжал кулаки и выпалил:
- Ты правда что ли не понима…
В глазах Лухана эти метания братика из роли жертвы обратно в амплуа недотроги, готового с воплями защищать свою несуществующую самостоятельность, давно не были в новинку – и если бы он хоть чуточку был пощепетильнее в вопросах своей гордости, его бы это раздражало. Но для Лухана нервные вспышки братика никак не соотносились с собственной персоной – как будто параллельные плоскости. Как можно было сердиться на щенка, который гавкает потому, что его в зад укусила блоха? Правильно, никак – вот Лухан и не сердился, продолжая любить своего щеночка даже тогда, когда он пытался отгрызть ему руку по локоть своими маленькими острыми зубками – Лухан прижал начавшего новую ссору Миньшо к себе и с большой охотой поцеловал в губки. Вот только братик завозился в его объятиях, как червячок, скуксился, толкнул в плечо и попросил:
- Не целуй… После этих сигарет не целуй.
- Ах, вот, значит, как… - Лухан не был бы сам собой, если бы не нашел в девчачьей просьбе братика повод подразнить. Его руки вытянули мятую рубашку из-под пояса брюк Миньшо и холодными пальцами забрались на теплую спинку – дать ласковому телу братика немного времени, и надо еще будет посмотреть, кто тогда станет просить поцелуев.
- Сколько раз тебе говорил, чтобы ты не зажигал эту га… - у Миньшо пропал голос, когда бесстыжий Лухан залез одной рукой ему на грудь и принялся щипать сосочек, а второй просочился за опушку брюк и погладил пальцем ложбинку между ягодиц. Бессовестное тело звало Миньшо расслабиться и даже чуть раздвинуть ноги, чтобы Лухан поласкал его сзади, но рассудок был против, и Миньшо закончил: - чтобы ты не зажигал эту гадость в моей комнате…
- Положим, от дыма мой маленький братик не умрет, - глумливо начал Лухан, надавливая коленом между ног попискивающего от нежелания сдаваться Миньшо, - но так и быть, раз ты так хочешь, целовать не стану.
- Вот и не надо, - согласно затвердил Миньшо, пытаясь собрать на груди полы рубашки, пуговки на которой Лухан уже успел распустить до самого низа. На самом деле, сопротивляться не так уж и хотелось, а посмотреть, что Лухан собирается делать без поцелуев, и вовсе было интересно, но Миньшо считал, что это неспортивно – вот так зажимать его среди бела дня и натирать член коленом. Лухан же знает, что у него в конце концов все равно встанет.
- Вот и не буду, - продолжал издеваться Лухан, у которого, в отличие от Миньшо, сопротивляющегося безо всякой продуманной стратегии, в голове созрел отличный план – он незаметно вытянул ремень из шлеек брюк Миньшо и набросил его братику на запястья, быстро затянув пряжку потуже.
- Ты что делаешь? Отпусти немедленно, - зашипел Миньшо, дергая руками, но избавиться от ремня – об этом нечего было и думать.
- Тш-ш-ш, - коварный Лухан снова превратился в заботливого Ханни, подув на красное от злости личико брата, - что ты как змея? Иди ко мне…
Миньшо перестал извиваться, когда оказался полуголый на коленях столь же неодетого брата – только подставлял шею под поцелуи и дергал руками, на которых повисла спущенная рубашка.
- А ты уже завелся, - пропел Лухан, сжав затвердевшую любимую игрушечку в кулаке.
- Да, - покорно выдохнул Миньшо в губы брата. Он ждал поцелуя так, что весь рот саднило, но Лухану хватило наглости чмокнуть губами в воздухе и напомнить:
- Никаких поцелуев сегодня, забыл?
