Мастер и Маргарита. Философские диалоги

Внутри романной формы соотносятся часть и целое, один макроэлемент — конкретный признак философского романа, с другими элементами текста в художественной органике формообразования, жанровом синтезе. Самостоятельной и существенной жанрово-композиционной константой является в " Мастере и Маргарите" философский диалог.

Одно из самых распространенных и для нас важных словарных определений диалога (от греч. dialogos) следующее: «Попеременный обмен репликами (в широком смысле репликой считается и ответ в виде действия, жеста, молчания) двух и более людей»32. Помимо диалога, который происходит в реальности, диалог в мире художественного произведения имеет свои способы создания и отличен от эмпирического обмена репликами, беседы, молчаливого взаимопонимания. В исследовательской литературе существует многоуровневая трактовка диалога, представляющая его в бесчисленном количестве вариантов: искусства и жизни, читателя и писателя, творческого субъекта и его «материала», субъекта и объекта, двух субъектов, автора и героев, повествователя и персонажей, персонажей между собой, образов, мотивов, композици онных элементов структуры. М.М.Бахтин писал о «большом диалоге» и микродиалоге романа, о диалогических «далеких контекстах» будущего восприятия и осознания творений искусства. Он придавал первостепенное значение полифоническому диалогу сознаний героев «в области слова», в процессуальности романного целого. Диалог «речевых активностей» субъектов создает образ идеи, «живое событие, разыгрывающееся в точке диалогической встречи двух или нескольких сознаний».

Не все обмены репликами, развернутыми высказыва ниями являются философскими диалогами. Классифици ровать диалоги можно, но любая классификация их будет несовершенна и едва ли исчерпывающа. В чистом виде сделать это нельзя. Они разного типа и различаются по содержанию, имеют свою тему, ситуацию высказыва ния. Диалоги как бы держат изнутри, наряду с массовы ми сценами, реально-бытовыми эпизодами, всю конструк цию романа " Мастер и Маргарита". Философские диалоги создают напряженное нравственно-философское, религиозное поле, многообразие образов идей романа.

Исключительное значение имеет сюжетная функция диалогов. Они выражают поворот сюжета, развитие действия, выполняют сюжетно-служебную, сатирико-нраво описательную, бытовую роль. Многочисленные примеры сатирико-нравоописательного диалога есть в «московских главах» " Мастера и Маргариты". Чисто «сюжетные» диалоги — Афрания и Понтия Пилата, Маргариты и Азазелло, Ивана и Стравинского. Диалог может разрастаться в полилог со множественностью сознаний, речевых активностей (полилог главы 24 «Извлечение Мастера»). Фабульные моменты в диалогических репликах, объясняю щие загадки действия, присутствуют в процессе диалога в единстве и различном соотношении с чисто философски ми рассуждениями. Преобладанием философского дискурса определяется сам тип романного философского диалога.

Герои подобного диалога философствуют, т.е. выступают не только как обладатели внешних, действенных, психологических характеристик, но как выразители определенной интеллектуальной активности, сложившейся концепции жизни, которую они обычно претворяют в философемах, мыслеобразах. Философский диалог присутствует и тогда, когда он ведется на уровне метафизических глубин, с использованием символов веры, проявлением религиозного чувства, когда решается вопрос об Абсолюте. Глубинный драматизм, обращение к вечным проблемам бытия, предельное расширение художественного пространства затрагиваемых тем, предметов диалога ограничивают сюжетную конкретику, детализированность характеров. Возникает ощущение прямой связи между сознаниями в самых потаенных глубинах человеческого духа: «Тут дьявол с богом борется, а поле битвы — сердца людей».

Философские диалоги разнообразны и в конечном счете взаимопереходят друг в друга. Они определяют сюжетное движение, развитие авторской мысли, обладают своеобразной духовной насыщенностью, интенсивностью протекания, темпа речевого взаимодействия. Диалоги предельно обостряют, драматизируют природу романного действия. Когда сталкиваются полярные точки зрения на мир, повествователь устраняется и возникает сценизм.

Философские диалоги " Мастера и Маргариты" мало напоминают отвлеченные рассуждения. Они создают основной событийный ряд романа. Это органичные звенья сюжетной цепи эпизодов, и названия элементов сюжета, естественно, напрашиваются в качестве их определения. Так, экспозитивным и одновременно диалогом-завязкой необходимо считать разговор Берлиоза и Бездомного с Воландом. Диалог-кульминация романа Мастера — допрос Понтием Пилатом Иешуа; диалог-развязка судьбы Мастера и Маргариты — встреча Левия Матвея и Воланда. Эти три диалога являются целиком философскими. Они, как это бывает у Булгакова, концептуальны, в них происходит схождение полярных жизнеотношений, интеллектов, несходных трансцендентных позиций, сущностей. В этих диалогах звучат до афоризма сжатые философские аксиомы, сформулированы законы мироздания.

