Явление первое

Пролог

Перед занавесом на авансцене деревянные нары. На них сидит Палач, перебрасывая с руки на руку звенья тяжелой цепи — как четки.

Палач. Первая заповедь: «Я, Господь Бог твой, да не будет у тебя других богов, кроме меня...» Хм, не очень-то он либерален, наш-то... Вторая заповедь: «Не сотвори себе кумира и не делай никакого изображения того, что наверху, на небе, ни того, что внизу — на земле, и под водой, и под землей, и никогда не кланяйся и не служи им». Ясно. Только ему служи. Никакого тебе плюрализма... Третья заповедь: «Не произноси всуе имя Господ­не». (Надолго задумывается, молчит.) Четвертая заповедь: «Помни о воскресенье, отмечай его, шесть дней работай и совершай в них все свои дела, а седьмой день — для Господа Бога твоего». Да, а у нас в последнее время все дни принадлежат Богу, помоги нам Господи!.. Пятая заповедь: «Почитай отца и мать своих, тогда будет тебе хорошо и будешь жить долго на земле». Вот это правильно. Шестая заповедь: «Не убий». Ну, этот параграф к палачам не отно­сится. Так, дальше. Седьмая заповедь: «Не прелюбодействуй». Ха, по этой заповеди я уже обеими ногами в аду... Восьмая заповедь: «Не укради». Тут не только я — все мы хороши. Девятая заповедь: «Не лжесвидетельствуй». Ну, ежели эта заповедь войдет в силу, то завтра надо будет бросить в костер не девчонку, а всех тех, кто осудил ее. (Испуганно замолкает, закрывает рот ладонью, оглядывается вокруг и со страхом крестится.) Десятая заповедь: «Не пожелай жены ближнего своего». Ага, значит, дальнего — можно. «Не пожелай ни дома его, ни жизни его...» Ишь ты — жена, дом, а жизнь только на третьем месте!.. «Не пожелай ни раба его, ни рабыни, ни вола, ни осла, ни прочей живности его — ничего чужого не пожелай».

Где-то далеко поют петухи.

Вот, вторые петухи. Пора складывать костер. (Встает.) Май месяц, черт возьми, все сырое, придется разжигать костер газетами... (Выхо­дит, таща за собой тяжелую цепь.)

Медленно-медленно, как цветок кактуса, раскры­вается занавес.

Явление первое

Камера без окон в тюрьме. Плесень на стенах. В глубине под простым деревянным распятием мерцает лампада. Направо — ржавая решетчатая дверь. На левой стене висят доспехи и шлем. На авансцене все те же деревянные нары. Спиной к публике на коленях перед распятием

Жанна, она коротко острижена, на ней кожаные штаны и рубашка военного образца.

Жанна. Ваше преосвященство, епископ Франции, господин Кошон, мой благодетель и судья... Ваша светлость, посланник нашего законного государя короля Англии, комендант города Руана граф Йорк...

Вы, великий инквизитор господин Жан ле Метр. Вы, милостивый государь следователь Жан де Ла-фонтен...

Вы, благородный господин прокурор Жан д'Эстиво...

И вы, многоуважаемые профессора Сорбонны, гордость ученой Франции.господа Жан Бойер, Никола Миди, Тома де Курсель, Жирар Жейе, Жак де Турен и Пьер Морис. И вы, гордость Европы, пятнадцать докторов богословия, четыре доктора канонического пра­ва, семнадцать бакалавров и все сорок два моих справедливых обвинителя... И вы, почтенные сто двадцать судебных заседа­телей...

И вы, правдолюбивые представители покорно­го французского народа!..

Я, недостойная Жанна д'Арк, пастушка из Домреми, названная потом Девой, Девой Жан­ной, Девой из Домреми, Орлеанской Девой Франции...

Я, неблагодарная дочь скромного, всеми уважае­мого сборщика податей Жака д'Арка и набож­ной Изабель Роме — перед всеми вами я падаю на колени и раскаиваюсь в гордости, заставив­шей меня преступить церковные и гражданские законы!

Я, падаю на колени, признаю свою вину в совершении семидесяти смертных грехов, в кото­рых меня справедливо обвиняют... Я нарушила Первую заповедь, когда говорила, что для меня нет ничего более святого, чем свобода Франции, ставя, таким образом, Бога на второе место...

Я нарушила Вторую заповедь тем, что еще с детства обучалась черной магии и заклинаниям у старух ведьм и ходила ночами в полнолу­ние под Дерево фей танцевать сатанинские танцы...

Я нарушила Третью заповедь, говоря, что Бог призвал меня спасти Францию, а на самом деле не Бог, а дьявол внушил мне эту ад­скую идею и для этой цели заставил снять женские наряды и осквернить свое тело мерзкими одеждами и воинскими доспехами. Я нарушила Четвертую заповедь, совершив все это в воскресенье — день, когда запрещены все другие дела, кроме молитвы, обращенной к Богу...

