Творчество Франца Кафки этические принципы и художественные особенности (Превращение, Процесс, Замок)

Зрелые годы Кафки пришлись на период становления
искусства экспрессионизма- яркого, шумного, кричащего, протестующего. Как и
экспрессионисты, Кафка в своем творчестве разрушал традиционные художественные
представления и структуры.

Мир произведений Кафки – это переплетение многих реальностей, связанных
непрерывностью внутренних переходов и взаимопревращений. Художник исходит из
принципа единомирия, предполагает взаимопроникновение реальностей, а не отсылку от
одной, " мнимой" или " служебной", к другой - " подлинной".

Сверхъестественные обстоятельства застают героев Кафки врасплох, в самые
неожиданные для них моменты, в самые неудобные место и время, заставляя испытывать
«страх и трепет» перед бытием. Из произведения в произведения живописуется история
человека, оказавшегося в центре метафизического противоборства сил добра и зла, но не
сознающего возможности свободного выбора между ними, своей духовной природы и тем
самым отдающего себя во власть стихий.
Абсурдный герой обитает в абсурдном мире, но трогательно и трагически бьется, пытаясь выбраться из него в мир человеческих существ, - и умирает в отчаянии.
Через все творчество Кафки проходит постоянное балансирование между естественным и
необычайным, личностью и вселенной, трагическим и повседневным, абсурдом и логикой,
определяя его звучание и смысл.

Имеет место странный, но очевидный парадокс: чем необыкновеннее приключения героя, тем ощутимее естественность рассказа. Это соотношение пропорционально необычности
человеческой жизни и той естественности, с которой он ее принимает. Роман «Процесс» в
данном отношении особенно показателен. Герой Ф. Кафки осужден. Он узнает об этом в
начале романа. Судебный процесс преследует его, но если Йозеф К. и пытается прекратить дело, то все свои попытки он совершает без всякого удивления. Мы никогда не перестанем изумляться этому отсутствию удивления. Именно такое противоречие и
является первым признаком абсурдного произведения. Сознание через конкретное
отражает свою духовную трагедию; оно может сделать это лишь при помощи вечного
парадокса, который позволяет краскам выразить пустоту, а повседневным жестам – силу
вечных стремлений. Метаметафора обнаруживается в наложении двух миров, в столкновении чего-то неестественного с реальным, то есть в абсурдной ситуации. Но осознать наличие этих двух миров - значит уже начать разгадывать их тайные связи. У Ф. Кафки эти два мира - мир повседневной жизни и фантастический. Кажется, что писатель постоянно находит подтверждение словам Ницше: «Великие проблемы ищите на улице». Тут точка соприкосновения всех литературных произведений, трактующих человеческое
существование, - вот в чем основная абсурдность этого существования и в то же время его
неоспоримое величие. Здесь оба плана совпадают, что естественно. Оба отражают друг
друга в нелепом разладе возвышенных порывов души и преходящих радостей тела.
Абсурд в том, что душа, помещенная в тело, бесконечно совершеннее последнего.
Желающий изобразить эту абсурдность должен дать ей жизнь в игре конкретных
параллелей. Именно так Ф. Кафка выражает трагедию через повседневность, а логику
через абсурд. В произведениях абсурда скрытое взаимодействие соединяет логическое и
повседневное. Вот почему герой «Превращения» Замза по профессии коммивояжер, а
единственное, что угнетает его в необычном превращении в насекомое, - это то, что
хозяин будет недоволен его отсутствием. У Замзы вырастают лапы и усики, позвоночник
сгибается в дугу. Нельзя сказать, что это его совсем не удивляет, иначе превращение не
произвело бы никакого впечатления на читателя, но лучше сказать, что происшедшие с
Замзой изменения доставляют ему лишь легкое. беспокойство. Все искусство Ф. Кафки в
этом нюансе.
Чтобы выразить абсурд, Ф. Кафка пользуется логической взаимосвязью. Мир Ф. Кафки -
это в действительности невыразимая метамеатфорическая вселенная, где человек
позволяет себе болезненную роскошь “ловить рыбу в ванне, зная, что там он ничего не
поймает”.
Искусство Кафки - искусство пророческое. Поразительно точно изображенные странности, коими так наполнена воплощенная в этом искусстве жизнь, читатель должен понимать не более как знаки, приметы и симптомы смещений и сдвигов, наступление которых во всех жизненных взаимосвязях писатель чувствует, не умея, однако, в этот неведомый и новый порядок вещей себя «вставить».

