Домой в гости

Эту историю о высылке в Кировск в тридцать первом и о тайной поездке на родину в 1936 году рассказала мне бывшая спецпереселенка Валентина Александровна Васильева (Назарова). Я же пересказываю ее вам в том виде, в котором она отложилась в моей памяти и сознании. С мелкими подробностями, удивлением и грустью.

По утрам на назаровский сад по низкому берегу Волхова наползали туманы. Беленые стволы яблонь таяли в его молоке, и кроны деревьев, усыпанные крепкими налитыми яблоками, парили над землей. Лучи поднимающегося солнца, пробиваясь через листву, изламывались в холодных каплях росы.

Туман понемногу рассеивался, и за деревьями проявлялось небольшое село Орелье, взбиравшееся домами на пригорок. На самом пригорке стояла церковь. К ней притулилось кладбище со скромными деревянными крестами. Обычное село средней полосы России.

Яблоневые сады в двадцатые годы на новгородчине были большой редкостью. У заводчиков и помещиков до революции еще встречались, а крестьянам такое баловство ни к чему. Было бы картошки вдосталь. А «на десерт» местный мужик довольствовался вязким, сводящим скулы дичком. Так что крестьянский сад Назаровых был в тех местах большой диковинкой.

Все силы свои клал Александр Михайлович, чтобы обиходить капризные деревья. Никому не разрешал он их отряхивать. Каждое яблочко снимал руками. Соседи принимали его любовь за чудачество, а он только посмеивался: «Мешок яблок на мешок картошки я всегда обменяю. Сыты будем».

Семья у Назарова считалась по деревенским меркам малой. Он, жена Мария Васильевна да единственная, поздняя дочурка Валя. Зато родни по окрестным деревням, что с его стороны, что со стороны жены, было в достатке.

На праздники родственники съезжались в просторный дом Назаровых со всей округи. Основные хлопоты по хозяйству падали на худенькие плечи Марии Васильевны. Надо было всех обустроить и обиходить. Накормить, напоить, да спать уложить. За пару дней праздников только на пироги уходил целый мешок отборной крупчатки. А спали кто где. Кому доставалось на полу, кому на печи, а кому на сеновале.

Дети, среди которых Валюшка была почти самой младшей, резвились во дворе. А взрослые в доме обсуждали новости. Объявили коллективизацию и раскулачивание. Уже из округи сослали на север первых хозяйственных мужиков. Все было непонятно и несправедливо.

Шел 1931 год. Предложили вступать в колхоз и Назаровым. Против силы здорово не попрешь, и Александр Михайлович написал заявление. В нем он перечислил все имущество, передаваемое в общественную собственность: лошадь, корову, поросенка, пару овечек и кур. А сад отдавать отказался.

Не принято было в русской деревне выделяться, и собрание приговорило Назарова к раскулачиванию. Ночью приехали энкаведешники и забрали хозяина в ленинградскую тюрьму Кресты.

Затаилась крохотная семья Александра Михайловича в ожидании дальнейших неприятностей. Хозяйка начала припрятывать самое ценное. Перекочевали к родственникам швейная машинка, шуба, большое пуховое одеяло.

Два сундучка стояли, приготовленные в дорогу. В них уложили льняные полотенца и скатерти домашней работы, отрез домотканого полотна, да все, что по житейскому разумению может пригодиться в чужих краях. Кстати, тот отрез долго ждал своего часа на дне сундучка, и в трудном сорок третьем году после смерти Александра Михайловича был обменен на картошку.

В один из летних дней, громко топая пыльными сапогами, в избу вошли двое и приказали хозяйке собираться. Вале запомнился только один из них. Молодой парень, видя, как в растерянности шестилетняя девчонка прижимает к груди любимого кота, посоветовал посадить его в корзинку. Но в доме было не до кота и не до корзинки. Не поехал кот вместе с хозяевами в ссылку. Остался в опустевшей избе.

Вещи, собранные в дорогу, погрузили на телегу. Запрягли лошадку Венеру и, сопровождаемые конвоем, двинулись в районный центр на станцию Чудово. Деревенские, хоть и голосовали за раскулачивание, провожали несчастных с большой жалостью.

