Под сенью Медного Всадника

Именно эта сложившаяся еще в допетровской Руси коллизия воспроизводящих друг друга самовластия и бунтовщичества, с одной стороны, и сложных и не всегда осознанных креативных потребностей личности и общества - с другой, оказалась одной из фундаментальных цивилизационных коллизий Санкт-Петербургского периода нашей истории. Этой проблеме и был посвящен доклад Е.Б. Рашковского " Санкт-Петербургский период в истории российской: цивилизационная динамика".

Уже не первый век, констатировал докладчик, этатистская, свершавшаяся во многих отношениях крепостническими средствами петровская вестернизация критикуется в историографии как акт внешний, насильнический по отношению к России. Как акт революционного " нетерпения" со стороны самодержавной власти. " Нетерпения", со временем усвоенного и оппозиционными самодержавию силами [10]. Трудно спорить с этой точкой зрения, если прибегать к чисто российской познавательной " оптике". Однако в " оптике" глобальной структуры истории [11] все выглядит несколько иначе.

Когда наши исследователи работают с трудами Карла Ясперса, Тойнби или Айзенштадта, они охотно подхватывают разработанное в этих трудах учение о " первой оси истории", или " религиозной революции", на рубеже двух эр. И в этом смысле - безо всяких сомнений - Россия с ее православным культурным хребтом входит в число мировых " осевых" цивилизаций. Однако у Ясперса есть еще и идея " второй оси истории". Речь идет о сложившейся в Европе на протяжении XVI-XVIII вв. (от Коперника до Канта) новой цивилизационной и - шире - глобально-исторической парадигме. Новизна же последней состояла в том, что в ее основу лег принцип самоанализирующего, самокорректирующего и сознательно самоизменяющегося знания как важнейшего конструкта всей человеческой, а с ней и цивилизационной действительности. И передовыми философскими умами самой Европы (Лейбниц, Вольф, Юм, Кант, Гердер) эта качественная и неосвоенная характеристика цивилизационного развития была осознана и описана лишь на протяжении XVIII столетия, продолжил Е.Б. Рашковский.

Он назвал эту новую модерн-действительность цивилизацией знаний, или картезианской цивилизацией.

Россия, традиционное, сухопутное " священное царство", но одновременно и христианская " цивилизация - сестра Запада" (выражение Тойнби), во многом под влиянием своего внутреннего цивилизационного кризиса на протяжении XVII, " бунташного", столетия столкнулась с геополитическим, технико-экономическим, культурным и религиозным давлением цивилизации знаний раньше, чем последняя сумела всерьез осознать себя. Первые, спорадические и малоуспешные попытки прорваться к цивилизации знаний были характерны для " двух с половиною" (включая регентство царевны Софьи) предпетровских царствований. " Петрограндизм" [12] же означал крутую, насильственную, но осознанную и систематическую попытку прорваться к цивилизации знаний, тем самым удержав страну от внутреннего распада и утвердив ее достоинство перед лицом внешнего мира. Другое дело, что этот долговременный цивилизационный порыв Петровского и послепетровских царствований не мог не вступать в " разрушительное противоречие" [13] с архаическими традициями славяно-византийской (да еще и с мощною ордынскою закваскою) Руси - противоречие, которое во многих отношениях не избыто и поныне.

И это противоречие реализовало себя в последующей российской истории как стремительно назревший, сквозной и всегда неоднозначный тройственный конфликт властного (по существу авторитарно-патримониального), народно-архаического и личностного начал российской жизни. Конфликт, условно говоря, Медного Всадника, безличной неукрощенной стихии и петербургского жителя Евгения. Конфликт на всех уровнях жизни - культурном, общественном и собственно властном.

Процессы нарастания элементов свободы, процессы расширения общественного и интеллектуального поля свободы провоцировали, по словам Е.Б. Рашковского, в этих условиях и процессы архаизирующие и закрепостительные. Эта коллизия касалась и социальной практики, и общественного сознания и во многом определяла собой цивилизационную реальность Санкт-Петербургской эпохи. Процессы дворянской эмансипации XVIII в. вели к вящему закрепощению крестьянских масс [14]. Великие реформы, объективно направленные на эмансипацию общества как такового, вызвали к жизни деструктивные силы революционного террора, а в ответ на него и противоречия эмансипации последовал " накат" реакционно-романтических, а заодно и левоэкстремистских идеологий и практик последующих десятилетий. Силы консервативного и революционного антимодернизаторства воистину становились предпосылками цивилизационного раскола и скрытых, а затем и явных тенденций и практик гражданских войн XX столетия; инерция же последних прослеживается и в наши дни.

Так что Санкт-Петербургский цивилизационный период российской истории оказался как бы под огнем двойной исторической " критики". Во-первых, со стороны активизировавшихся акторов буржуазно-урбанистического процесса, объективно ставившего под вопрос теократические, сословные и бюрократические характеристики этого периода. Во-вторых, со стороны групп/сил, представлявших архаические и традиционные пласты общежития и сознания народов России. Причем в реальной практике жизни (например, в идеологиях революционных и черносотенных движений) обе эти " критики" могли крайне причудливо и взрывоопасно смешиваться.