Нравственно-философская, религиозная позиция автора до сих пор остается невыявленной, и многие исследова тели вообще отказываются видеть ее в романе. Она едва ли аргументирована как целостная, но ее нельзя и растворить в многомерном контексте. Религиозная, культурная, историческая прототипизация в булгаковедении не должна заслонить собою сам роман, его художественную идеологию. Накопленные и «дешифрованные» «мотивные соответствия», литературные реминисценции, скрытые цитаты, предполагаемые объекты пародирования, архетипы, устойчивые символы, знаки — материалы для обширного текстологического, историко-литературного и реального комментария к роману. Необходимо все же осмыслить то, что есть в предварительно установленной последней редакции, как целое — единый объект исследования и субъективность творческого духа.

Уже первый диалог Берлиоза и Бездомного на Патриарших прудах с профессором черной магии Воландом обнажает философскую мысль автора. Здесь намечается завязка всех художественных идей романного целого, которые диалогически заострены и нуждаются в разрешении, в дальнейшем развитии действием и словом.

С первой страницы романа перед нами очень лаконичные портреты Берлиоза и Бездомного с упоминанием их социального статуса. И сразу в роман входит таинствен ное, странное — поэтика недоговоренности. Общий тон повествователя — поначалу тон беспристрастного рассказчика — изобилует акцентными вводными сочетания ми слов типа: «следует отметить» (5, 7), «прошу заметить» (5, 8), «надо заметить» (5, 9), «между прочим» (5, 9), «и вот как раз в то время» (5, 10), «когда, откровенно говоря» (5, 10), «приходится признать» (5, 10), «необходимо добавить» (5, 12). Повествователь неторопливо ведет рассказ, погружая читателя в странности страшного майского вечера (пустота аллеи, «прозрачный гражданин»). «Необос нованный, но столь сильный страх» (5, 8) Берлиоза сперва мотивируется «ударом от жары», галлюцинациями. Страх переходит в ужас, затем в тревогу. Постепенно Берлиоз успокаивается. Несобственно-прямой речью пересказыва ет повествователь разговор двух приятелей, дает собствен ную оценку председателю МАССОЛИТа. Берлиоз говорит с Иванушкой об Иисусе. Предмет их «ученой беседы» (5, 11) — отрицание веры в Бога, самой возможности рождения Христа — подключает к разговору неизвестного собеседника-иностранца. Начинается диалог внешне полярных сторон о Боге и дьяволе, религии и атеизме, «области разума» и Иисусе как исторической личности, «доказательствах бытия Божия» и о «точках зрения» по отношению к ним.

«Заграничный гость» сразу переводит беседу в философское русло: «Но, позвольте вас спросить [...], как же быть с доказательствами бытия Божия, коих, как известно, существует ровно пять?» (5, 13). Берлиоз, как более осведомленный человек по сравнению с Иванушкой, отвечает вполне в соответствии с кантовым «чистым разумом»: «Ведь согласитесь, что в области разума никакого доказательства существования Бога быть не может» (5, 13).

Довольный «иностранец» углубляется в историю вопроса, припоминая моральное «шестое доказательство» Иммануила Канта. Редактор с улыбкой возражает собеседнику: «Доказательство Канта [...] также неубедительно» (5, 13). Демонстрируя свою ученость, он ссылается на авторитет Шиллера и Штрауса, критиков подобного доказательства. Между репликами диалога то и дело внедряется внутренняя речь Берлиоза, сполна выражающая его психологический дискомфорт.

Иван Николаевич Бездомный в резко наступательном тоне выдает на первый взгляд не существенные для философской беседы тирады, выступая стихийным оппонентом обоим собеседникам: «Взять бы этого Канта, да за такие доказательства года на три в Соловки!» (5, 13). Слова эти восторгают Воланда, подталкивают к парадоксальным признаниям о завтраке с Кантом, о шизофрении. Он вновь и вновь обращается к вопросу о Боге: «[...] ежели Бога нет, то, спрашивается, кто же управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле?» (5, 14).