В Чудово Назаровых поджидал длинный состав из товарных вагонов и Александр Михайлович, доставленный туда из Крестов. Крестьян, свезенных из разных деревень, загрузили в теплушки. В такие же вагоны загнали лошадей, на которых бедолаги добирались до Чудово. В отличие от кота, лошадка Венера поехала в ссылку вместе с хозяевами.

Поезд шел медленно, как будто с неохотой выполнял свою черную, несправедливую обязанность. На третьи или четвертые сутки, поочередно меняя паровозы, он дополз до Хибиногорска. Людей, враз получивших новый статус спецпереселенцев, переписали, пересчитали и распределили по палаткам.

Назаровым досталось место на восемнадцатом километре, рядом с железной дорогой. Прямо за палаткой вверх поднимался склон горы, на которой строился город. Склон густо порос черникой и брусникой, так что для детей это было первой забавой на новом месте.

Для спецпереселенцев началась новая жизнь. Приходилось думать ни о саде, ни об урожае, ни о скотине, а о тепле, отоваривании карточек и о том, как пережить наступающую зиму..

Людям было чертовски трудно в этом необжитом холодном краю, но лихо доставалось и скотине, " сосланной" вместе с бывшими хозяевами. Лошадку Венеру, приученную ходить в упряжке с легкой бричкой, определили на конбазу возить кирпич для стройки. Валя жалела Венеру и несколько раз ходила вместе с отцом на конбазу подкармливать лошадку сухариками. Увы, не выдержала животина тяжелой работы и вскорости пала.

Через несколько месяцев после приезда, в декабре тридцать первого, Назаровым повезло. Удалось перебраться жить на кухню общежития строителей в двадцать первый дом на Хибиногорской улице. За это Марие Васильевне надо было убирать в комнатах и ходить за пивом для бесшабашной молодежи. Но зиму прожили в тепле.

Потом была комната с подселением в бараке. В одной клетушке две семьи. Шесть человек на двенадцати квадратных метрах.

Город рос, и жизнь постепенно налаживалась. Александр Михайлович даже не слишком обижался на власть. Рад был, что голод, разразившийся на родине, обошел его семью стороной. Хотя в глубине души, наверное, понимал крестьянин, что будь он в это время дома, да при своем хозяйстве, то не голодовал бы.

Только вот Мария Васильевна все чаще вспоминала о родных местах, братьях, сестрах, племянниках и племянницах. Все сильнее тянуло ее на родину. Ночами во сне видела она свой сад в утреннем волховском тумане. Но не было туда пути для классово чуждого элемента.

И все-таки она решила ехать. Самое главное - договориться со старшим барака, чтобы он не заметил длительного отсутствия жильцов. " А если в дороге поймают, то ведь не посадят. Обратно пришлют, " - наивно рассуждала Мария Васильевна.

Собирая жену с дочкой в дальний путь, Александр Михайлович больше всего опасался не лихих людей, а дурной власти. Не дай Бог, в это время в колхозе какая животина падет - в первую очередь на его жену с дочкой, как на вредителей, спишут.

Но Марию Васильевну не могли остановить никакие самые разумные доводы. Упаковала она в одну сумку нехитрые пожитки, а в другую еду на дорогу: жареную рыбку, картошку в мундире, соль, хлеб. Пристроила к сумке чайник. С ним придется бегать на станциях за кипятком, чтобы не есть всухомятку. Села с Валюхой в бесплацкартный вагон и отправилась на родину.

Недлинный поезд, покачивая зелеными боками вагонов, неспешно пересчитывал километры мурманской железной дороги, делая длинные остановки для смены паровозов, заправки водой и топливом. Карелия в тридцать шестом уже была густо утыкана лагерями и спецпоселениями, а потому патруль НКВД в поезде никого не удивлял. Валя хорошо помнит, как пришлось отсиживаться с мамой в туалете, пока военные в фуражках с синими околышами проверяли у пассажиров документы.