Я нарушила Пятую заповедь тем, что не послу­шалась отца и матери, которые запрещали

мне делать все это, а я сама подбросила ржавый меч с пятью крестами на нем за алтарь аббатства Сент Катрин де Фьербуа и тем об­манула сеньоров, духовенство и простой народ, уверив их, что этот Бог указал мне, где находится этот меч, чтобы с его помощью прогнать англичан с французской земли; я заколдовала этот меч, назвав его мечом Провидения, а по­том заколдовала и знамя!

Я нарушила Шестую заповедь, пролив этим ме­чом невинную кровь наших милостивых господ англичан...

Я нарушила Седьмую заповедь, прельщая сеньо­ров и народ Франции, призывая их идти за мной. Я несправедливо наговаривала на Святую церковь, уверяя, что ее служители не служат Богу, раз они против освобождения Франции. Я делала все это для того, чтобы присвоить себе роль исполнительницы божественного про­видения!

Я нарушила Восьмую заповедь. Я грабила дво­рян и монастыри, уносила хлеб и одежду, чтобы накормить и одеть моих солдат... Я нарушила Девятую заповедь. Я лжесвиде­тельствовала, что Генрих VI, король Англии, это не наш король, и я незаконно короновала в Реймском соборе дофина Шарля на трон Фран­ции!

Я нарушила Десятую заповедь, потребовав от англичан то, что принадлежит им. Я написала им: «Отдайте ключи от всех французских городов и вернитесь домой, или мы выгоним вас из Франции с оружием в руках!» — как оно и слу­чилось, чем я воспротивилась воле Божьей, повелевшей нам жить в рабстве... Я признаю и все остальные смертные грехи, в которых меня обвиняют, а именно: что я ведь­ма, колдунья, чародейка, идолопоклонница, лжесвидетельница, что я богохульствую, закли­наю злых духов, оскверняю святыни, что я по­собница дьявола, самозванка, раскольница, из­менница, блудница и еретичка, в чем раскаиваюсь и молю о милости. На коленях молю Святую церковь простить мне грехопадение и то, что я отрицала ее роль единственной выразитель­ницы воли Божьей здесь на земле. Умоляю про­стить меня и приютить в своем светлом лоне, и позволить мне весь остаток своих жалких дней искупать свои грехи хлебом мучений и водой отчаяния!

На коленях умоляю ученых мужей Франции, со­рока двух профессоров, докторов, бакалавров о снисхождении и прощении за то, что я, неуче­ная, неграмотная, непросвещенная, безрассудно и горделиво противоречила в суде их мудрым и вразумительным словам, утверждавшим, что для Франции единственный путь — счастье и процветание под покровительством английского сапога!

На коленях молю короля Англии, нашего за­конного милостивого государя и храбрых его сол­дат простить мне мою непокорность и причи­ненные им злодеяния и удостоить меня, жалкую, ничтожную букашку, возможности жить не для чего другого, а только для того, чтобы своими презренными устами прославлять величие Англии!

На коленях молю французский народ простить меня за то, что я увлекала его вслед за собой, заразила его своей богохульной горды­ней и непокорностью, умоляю его простить ме­ня, недостойнейшую из недостойнейших? Умоляю о милости и призываю всех, кого я уве­ла за собой, отречься от меня, отбросить прочь мечи и на коленях покаяться пред алтарем Святой церкви и преданно склонить голо­вы в знак покорности английскому королю, нашему законному властелину! Святая церковь! Ученые мужи Европы! Сми­ренный народ Франции! Благородные солдаты Англии! Простите меня! Я, Жанна д'Арк из Дом-реми, самозваная Дева Франции.— отрекаюсь! Отрекаюсь от всех своих слов и дел, которые произносила и совершала! Отрекаюсь! Отре­каюсь!! Отрекаюсь!!! Отрекаюсь!!! Прощенье! Прощенье! Прощенье... (Завершает монолог не­уверенно, без всякого пафоса. Явно недовольна собой. Встает с колен, подходит к нарам, берет несколько густо исписанных листков и вниматель­но вглядывается в них.) Однако тут еще что-то написано в скобках... (Подходит к лампаде, читает.) «Кланяется до земли на все четыре стороны и четырехкратно душераздирающе кри­чит...» Ага. Вот так. (Становится на колени, повторяет.) «Кланяется до земли на все четыре стороны...» А дальше? Что нужно кричать «че­тырехкратно душераздирающе?» (Читает.) «От­рекаюсь! Отрекаюсь! Отрекаюсь! Отрекаюсь!» Понятно. Теперь попробуем все вместе. (Кла­няется на все четыре стороны и кричит, что есть мочи.) Отрекаюсь!! Отрекаюсь!! Отрекаюсь... Отрека... (Цокает языком.) Ц-ц-ц — нет, фальши­во получается. Ну-ка, еще раз — более правди­во и душещипательно, от всего сердца, как будто и на самом деле отрекаюсь... Ну, три-четыре! (Кланяется на все четыре стороны и орет еще старательнее.) Отрекаюсь!! Отрекаюсь!! Отрека... Стоп! Переигрываю. Сразу видно, что неискренне. Надо сосредоточиться, проникнуться обстоятельствами. Итак: площадь в Руане. Я стою на маленьком эшафоте. Одна. Выпрямившись. На другом, большом эшафоте сидят судьи, разные там епископы, инквизиторы, графы, про­фессора, доктора, бакалавры... В центре площа­ди — гора сучьев и веток. Это будущий костёр. Палач стоит рядом с горящим факелом. Вокруг — оцепление из английских солдат. За оцеплением — народ. Французский народ. Он ждет, он хочет видеть и слышать свою