- Нет, - снова односложно ответил Миньшо. Если Лухану так хочется над ним издеваться – он покажет, что ему это безразлично. Что ему совершенно наплевать…
Миньшо потверже стал на колени и принялся потираться той штучкой, которую Лухан так любит, о его голый живот– ему так нравилось чувствовать, как нежный упругий член скользит по мягкой коже, так бесстыже близко от лица Лухана, так развратно, когда волосы начинают слипаться от смазки…
- Твое тело поет, - внезапно сообщил Лухан, притянув Миньшо ближе за голый выпяченными шариками зад. – Смотри…
И Миньшо, дурея от желания, как дурачок смотрел за тем, как указательный палец брата выводит круги вокруг его левого соска – как с каждым новым кругом головка поднимается все сильнее, становясь еще чувствительнее, пока его губы не роняют легкое:
- Ах…
Невыносимое желание, раздирающее бедное тело Миньшо на клочья, вынудило его измученно прижаться грудью к лицу Лухана, размазывая мягкий, как свежая пряжа, шарик головки сосочка по его горячим губам.
Когда Лухан задал очередной свой вопрос-издевку:
- Чего ты хочешь, когда тыкаешь в меня этим? – он уж точно не ожидал получить тот ответ, который услышал.
- Полижи его, - сказал Миньшо, не размениваясь на сколь-нибудь просительную интонацию. Крошка Миньшо, возбужденный и голый, со связанными за спиной руками, открыл в себе наглость командовать – об этом со смешком думал Лухан, вылизывая сладкое маленькое пятнышко на теле брата, от которого вечно пахло цветочным мылом, и еще… эти хорошенькие сосочки почему-то всегда были прохладные, как цветочные лепестки – даже сейчас, теребя второй свободной рукой, Лухан это чувствовал.
Вслед за приказом «полизать» отчего-то вдруг растерявший всю застенчивость Миньшо потребовал «пососать», и Лухан старательно выполнял и даже перевыполнял (пару раз укусив соблазнительную горошинку) это желание, ублажая братика, как женщину, успев за это время незаметно вытянуть из-под подушки наполовину опустевший (Лухану, вообще говоря, не в тягость было спать на простынях, пестревших жирными пятнами – особенно учитывая то бесстыжее количество жидкости, которое в них впитывалось, когда Миньшо доскакивал на нем до финиша) пузырек с чайным маслом.
Лухан немало удивился, когда даже от поглаживающих интимные и самые скрытые от глаз местечки пальцев желание Миньшо покомандовать не улеглось – братишка извивался на нем, всячески показывая свое неудовольствие, хныкал и пытался сделать все самостоятельно, соблазняя напрягшимися на животике мышцами. Пока Лухан разглядывал это бессовестное совершенство, расчертившее дельты вен в паху, Миньшо дергал попкой туда-сюда, насаживая себя на скользкие пальцы до закушенных на губах поскуливаний – Лухан подумал, что за свои грехи попал в ад, и этот похотливый чертенок сейчас отымеет его до обморока.
- Теперь ты, - заявил Миньшо, потряхивая своим драгоценным задом, чтобы из него выскользнуло лишнее. – И помедленнее, - Лухану показалось, что он услышал, как братишка скрипнул зубами, - я тебе не шлюха…
«Видел бы ты себя со стороны», - подумал Лухан.
Но Миньшо, очевидно, не интересовало, как он выглядит – Лухан подумал, что братику вообще сорвало тормоза, когда крошка Миньшо вновь отказался выпускать инициативу и заскользил на нем задом сразу же в непристойно быстром темпе. Братишка выгнулся назад, подметая пол рубашкой, посмотрел на свой стоящий член, мигнул, закрыл глаза и продолжил командовать:
- Руку… руку мне на живот…
Лухан понял, чего Миньшо хотелось – лишенный поцелуев, братишка жаждал почувствовать обожание, в котором всегда щедро купал его Лухан. Это казалось настолько же непристойным, насколько возбуждающим – когда Лухан выглаживал прыгающее на нем тело полными любовью ладошками: и выгнутые назад плечики, и взмокшие бедра, и, как Миньшо и просил, мягкий животик с маленькой соблазнительной ямкой пупка.
Скачущий на нем братик дарил Лухану небесное блаженство одним только своим взъерошенным со всех сторон и до истерики возбужденным видом, не говоря уже о том, как сказочно ему было внутри, так что Лухан надеялся, что вдруг вырвавшийся из губ Миньшо, похожий на замученный кошачий, протяжный стон:
- М-м-м… - говорит только о том, что любимому братику с ним хорошо, а не, как втайне опасался Лухан, больно.