Невозможно помыслить себе ни один процесс, который в его описании – например, всего-навсего процесс юридического расследования в романе “Процесс”- не подвергся бы искажениям. Иными словами, все, что он описывает, призвано «давать показания» отнюдь не о себе, а о чем- то ином.

На протяжении всего романа «Замок» неустанно, всеми средствами обрисовывается и
всеми красками расцвечивается гротескная несоизмеримость человеческого и
трансцендентного, безмерность божественного, чуждость, зловещность, нездешняя
алогичность, нежелание высказать себя, жестокость, безнравственность высшей власти.
Кафку считают религиозным юмористом, потому и благодаря тому, что безмерность
надмирного, его непонятность и недоступность человеческому разумению он изображает
не патетически-помпезно, не посредством грандиозного восхождения в царство
возвышенного, как это обычно пытаются делать поэты, а видит и описывает как какой-то
австрийский госархив с его велеречиво-мелочной, вязкой, недоступной и
непредсказуемой бюрократией, с необозримым нагромождением папок и инстанций, с
неясной иерерхией чиновников, ответственность которых неустановима, - то есть
описывает сатирически, но при этом - с самой искренней, доверчивой, неустанно
стремящейся проникнуть в непонятное царство Милости покорностью, которая всего лишьвыступает в обличье сатиры, а не пафоса.
Новелла «Превращение» (1916) ошеломляет читателя с первой же фразы: «Проснувшись
однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели
превратился в страшное насекомое». Сам факт превращения человека в насекомое, так
попросту, в классической повествовательной манере сообщенный в начале рассказа,
конечно, способен вызвать у читателя чувство эстетического шока; и дело здесь не
столько в неправдоподобии ситуации (нас не шокирует, например, тот факт, что майор
Ковалев у Гоголя не обнаружил утром у себя на лице носа), сколько, разумеется, в том
чувстве почти физиологического отвращения, которое вызывает у нас представление о
насекомом человеческих размеров. Будучи как литературный прием вполне законным,
фантастический образ Кафки тем не менее кажется вызывающим именно в силу своей
демонстративной «неэстетичности».
Однако представим себе на минуту, что такое превращение все-таки случайность;
попробуем примириться на время чтения с этой мыслью, забыть реальный образ
гипернасекомого, и тогда изображенное Кафкой дальше предстанет странным образом
вполне правдоподобным, даже обыденным. Дело в том, что в рассказе Кафки не
оказывается ничего исключительного, кроме самого начального факта. Суховатым
лаконичным языком повествует Кафка о вполне понятных житейских неудобствах,
начавшихся для героя и для его семейства с момента превращения Грегора. Все это
связано с некоторыми биогрфическими обстоятельствами жизни самого Кафки.
Он постоянно ощущал свою вину перед семьей – перед отцом прежде всего; ему казалось,
что он не соответствует тем надеждам, которые отец, владелец небольшой торговой
фирмы, возлагал на него, желая видеть сына преуспевающим юристом и достойным
продолжателем семейного торгового дела. Комплекс вины перед отцом и семьей – один из
самых сильных у этой в самом точном смысле слова закомплексованой натуры, и с этой
точки зрения новелла «Превращение» - грандиозная метафора этого комплекса. Грегор –
жалкое, бесполезное разросшееся насекомое, позор и мука для семьи, которая не знает,
что с ним делать.
Кафка показал абсурдность и бесчеловечность тотальной бюрократизации жизни в
20-ом веке, поразительно.

Очень трудно человеку в мире Кафки, очень больно и очень страшно, и он тщетно старается ориентироваться, найти свое место в диком сцеплении непостижимых, неведомых законов действительности, тщетно пытается понять, какие из этих законов действуют в нем самом, воплощены в его сознании и ощущениях.