Жанну, ему интересно, что она скажет и сделает, прежде чем сгорит на костре... Бедный народ! Ну-ка, не отвлекайся, Жанна! Смотри — палач подносит факел к веткам, они вспыхивают, пламя взметается вверх, костер полыхает, искры сыплются во все стороны, все трещит и горит, трещит и горит, огненные языки рвутся к не­бу, солдаты в страхе отступают назад... Горячо, горячо, горячо, горячо, горячо — как же ты вой­дешь в это пламя, Жанна?! Загорятся твои во­лосы, ресницы, брови и глаза твои вылезут из орбит... Ты не просто почувствуешь адскую боль, но и сама услышишь, как лопается твоя кожа и брызжет кровь из груди... Нет! Нет! Нет! Господи, почему ты оставил меня, Господи! Я слаба и одинока, одинока и слаба, что я могу сделать, такая слабая и такая одинокая? Про­щенье! (Падает на колени, кланяется до земли на все четыре стороны и душераздирающе кри­чит.) Отрекаюсь! Отрекаюсь!! Отрекаюсь!!! Отре­каюсь!!!! (Встает, отряхивает пыль с колен.). Кажется, на этот раз получилось. Посмотрим, что там дальше. (Берет листки, читает.) «От­рекаюсь! Отрекаюсь!..» — Это я уже прошла. Дальше что? Ага — «после этого сходит с эшафота, падает на колени и ползет ко второму эшафоту, на котором восседает суд, так же полз­ком взбирается на него и целует ноги каждому из сидящих там, крича при этом: «Прощенье! Прощенье!» — умоляюще и отчаянно...» Э-э, тут ты, брат Ладвеню, пересолил! Это же надо так низко пасть: «Ползет на коленях и целует ноги каждому...» Фу, мерзость! Какая я ни на есть — как я могу пойти на такое? Да еще перед всем народом? Нет уж! Пусть меня сожгут! (Подходит к нарам и швыряет на них листки. Долго молчит.) Да, легко сказать... Сожгут они меня запросто. Чтоб они лопнули! Выходит, до сих пор я справилась, а в конце окажусь на костре... «Очень хорошо ты справилась до это­го места», — так сказал мне брат Ладвеню. До этого места... До этого места было легко — я гордо стояла перед озверелыми судьями, гордая, одинокая, бросала им в лицо правду. Кому же не хочется выглядеть героем! Но одно дело выглядеть героем, а другое — лизать... (Опять раздумье.) А, другое не другое, а сгореть на костре — ничего себе хорош финал! Ну-ка, Жанна! Как там? «Ползет на коленях». (Пы­тается сделать это.) Кошмар! (Снова делает по­пытку, ползает по камере, подбадривая себя.) Делать нечего, Жанна! Ползи, ползи, ползи, ползи — иначе прощай, жизнь! Дорога тебе жизнь, черт побери все на свете, — значит, ползи! (Все более умело справляется с «заданием», потом останавливается, задыхаясь.) Ну вот, не так уж это трудно. Потренируюсь еще час-дру­гой, и все будет как надо. (Снова ползет.) Ха, сейчас уж совсем хорошо... совсем свободно ползу! (Остановилась, осознав свои слова.) Сво-

бодно... ползу? Как-как я сказала? Свободно ползу? Однако!.. Однако хватит рассуждать, Жанна. Вперед! (Ползет легко и воодушевленно.) А я все удивлялась, как это могут некоторые люди делать так... Я думала, для этого нужен особый талант, врожденное дарование, а оказыва­ется, это совсем просто. Достаточно иметь волю и разум... (Продолжает ползать.) Ведь что говорит разум? Что более разумно? Не ползать, но умереть, или ползать и жить? И разум ве­лит воле: ползи, но живи, Жанна! Живи, Жанна! (Продолжает ползать.) Человек потому и человек, что Бог одарил его разумом и волей, чтобы он сумел все понять и всего достичь. (Ползая, останавливается перед распятием.) Верно, Господи? Молчишь... (Долгое молча­ние. Встает.) Так, ползание мы усвоили, по­смотрим, что делать с целованием... Кто там будет на большом эшафоте? Эта свинья Кошон, бочка с дерьмом, который запродал свою зад­ницу англичанам только для того, чтобы его сделали епископом Франции.