Подводя некоторые итоги своего анализа цивилизационной динамики и исторических судеб послепетровской России, Е.Б. Рашковский выделяет следующие пять предпосылок трагической коллизии двух отчасти взаимосвязанных процессов: стремительного цивилизационного креативного роста и социокультурного коллапса Санкт-Петербургской России [15].

- Уравнительная психология деревенского мира, оказавшегося в неразрешимом противоречии с буржуазно-урбанистическим жизненным процессом.

- Традиция государственного абсолютизма с его склонностью манипулировать человеком как сырьем, как говорящим орудием.

- Высокая степень маргинализации, вплоть до люмпенизации, значительных пластов российского общества.

Маргинализации, обусловленной не только эрозией крепостнических и полукрепостнических отношений, не только стремительным развитием отношений буржуазно-урбанистических, но и недостаточной способностью системы самодержавно-бюрократического священновластия к расширению своей социальной базы.

Присущие российской ветви православия мощные гностические мотивы греховности мира, человека и культуры, - мотивы, парадоксально воспроизведенные в славянофильских, толстовских, народнических и левомарксистских учениях.

- Особая податливость модернизирующихся обществ (и здесь ничего специфически российского нет) на те формы " бедного рационализма" [16], которые возникали и продолжают возникать в лоне западного интеллектуально-культурного опыта (социализм, национализм, сциентизм, релятивистская трактовка мультикультурности, гендерный реванш и т.д.).
В каких-то обстоятельствах эти проявления интеллектуального протеста оказываются серьезным ферментом человеческой мысли и практики, особенно когда обретают более самокритичный и осмысленный характер. Но в отношении к развитым и зрелым формам человеческого опыта они рискуют оборачиваться реакционной и деструктивной своей стороной.

Санкт-Петербургская цивилизационная общность, особенно в период пореформенного экономического и интеллектуального роста, оказалась заложницей целого ряда своих внутренних системных противоречий:

Ø между " матрицей" традиционного аграрно-патерналистского священновластия и бурными процессами индустриально-урбанистического развития (как в Центре, так и в великорусских и этнических регионах);

Ø частной, но исторически " роковой" формой этого противоречия явилось противоречие между системою авторитарных государственных институтов и процессами становления гражданского общества, причем последнего в формах иной раз радикалистских и незрелых;

Ø между тягой к неуклонному территориальному наращению сухопутной империи [17] и императивом интенсивного внутреннего развития в условиях цивилизации знаний.

Однако высочайшие культурные наработки Санкт-Петербургской России (словесность, искусство, наука, философия, религиозная мысль) во многом связаны как раз с переживанием и осмыслением всех этих противоречий и с отражением их в человеческой экзистенции. И эти достижения стали драгоценной и неотъемлемой частью не только национально-российского, но и общечеловеческого культурного и цивилизационного творчества, что всегда важно помнить, заключил Е.Б. Рашковский.

Комментируя его доклад, проф. А.И. Липкин (РГГУ) высказал следующие соображения.

Элементы архаического дуализма, частые инверсионные - стремительные, из крайности в крайность - переходы от долготерпения к бунту ничего специфически российского или же специфически " православного" в себе не содержат. Религия в России, как и во многих других ареалах, в ее истории, в частности и в истории Санкт-Петербургской поры, не столько выступает самодостаточной и всеопределяющей силой, сколько артикулирует социокультурные проблемы. А уж если в этих социокультурных проблемах и есть нечто специфически российское, то это прежде всего консервация дуализма " самодержец-массы", застоявшегося в социальности и культуре. Но в таких обстоятельствах накапливаемый под спудом " долготерпения народного" массовый гнев и массовое нетерпение обращаются не только против " плохих" государей, но и против многочисленных слоев и институтов, объективно служащих посредствующим звеном между властью и массами. Подведшая черту Санкт-Петербургскому периоду нашей истории самопроизвольная социалистическая революция знаменовала собой торжество эгалитарного менталитета крестьянской массы (именно менталитета, но вовсе не интересов! - подчеркивает А.И. Липкин) [18]. Но нечто подобное известно и из истории Китая, Вьетнама, Кубы...

И снова, если говорить о цивилизационной специфике России в рамках этой, по существу глобальной закономерности, связанной с традиционно-аграрной подоплекой социалистических революций на ранних стадиях индустриально-урбанистического развития, здесь как было, так и остается важным и значимым постоянное переживание перманентного отставания от Запада. Важной и значимой также была и остается коллизия необходимого для выживания и самосохранения нации западного образования и незападных, авторитарно-патерналистских институтов. Иными словами, интеллигенции и патримониальной бюрократии. Эта коллизия во многих отношениях надорвала Санкт-Петербургскую Россию; она же воспроизвелась и в советский период нашей истории.