Бездомный не задерживается с ответом: «Сам человек и управляет» (5, 14). Далее следует длинный монолог «иностранца», иронически обыгрываются предсказания о смерти председателя МАССОЛИТа. «Надо будет ему возразить так, — решил Берлиоз, — да, человек смертен, никто против этого и не спорит. Но дело в том, что...» (5, 15). Незнакомец неожиданно подхватывает эти мысли в точной огласовке: «Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды [...]» (5, 16).

Помимо обычных различительных реплик прямой речи Булгаков смело вводит в диалог новый элемент диалоги ческой встречи двух или нескольких сознаний — внутрен нюю речь, которая становится диалогической не только с «точки зрения» читателя, но и кругозора героя. Воланд «читает мысли» своих собеседников. Их внутренние реплики, не предназначенные для диалога, находят ответную реакцию в философской беседе. Воланда именно поэтому трудно рассматривать в ряду с другими героями. Он нечто отличное от обыкновенной, да и самой исключитель ной, личности. Он может слышать чужую внутреннюю речь. Функция провоцирования диалога в Воланде далеко не единственная. Он «всесилен» в своем всезнании, абсолютности разумного.

«Иностранец» вдруг повергает Берлиоза в удивление: «Вам отрежут голову!» (5, 16). Диалог ненадолго прерывается. Приятели советуются. Берлиоз и Бездомный сталкиваются с необычным воочию и как бы отгоняют его от себя. Протокольная точность предсказаний профессора становится необъяснимой с их мировоззренческой позиции. Берлиоз предстает олицетворением непробиваемой косности сознания. Его официозно-горделивая и дипломатически-вежливая защита социальных догматов поддерживается Иванушкой. Различие между ними — в возрасте, интеллекте и темпераменте. Это отношение учителя и ученика, догматичного литературного мэтра и бойкого начинающего поэта. Нетерпение, заносчивость Бездомно го противопоставлены умудренному скепсису Берлиоза. В Иване, кажется, еще не потеряна до конца необходимая для коренной ломки сознания восприимчивость. Иван чувствует приближение «чертовщины» и чертыхается: «А какого черта ему надо?» (5, 12); «Вот черт его возьми, а!..» (5, 15). Берлиоз же затвердел в одномерном своем существовании. Его внутренняя самопроверка осуществляется в тесных рамках догмата.

Профессор черной магии называет себя «историком». Он уверенно шепчет: «Имейте в виду, что Иисус существо вал» (5, 19). Берлиоз, упрямо не соглашаясь с такой констатацией, выражает общепринятую «другую точку зрения» (5, 19) и вновь возвращает разговор «на круги своя»:

«— Но требуется же какое-нибудь доказательство... [...]

— И доказательств никаких не требуется, — ответил профессор [...]» (5, 19).

Воланд «заговорил» о Пилате.

Диалог продолжается в главе третьей и ведется уже под сильным воздействием произнесенного рассказа. Собеседники согласны друг с другом в одном убеждении: «[...] что написано в Евангелиях, не происходило на самом деле никогда [...]» (5, 44). Вместе с тем Берлиоз сомневает ся в истинности услышанного. Консультант заверяет, что он «лично присутствовал при этом» (5, 44). Воланд неистощим на аргументацию, пусть даже лукавую и из области чудесного. И Михаилу Александровичу с его рассудоч ным умом ничего не остается, как признать собеседника сумасшедшим. Последующие реплики диалога напоминают форму допроса иностранца. Воланд проявляет себя неожиданным философским вопросом: «А дьявола тоже нет?» (5, 45). Следует категоричный ответ Бездомного: «И дьявола. [...] Нету никакого дьявола» (5, 45). Разговор о дьяволе Воланд завершает в назидание приятелям: «Но умоляю вас на прощание, поверьте хоть в то, что дьявол существует! [...] Имейте в виду, что на это существует седьмое доказательство, и уж самое надежное! И вам оно сейчас будет представлено» (5, 46).

М.Булгаков в этом философском диалоге «решал» богословские и историософские вопросы, отраженные в художественно-философском построении романа. В разговоре Берлиоза, Бездомного и Воланда намечается, как указал Б.В.Покровский, концепция «объективной линии европейского рационализма» от Аристотеля через католицизм до Канта и далее — к атеистическому марксизму, коммунистической «кошмарной реальности послереволю ционной Москвы 20-х_30-х годов»37. Глубоко анализируя каждый пункт романного диалога с позиции «профессио нального философа», исследователь делает вывод, что «благодаря разговору Берлиоза и Воланда мы понимаем, что роман Мастера в том, что касается образа Иисуса Христа, [...] переносит нас в начало девятнадцатого века, в ту точку исторического развития, когда после «Критики чистого разума» начался процесс рационалистической демифологизации священных текстов христианства». Как известно, обе христологические школы, мифологическая и историческая, пытались рассудочным путем объяснить Священное Писание. Они в течение почти полутора веков определяли научную парадигму знаний о Христе, в том числе и в атеистическом советском государстве 38. Эта линия европейского рационализма по-особому осознается в " Мастере и Маргарите". Мастер создавал историческую версию событий в Ершалаиме. Вопрос о том, насколько она соответствовала воззрениям Булгакова, прямо зависит от развития авторской мысли в «двойном романе».