Добрались до Волхова. Волхов - река судоходная. От пристани к пристани ходили по ней, важно шлепая плицами огромных колес, пароходы " Всесоюзный староста Калинин", " Максим Горький" и " Форель". На одном из них и поплыли вверх по реке в деревню Городок к маминой родне. Пристани в деревне не было, потому встречал пароход лодочник и перевозил пассажиров в валкой лодке на берег. Процедура медленная и канительная. Но для Вали это было не неудобство, а просто еще одно дорожное приключение.

Родня встречала приехавших пирогами. Может, были они уже не из той отменной крупчатки, но все-таки были. Радость-то какая! Ведь, по правде, не чаяли родственники увидеть Марию Васильевну с дочкой, потому что, когда отправляли их на север, слух верный был, будто там всех обольют керосином и сожгут. Ан нет, живы, оказывается!

Отвыкла Валя от деревенской жизни. Многое было незнакомо. Больше всего поразили ее голуби, ворковавшие за стрехой. Не было в Кировске такой чудной птицы. Увидела она впервые и красные помидоры, которые в то время на новгородчине только-только начинали выращивать.

Все ждала Валя, что мама поедет в их деревню. Но не дождалась. Отказалась от поездки Мария Васильевна, хотя было до родного дома всего семь километров. Родственники рассказали, что после коллективизации нашлось много желающих похозяйничать в назаровском саду. Но толку от этого не было никакого. Только ветки у деревьев пообломали, да хозяйство разорили.

Долго гостить в родных местах нельзя. На север надо, а то вдруг власти спохватятся. В дорогу Назаровых собирала вся родня. Каждый норовил положить в сумки кусок получше, да послаще. Трудно было отказывать родным людям, хотя и не по силам груз. Только помидоры не взяла Мария Васильевна. Уж больно непривычный овощ.

В Кировск добрались без приключений. Вале родители строго-настрого приказали никому не рассказывать о поездке. Не дай Бог, услышит недобрый человек. И в первую очередь попадет старшему барака, который добросовестно не замечал отсутствие Марии Васильевны с дочкой.

Не пришлось после этого ни Александру Михайловичу, ни Марии Васильевне ни разу съездить в родные места. Не увидели они больше ни орельевской церковки, ни заросшего кладбища, ни яблоневого сада. Осталась только на память в семейном альбоме фотография, где Валя вместе с отцом, мамой и бабушкой стоят возле увешанного тяжелыми, хрусткими яблоками дерева. Стоят, еще ничего не зная ни о далеком севере, ни о жизни, которую против их воли определит им власть.

А яблоневый сад вымерз в студеную зиму сорокового года. Не уберегли...

Сергей Тарараксин

" Судеб сгоревших очертанье"

ИСТОРИЯ РОССИЙСКОГО СЕВЕРА

БАРАК

Кировск строился трижды. Первый город из палаток, землянок и шалманов был страшным местом. Холод, вши и грязь были причиной высокой смертности. Особенно детей и стариков.

Многим спецпереселенцам пришлось прожить в адовых условиях не один год. Поэтому при любой возможности они готовы были перебраться в любое более приспособленное для существования человека жилье.

В тридцать первом, а в основном, в тридцать втором году началось строительство нового Хибиногорска. Возводили его из самого привычного деревенским мужикам материала - дерева. На Хибиногорской улице, в будущем центре нового города, стали ставить престижные двухэтажные рубленые дома. В них селили вольных. Дома были справные, из ровного бруса. Простояли они почти сорок лет. И еще нестарые кировчане хорошо помнят их.

Но в большинстве строили так называемые стандартные дома. Детали их: каркасы, стеновые щиты, окна, двери - делали где-то в средней полосе. Потом их по железной дороге привозили на стройку. Здесь «конструктор» надо было срочно собрать и передать поселенцам.

Вот только по-быстрому не удавалось. Некому было заниматься этим. Все плотники и мало-мальски смыслящие в строительстве специалисты были брошены на возведение рудника и фабрики.

Неразрешимая проблема. И тогда кинули клич. Тот, кто хочет переселиться из шалмана и палатки, может вступить в добровольные бригады по сборке домов. Соберешь, построишь - одна комната твоя.