И человек мучительно тянется к свободе, но так же тщетно пытается освободиться от подчинения силам внешней, роковой необходимости — освободиться от самого себя, от своих страхов, от своей неразрывной, но губительной связи с жестоким и непонятным внешним миром.

Кафку отличает прежде всего не ослабевающее ни на миг ощущение полной безвыходности, непроницаемости, непроглядности и, наконец, невыразимости описываемого им мира. Вместе с тем это ощущение у него так же постоянно и неослабно слито, сплавлено с напряженным стремлением художника увидеть, раскрыть, показать именно этот бессмысленно страшный, враждебный, но в то же время его собственный, пугающий и влекущий его мир.

Творчество для Кафки было воистину сизифовой мукой, — он творил, убежденный, что не способен создать того, к чему стремится, творил, уверенный в неосуществимости, недосягаемости своих целей, но не мог перестать, не мог не творить.

Он как-то совершенно неприметно придает самым простым и, казалось бы, сухим и бесцветным словам очень точную значимость и выразительность, умеет несколькими неуловимыми штрихами передать душевное состояние и не просто рассказывает о настроениях, чувствах, мыслях своих персонажей, но как бы заставляет читателя самого их испытать, ощутить...

В произведениях Кафки с такой же необычной причудливостью, как события его романов, сочетаются самые разнородные идейные и эстетические влияния и традиции.

Ему присущи изысканная велеречивость немецкой классической прозы и строгая трезвость канцелярского языка. В некоторых его сюжетных построениях ощутимы влияния пестрой фантастики чешского фольклора и тех страшных, насмешливых и озорных славянских сказок, преображенные отражения которых живут в творчестве Гоголя и Чапека. Почти всегда он погружен в то неутолимо скорбное, мучительно беспощадное исследование тайников человеческого сознания и сложной «подпочвы» человеческих взаимоотношений, которое унаследовано им от Достоевского. На многих страницах его книг запечатлелась наивная, вырастающая из простейших обыденных предметов, но в то же время изощренная, перевитая сложнейшими умозрениями символика талмудических и каббалистических глосс. В том, что написано Кафкой, есть и нарочитое отстранение от действительности, болезненное стремление к призрачным, бесплотным образам иных миров, иных измерений, и наряду с этим трезвое, реалистическое сознание полной несостоятельности своих же собственных бесплодных мечтаний. Он совмещал — и не пытался примирять между собою — тоску по «голубым цветкам» романтиков с почтительной, восхищенной любовью к Чехову...

Но такое многообразие чаще всего совершенно несовместимо противоположных — даже враждебных — идейных и эстетических элементов в сочетании с собственным трагически противоречивым субъективистским мировосприятием Кафки порождало и новые, уже ни с чем не сравнимые черты его художественного творчества.

Кафка писал в своих дневниках:

«...Все, что я создал, это достижение одиночества».

«...Мое состояние не является несчастьем, но не является и счастьем, это не равнодушие, не слабость, не усталость, не заинтересованность в чем-либо ином. Так что же это такое? То, что я не знаю этого, вероятно связано с моей неспособностью писать. И ее-то, мне кажется, я понимаю, хотя и не знаю ее причин. Дело в том, что все предметы вокруг я себе представляю не с корня, а откуда-то, начиная от их середины. Пусть кто-либо попытается так удержать их, пусть кто-либо попытается удержать траву или сам удержаться за нее, если она начинает расти только от середины стеблей. Это умеют только одиночки, например японские акробаты, которые забираются на лестницу, опертую не на землю, а на протянутые кверху подошвы полулежащего человека, и не прислоненную к стене, а подымающуюся отвесно в воздух. Я не умею этого, не говоря уже о том, что моей лестнице не предоставлены даже подошвы».

В творчестве Кафки субъективизм доведен до такой предельной завершенности, что он уже не только полностью отрицает и разлагает все привычные формы художественного отношения к действительности, но отрицает и самое себя, ищет, настойчиво требует новой объективности в постижении и творческом воспроизведении действительности.