Сцена Иешуа и Пилата — «узел морально-философ ского конфликта [...], рокового конфликта идеала и действительной власти» 39 — существует в рамках «Евангелия от Воланда», написанного рукою Мастера. Внутренний мир Иешуа читателю почти не раскрыт, он домысливается исходя из философем, религиозных символов, «мифических» проекций на евангельский пратекст. Реальность существо вания Иешуа в мире романа дана в кругозоре Понтия Пилата и в репликах самого «бродячего философа» (5, 30). По сравнению с евангельским Христом он еретически выписан Мастером, лишен сакрального смысла. Герой «ершалаимских глав» пытается отвечать на многие «последние вопросы»: Бог и вера, власть кесаря, новый храм истины, царство истины и правды. Но «этому Иешуа не было искушений в пустыне. Арест по тяжкому обвинению для него первая серьезная встреча со злом»40. Сила доброты собеседника Пилата и избранные им идеалы не подкреплены богодухновенным содержанием Священного Писания.

Иешуа признается Пилату в своем одиночестве: «Я один в мире» (5, 22). Он отрекается от слов своего верного ученика Левия Матвея. Арестант подмечает, что и прокуратор экзистенциально одинок: «[...] ты слишком замкнут и окончательно потерял веру в людей» (5, 27).

Диалог принимает философскую остроту, когда Иешуа провозглашает, «что рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины» (5, 26). Пилат видит, что говорит с «философом», с этим именем обращается к собеседнику и главный свой вопрос формулирует философски: «Что такое истина?» (5, 26). Иешуа поразительно быстро находит ответ: «Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти» (5, 26). Известно, что Христос в аналогичной ситуации безмолвствовал. Современный православный богослов этот ключевой узел романного диалога комменти рует так: «Слово Спасителя всегда собирало умы в единстве Истины. Слово Иешуа побуждает к отказу от такого единства, к дроблению сознания, к растворению Истины в хаосе мелких недоразумений, подобных головной боли. Он все-таки философ, Иешуа. Но его философия, внешне противостоящая как будто суетности житейской мудрости, погружена в стихию «мудрости мира сего».

Прокуратор на одну из реплик арестанта, что «злых людей нет на свете» (5, 29), отвечает глубокомысленной усмешкой: «Впервые слышу об этом [...], но, может быть, я мало знаю жизнь!..» (5, 29). Опыт практический, выверенный для Пилата важнее зыбкой утопии «нового храма истины» (5, 26). То, что является проявлением свободной душевной открытости Иешуа, воспринимается прокурато ром глубоко скептически, а порой и прямо враждебно. «Правду говорить легко и приятно» (5, 31), — произносит арестант. И получает в ответ предупреждение, гранича щее с угрозой: «Мне не нужно знать [...] приятно или неприятно тебе говорить правду. Но тебе придется ее говорить. Но, говоря, взвешивай каждое слово, если не хочешь не только неизбежной, но и мучительной смерти» (5, 31). О смерти чуть раньше уже сказал «философ».

Разговор между ними продолжается. Ситуация диалога резко меняется не в пользу Иешуа, уважительного и равноправного отношения к нему в философском споре.

В Пилате пробуждается гнев: «И не тебе, безумный преступник, рассуждать о ней!» (5, 32). Речь идет об истине. В " Мастере и Маргарите" не раз показана нравственная ущербность того, кто спешит наречь оппонента безумцем (вспомним Берлиоза).

Иешуа рисует собственную утопию «царства истины»: «В числе прочего я говорил [...], что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть» (5, 32). Пилат торжественно провозглашает «великую и прекрасную» власть императора Тиверия.