Лухану казалось, что Миньшо услышал этот свой постыдный скулеж – и решил поиграться с ним еще. В глубине души Лухан так и не верил, что скрытный Миньшо, трезвый и не обкуренный, в принципе способен стонать от чистого сердца и хорошо выебанной попки, поэтому и эти красивые, беспомощные «м-м-м» и «а-а-ах», которыми развлекался Миньшо, слушал как музыку, резко притягивая к себе братика за узенькую талию, чтобы ударивший по самому незащищенному внутри член не дал крошечке Миньшо сфальшивить и затраханная нотка оборвалась действительно внушающим веру в то, что Миньшо уже не принадлежит себе, а только наполняющему его удовольствию, звуком.
Беда была только в том, что Лухан, пожалуй, не мог поклясться, что знает, где Миньшо играет, а где действительно ведет себя, как сумасшедший. Когда красиво срежессированные стоны стали слишком смелыми, а чавканье чайного масла между их телами безупречно греховным, Миньшо снова навалился на Лухана, прижимая раскрытые губы к его покрасневшей от румянца скуле – раз взмах, второй… а от третьего, готового жадно накрыть его рот, Лухан ускользнул, снова на ушко напомнив брату сегодняшнее условие:
- Без поцелуев, братик.
Измученный Миньшо, с прилипшей к лицу прядью волос, уперся лбом в его лоб, уставился голодными глазами в его глаза и, сбавив темп, попросил:
- Поцелуй, я очень хочу.
- Нет.
Бедняжка Миньшо был таким наивным – он до сих пор не понял, что Лухан никогда не даст того, о чем его просят прямо: он целовал шейку Миньшо, покусывал за ушко, прижимался губами к мокрому от пота виску – но целовать в горящие от нетерпения губы никак не собирался.
И Лухан удивился, наверно, в сотый раз за это утро, когда братик снова решил взять по-своему то, что ему не дают – Лухан вздрогнул, когда Миньшо провел языком прямо по острой косточке челюсти, словно примеривался, а потом беззастенчиво приподнялся и с собачьим восторгом принялся вылизывать его губы. И тогда, ощущая на своих губах взмахи этого греховного и жаждущего язычка, Лухан действительно пожалел, что затеял эту игру – словно помешавшегося, уступившего своим самым животным желаниям Миньшо хотелось бросить на кровать и оприходовать его маленькую дырочку так, чтобы никаких сомнений не оставалось в том, что он стонет чистосердечно и от боли.
Лухан как раз был занят борьбой с дьяволами внутри и вылизывающим его лицо похотливым язычком, когда в дверь постучали и голос отца спросил:
- Миньшо, где Лухан? Нигде не могу его найти.
И Лухан пережил еще один шок, когда увидел реакцию шкодливого братишки – да, его глаза расширились от ужаса, но двигаться вверх-вниз на его коленях он не перестал, а, казалось, только тем и был занят, чтобы не прервать это удовольствие… и не застонать случайно.
- Чего молчишь? Отвечай, - насмешливо поторопил впечатленный этим развратом Лухан.
- Я… - прошелестел голос Миньшо, - я не… - Лухан решил немного подыграть братику и чуть помог ему с его намерением не прерывать это волшебное удовольствие, взяв на себя обязанность воспроизводить сладострастные толчки, которые и лишили Миньшо голоса, - я не видел его.
- Если увидишь, скажи, чтобы зашел ко мне, - попросил отец.
- Хорошо, - пискнул Миньшо, а потом не удержался и отчетливо простонал: - М-м-м…
- Да что ты там делаешь? – разозлился отец, дернув ручку запертой двери.
- О боже, боже, - Миньшо от ужаса и удовольствия отчаянно шептал в плечо Лухана свои молитвы, оскверняя саму святость, и Лухан, наблюдая за пробегающей по его телу дрожью, только ухмылялся тому, что Миньшо сейчас не то что соврать, он даже пары слов в полный голос казать не сможет – его любимая маленькая игрушечка готова была вот-вот выплеснуть грешное семя ему в ладонь.