Только в поселке Айкуайвенчорр на двадцать первом километре сразу заложили семьдесят домов. Сорок бригад по семнадцать мужиков в каждой принялись после десятичасового рабочего дня на основном производстве ставить жилье для своих семей. Количество работников в бригаде определялось числом комнат в доме.

Только слабо верилось бесправным спецпереселенцам, что в построенных домах найдется для них место. Бессовестной власти доверия не было. И подозрения их были небеспочвенны. О чем сохранились документальные свидетельства.

Вскоре из сорока бригад пять полностью развалились. И начальству пришлось приложить большие усилия, чтобы остальные продолжали работать. Первой за пятнадцать дней барак собрала бригада Ефимова. Как и обещалось, все 17 членов бригады получили по комнате.

Ефимовцы, конечно, поставили рекорд. В среднем на сборку семнадцатикомнатного стандартного барака требовалось два-три месяца.

Строительство стандартных домов было в какой-то мере инициировано сверху. Но во многих случаях люди пытались устроить свою жизнь без помощи начальства. Первый барак в Тик-Губе поселенцы срубили без директив из подручного материала. По берегам Имандры рос прекрасный строевой сосняк. Вот из этих бревен и сложили себе первое капитальное жилье рукастые поселенцы. Впрочем, на строительстве были заняты не только мужики, но и женщины, и дети. Это они освобождали бревна от сучков и веток, это они собирали мох и конопатили им стены.

При входе в барак сложили одну на всех печь. Комнаты разгородили стенками из бревен потоньше. Проемы в жилища завесили простынями, занавесками и мешковиной. В каждой комнате с двух сторон устроили нары. Жильцов селили по принципу: одна семья на нарах - слева, вторая - справа. Тесно, душно, грязно, холодно, но все-таки не на снегу в палатке.

А в Хибиногорске высланные воспринимали свое переселение в стандартные бараки как праздник. Комнаты были по восемь и одиннадцать метров, а семьи по 10-15 человек. Одиноким и малосемейным доставалась одна комната на две-три семьи.

Обычно в комнате над входными дверями для детей устраивались полати. Взрослые, если имели кровати, мостились внизу. Если кроватей не было, то поначалу спали прямо на полу. В большинстве своем подобные неудобства мастеровитые мужики быстро устраняли. Своими руками делали топчаны, столы, табуретки.

С момента переселения в барак жизнь разделялась на семейную и общественную. Семейные дела решались на площади в восемь-десять метров. Общественные - в коридоре барака и на коммунальной кухне.

Как люди уживались в своих крохотных конурках, ума не приложу. Но жили мирно. Работали помногу, тяжело и долго. Потому взрослые приходили домой практически без сил. А надо было еще воды наносить, печь истопить, да сготовить чего-нибудь немудреного на стол. Выходные были редки. Пьянство презиралось. Делить в семье, кроме места на топчане или полатях, было нечего.

Сложнее жилось в комнатах, где сосуществовали две семьи. Там случались ссоры, а иногда и драки. Но тут вмешивались «общественность» и старший по бараку. Конфликт гасили быстро.

О старших барака надо сказать отдельно. Это были люди, облеченные в некоторой степени властью. Старший, по положению, обязан был следить за порядком и чистотой в доме, а также приглядывать за жильцами. В случае их длительного отсутствия или каких других странностей ему полагалось доложить об этом в надзирающие органы.

Вообще-то, вся жизнь в бараке была, как и в деревне - на виду. Все знали, кто к кому приходит, кто кому симпатизирует. Женщины обсуждали новости на кухне у общей плиты, на которой готовили по очереди. Мужчины скупо перебрасывались словами, прослушав политические новости из репродуктора, установленного в коридоре. Обсуждать личные проблемы среди мужиков было не принято. Потому ограничивались поругиванием начальства, да воспоминаниями о прошлой деревенской жизни и о забываемом молодежью укладе.

Впрочем, к тридцать седьмому большинство стало очень осторожно даже в разговоре с соседями. Слишком часто после таких бесед в барак стали наведываться работники грозного ГПУ, слишком часто высылка дополнялась «политическим» сроком.