Из всех героев романа прокуратор более всего детерминирован своей средой, эпохой, идеологией государства, царством Кесаря. Психологический рисунок его подробен, самосознание философично. Пилат заплатил кровью за место прокуратора Иудеи, и чаша римского наместника кажется ему намного весомей чаши хрупкой истины двадцатисемилетнего бродяги. Личность «философа» поначалу располагает к себе Пилата. Но государственная идея затмевает в прокураторе чисто человеческий помысел прощения. Иешуа не сумел пробудить в Пилате искры нового мирочувствия, прожечь ими коросту умудренного сознания. Рассудок прокуратора взял верх над его же чувствами, и совершилась трагическая ошибка.

По ходу допроса собеседник Пилата становится более непреклонен в отстаивании своей позиции. Прокуратор умышленно и язвительно переспрашивает его: «И настанет царство истины?» (5, 33). Иешуа выражает стойкую убежденность: «Настанет, игемон» (5, 33). Пилат срывается на крик: «Оно никогда не настанет!» (5, 33). Он хочет узнать у арестанта: «Иешуа Га-Ноцри, веришь ли ты в каких-нибудь богов?» (5, 33). И это становится еще одним пунктом философской ошибки: «Бог один, — ответил Иешуа, — в него я верю» (5, 33). Понтий Пилат приходит к окончательному и бесповоротному выводу на основе своего опыта правителя, устоявшегося мировоззрения, взращенного одиночеством, скукой, «малодушными» помыслами о смерти, потерей веры в людей. Он прельщен сомнениями и в то же время холодно расчетлив. Данный «диалог в диалоге» сводит философскую, с элементами пророчества, речь Иешуа и глубокий философский пессимизм дискурса Пилата в конфликт двух взаимоисключающих жизнеотношений.

Спор об истине и добре, человеческой судьбе в мире получает неожиданное продолжение в споре о том, кто обладает конечной властью определять их. В романе предстает еще один непримиримый философский поединок. Он является смысловым завершением разговора Берлиоза, Бездомного и Воланда о Боге и дьяволе.

Чуть больше страницы текста занимает философский диалог Воланда и Левия Матвея, в репликах которого предопределен итог земного пути Мастера и Маргариты, реализуется всемогущая воля того, кто «прислал» «бывшего сборщика податей» (5, 349), в посмертной судьбе героев. Из диалога вырисовывается философско-художе ственный универсум булгаковского романа, проясняется окончательный онтологический статус «духа зла и повелителя теней» (5, 349), Левия Матвея и его учителя (характерно, что имя Иешуа в диалоге не называется). Разговор «незваного, но предвиденного гостя» (5, 349), создателя мифа о своем учителе, и Воланда — кульминационный отрезок сюжета, философски напряженный обмен загадочными репликами.

Нигде в романе не говорится о каком-либо «равновесии» добра и зла, света и теней, света и тьмы. Проблема эта явственно определена лишь в данном диалоге и окончательно не разрешена автором. Комментаторы романа много копий сломали над фразой Левия: «Он не заслужил света, он заслужил покой» (5, 350). Общее толкование мифологемы «покой» как бестелесного существования души Мастера в тех сферах, куда проникает дьявол, нам кажется вполне приемлемо. «Покой» Мастеру дает Воланд, Левий приносит на то согласие силы, излучающей свет. Всеведение, отрицание и разрушение «старого софиста» (5, 350) (заметим смелость и непоколебимую убежденность вестника Левия Матвея) в этой сцене теряют свою абсолютность. Принципиальный спор с Воландом — отражение нескончаемой борьбы за право светить или покрывать мраком «грустную» землю. Ключевой разверну той репликой звучит речь Воланда: «Ты произнес свои слова так, как будто ты не признаешь теней, а также и зла. Не будешь ли ты так добр подумать над вопросом: что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени?» (5, 350). Вот антиномизм бытия, где Воланд теряет свое могущество, а Левий Матвей в свою очередь получает холодный урок столкновения с дьяволом. «Ты глуп», — бросает ему Воланд и в их раздраженном споре — неизбеж ная враждебность света и тьмы, о которых так хорошо сказано в Евангелии от Иоанна: «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Гл. 1, 5). Толкование этих слов и перевод их с древнегреческого неоднозначны: «Восточное христианство понимает это место, как утверждение непобедимости света, западная же церковь, наоборот, — как признание упорства тьмы»42.

Диалог, который мы обозначили как философский, органично врастает в ткань повествования, в развитие художественного конфликта образов идей, сознаний. Этим создается высокое эстетическое качество живой полнокровности стиля " Мастера и Маргариты", жанровой определенности типа романа, вобравшего формы комического и трагического и ставшего философским.

https://www.licey.net/lit/mm