- Соври ему, - поторопил Лухан, великодушно целуя дрожащие губки, чтобы вернуть им хоть немного твердости.
- Гимнастику, - то ли стоном, то ли вздохом выдохнул Миньшо, и Лухан зашелся беззвучным хохотом – пожалуй, у его братика очень специфическое чувство юмора.
- Не убейся там, - раздраженно высказался отец, прежде чем уйти, и Миньшо отчаянно присосался к губам брата, выстанывая в них покидавшее вместе с липкой спермой его тело напряжение.
Лухан решил, что после этого перепачкать братика изнутри будет слишком жестоко, и свалился на кровать, неспешно делая себе хорошо и лаская лежащего у него на груди и все еще дрожащего Миньшо.
- Кто бы мог подумать, что ты на такое способен, - игриво заявил Лухан, когда мысли о плотском, наконец, отпустили его разум.
- Никогда… - Миньшо на его груди дернулся, смазывая сырое на плечо, и Лухан с удивлением осознал, что это слезы – а простуженный гундящий голос братика и вовсе доходчиво убеждал в том, что Миньшо плачет, - никогда больше не связывай меня.
«Как бы не так», - подумали дьяволы в Лухане, пока сам он осторожно стянул ремень с покрасневших затекших рук Миньшо.
- Не надо плакать, Миньшо, - Лухан чувствовал себя полным дураком, обнимая перемазанного нечистым, плачущего Миньшо и прижимая его к себе – тем сильнее чувствовал, чем яснее понимал, что заставило братика лить слезы после такого феерического сеанса плотских утех. – Ты можешь хоть весь день скакать на мне и просить вылизать тебе все дырочки, я все равно не буду думать о тебе хуже.
Ставшие громче рыдания дали Лухану понять, что он выбрал немного неправильные слова для утешения.

За обедом Миньшо просто было стыдно – перед отцом, который все слышал, хоть и не понял, что именно он слышал, перед Луханом, которого он заставлял обсасывать соски и слушать свои стоны. И ведь никому не объяснишь, почему он вдруг начал вести себя, как последняя шалава и разве что не умолял выебать его пожарче – он и сам этого не понимал. В его голове наблюдалось отчетливое осознание только одного факта – если он как-то мирился со своей совестью и чувством собственного достоинства, когда Лухан делал это с ним нежно и медленно в постели, то вот за это блядство, в которое он залез утром, он еще долго будет расплачиваться мучительными сожалениями.
Задумавшийся Миньшо, съежившийся за столом от невеселых мыслей, выронил ложку – она громко звякнула о тарелку, и он поднял глаза на Лухана. Братец смотрел на него весело, словно пытался приободрить, и Миньшо пугливо снова воззрился в тарелку.
Как ни крути, а выходило, что к этому самому они с братом относятся по-разному – если Лухану годилось все, чего требовали душа и тело, то Миньшо никак не мог себе простить ситуации, в которой он сам, по своей воле опустился до уровня похотливой бляди.
Нет, нет – больше он такой распущенности себе не позволит, тем более что задницу после этого прискорбного марафона придется пару дней отчаянно жалеть.
- И где это ты был сегодня утром, позволь поинтересоваться, - заговорил отец, обращаясь к Лухану. – Я тебя обыскался.
- Э-э-э… - Лухан не почувствовал никакой угрозы в вопросе – да и если честно, был больше увлечен Миньшо, который, очевидно, пилил себя пополам с совестью за шикарно проведенное утро. – Спал, наверное, - беспечно ответил Лухан.
- Тебя не было в твоей комнате, - напомнил отец. – Я туда заходил.
- Э-э-э… ну… Наверно, я спал у Миньшо. Да, братик? – Лухан улыбнулся Миньшо и, только встретив его почерневшие от злости глаза, понял, как сильно налажал.
- Мало ли что валяется у тебя на кровати, да, Миньшо? – насмешливо спросил отец.