Этот грязный скопец ле Метр, которому ничего другого не остается, как быть инквизитором и орать: «Блудница! На костер блудницу!» — потому что он сам уже не может блудить. Следователь Лафонтен, этот зверь, этот извра­щенец, этот негодяй, этот стервятник, от кото­рого за сто метров несет падалью. Этот тупица д'Эстиво... Граф Йорк еще пожалеет о том, что назначил его главным обвинителем, ведь он двух слов связать не может, заика несчастный, даром что Ладвеню написал ему речь вот такими буквами.

Так, граф Йорк. Толковый человек: «Мы, англичане, уважаем храбрых врагов, так что мы не осуждаем Жанну, но поскольку вы, французы, считаете ее виновной, я умываю руки». Ему бы с удовольствием поцеловала при других об­стоятельствах... Не ноги, конечно... Значит, до сих пор мы насчитали пятерых. И если приба­вить еще сорока двух — профессоришек, доктори-шек, бакалавришек, продажных пресмыкаю­щихся, позор Франции, этих толстоногих педерас­тов, которые сляпали весь этот процесс с та­ким остервенением, что даже англичане должны бы удивиться... Тьфу, противно!! И Ладвеню тоже среди них, из всех педерастов педераст, и его ноги я тоже должна целовать?! Бог мой, значит, сорок два и те пять — выходит сорок семь. Сорок семь по две ноги — получается сколько? Дважды семь — четырнадцать, четыре пишем, один в уме, дважды четыре — восемь, плюс один — девять, и четыре — девяносто четыре. Девяносто четыре ноги. Господи, как же я буду лизать эти гнусные девяносто четыре ножищи?! (Внезапно, с ужасом.) Да, а судебные заседатели? Надеюсь только, что для этих ста двадцати бессловесных французских животных не будет места на эшафоте, иначе передо мной

будет еще двести сорок ног! И эти девяносто четыре... (Считает в уме, в панике.) Триста тридцать четыре ноги!!! Нет, не могу, Господи! Не могу! Нет!! (Овладевает собой. Тихо.) А нуж­но, нужно суметь. Ты все можешь, Жанна. Выше голову! Выше голову, Жанна! То есть — голову вниз. Да-да, нагни голову, Жанна, ты все мо­жешь... Пробил час последнего подвига, Жанна! Голову вниз... Ты должна выжить: на колени! Ползи, Жанна! (Рыдая, падает на колени и под­ползает к распятию.) Надо начать упражняться с твоих ног, Господи... как будто ты — это епис­коп Кош он, свинья Кошон... (Целует ноги распя­того Христа.) А это великий инквизитор скопец ле Метр... (Снова целует.) А это следователь стервятник Лафонтен... (Та же игра.) А теперь ты будешь педерастом Ладвеню, прости меня, Господи, дай я вылижу твои гнусные ножки, Ладвеню, дай мне их, педераст ничтожный, это ты сочинил весь этот фарс, самый воню­чий фарс на земле и на небе, дай! (С отвра­щением целует ноги распятого, постепенно уни­жение переходит в ярость.) Кто создал тебя, Ладвеню, и подобных тебе уродов — ты ли, Господи? Зачем ты создал человека на этой зем­ле — чтобы он ползал, как червь, как я ползаю сейчас? Тогда смотри и радуйся! Неужто тебе не противно смотреть на твои жалкие подо­бия, Господи? О, Жанна, Дева Франции, прости меня за то, что я убиваю тебя, чтобы выжить!

О, народ мой, простишь ли ты меня за то, что, отрекаясь, я убиваю твою Жанну и ничто, никогда не воскресит ее! Зачем ты оставил свою Жанну, Господи, как оставил своего сына Иисуса? Зачем ты оставляешь своих посланцев и бро­саешь их под ноги свиньям, как бисер? Почему ты молчишь? Где же ты, о Господи?

Непонятно откуда, будто со всех сторон, слы­шится писклявый старческий голос: «Иду! Иду!» Через несколько секунд становится ясно, что это глас Господень.

(Отскакивает назад.) Кто?.. Кто это? (Прислуши­вается, оглядывается.) Где... ты?