Жилье хоть и было немудреным, но за него полагалось платить. Коммунальная служба определила размер квартплаты - 1 рубль за квадратный метр. Иногда за какие-то дополнительные удобства платили и по два рубля. Какие это были дополнительные удобства сегодня представить невозможно. Не было в этих домах водопровода. Воду развозили водовозы. Не было канализации. Для нечистот полагались выгребные ямы рядом с домом.

Электричество добралось до стандартных домов не сразу. Жильцы обходились керосиновыми лампами и свечками. Когда в домах зажглась «лампочка Ильича», народ стал платить с каждого электроприбора, за каждый электрический патрон. Если с платой случались заминки, то электрики просто обрезали все патроны в доме. Коридор и туалеты сначала погружались в темноту, а потом начинали зарастать грязью.

Для сегодняшних коммунальщиков неплатежи жильцов - огромная проблема. Но она существовала и семьдесят лет назад. Бесстрастные документы свидетельствуют, что некий товарищ Васильев, проживавший в доме № 11 Хибинжилкоопстроя, задолжал за четыре месяца 53 рубля, а товарищ Цершутов из седьмого дома аж 74 рубля 70 копеек.

У многих жильцов бараков существование в доме ассоциировалась с жизнью в родной деревне, где и работа и праздники одни на всех. По очереди готовили, по очереди убирали коридор и туалеты. Если родители соседей задерживались на работе, то приглядывали за их детишками. Двери в комнаты, как и дома в деревне, не запирались.

Коридор барака был главной улицей родной деревни. В нем молодежь вечерами устраивала танцы. Иногда веселье перехлестывало через край, что вызывало недовольство некоторой части жильцов барака. И они о «непорядке» сигнализировали в городскую газету.

Доставалось от ворчунов и детям. Любимой забавой ребят была игра в прятки. Можно было затаиться за скарбом, который за неимением места в комнатах жильцы выставляли в коридор. А можно было залезть под родительскую высокую металлическую кровать и, скрывшись под кружевным подзором, наблюдать за поисками «вады».

В некоторых бараках сами родители устраивали для детей праздники. На всю жизнь запомнились ребятам представления, организованные старшим одного из бараков Паалем. Он на роликах поперек коридора установил занавес. Получился настоящий театр, в котором ребята-артисты устраивали живые пирамиды, читали стихи, представляли басни Крылова и пели песни. Самыми благодарными зрителями были их родители.

Жильцы барака не только поддерживали чистоту в общем доме, но и старались обиходить территорию рядом с бараком. Первым делом по весне убирали строительный мусор: щепу, паклю, осколки стекла. Потом у крылечка разбивали клумбы, а под окнами устраивали картофельные грядки. Дети к этой скудной зелени относились уважительно. По осени никому из жильцов не приходило в голову караулить урожай. Мелкое воровство было презираемо.

Я не хочу идеализировать тот барачный уклад, всякое случалось в жизни, разные люди оказывались под одной крышей. Но одно было характерно для многих тысяч людей, согнанных с насиженных мест в суровые Хибины - отсутствие злобы.

А в шестидесятых Кировск начали строить в третий раз. Сначала снесли обветшавшие стандартные бараки. На их месте поставили не менее стандартные пятиэтажки, которые лет через двадцать получили в народе презрительное наименование «хрущебы». Это было потом, а поначалу переселение в отдельные квартирки было не меньшим счастьем, чем получение комнаты в начале тридцатых годов.

Последними сносили добротные рубленные двухэтажки на Хибиногорской улице и стандартные дома на Хибшоссе. Многим обитателям когда-то престижных домов было уже невмоготу жить без удобств, и в домах стали вспыхивать как бы случайные пожары.

Пятиэтажки, выстроившиеся вдоль въезда в город, не стали украшением Кировска, но зато каждый житель города получил свой отдельный закуток, в котором закрылся от забот соседей и остался наедине со своими. Отдельная квартирка-«хрущевка» стала такой же приметой нашего времени, как барак тридцатых-пятидесятых годов прошлого века.

Сергей Тарараксин

" Судеб сгоревших очертанье"

ИСТОРИЯ РОССИЙСКОГО СЕВЕРА