Не «удерживание ума неподвижным», а бездумье

Хоть вы, может, и не вполне знаете, ошибаются или же правы учителя из различных мест, если ваша собственная основа крепка и подлинна, яды ошибочных доктрин не смогут повредить вам, включая и «удерживание ума неподвижным», и «забвение забот». Если вы всегда «забываете заботы» и «держите ум неподвижным», не разбивая ум рождения и смерти, тогда обманчивые влияния формы, ощущения, восприятия, воли и сознания найдут свой путь, и вы неизбежно будете делить пустоту надвое.

Отпустите и сделайте себя бескрайним и обширным. Если вдруг возникают прежние привычки, не используйте ум для их подавления. Времени у них столько же, как и у снежинки на раскаленной плите. Для тех, у кого проницательный глаз и умелая рука: один прыжок — и они берут препятствие.

Лишь тогда они узнают сказанное ленивым Жуном: «При пользовании умом не бывает ментальной деятельности». Искаженный разговор загрязнен именами и формами, прямой разговор без сложностей. Без ума, но действующий, всегда действующий, но несуществующий — насчет бездумья я скажу, что это уже неотделимо от обладания умом. Это не те слова, которые говорят, чтобы обмануть людей.

Было долгое непонимание этих двух вещей: удерживания ума неподвижным и бездумья. Многие люди принимали их за синонимы. Они кажутся синонимами, но в действительности они так далеки, как только могут быть далеки вещи, и нет способа, навести мост между ними.

Поэтому давайте сначала попытаемся найти точные значения этих двух понятий, потому что вся эта сутра Да Хуэя сегодня вечером интересует нас с точки зрения понимания их различия.

Различие самое деликатное. Человек, который удерживает свой ум неподвижным, и человек, который не имеет ума, будут выглядеть в точности одинаковыми снаружи, потому что человек, удерживающий свой ум неподвижным, тоже безмолвен. Под его безмолвием огромная суматоха, но он не позволяет ей всплывать. Он под сильным контролем.

Человеку с не-умом, или бездумьем, контролировать нечего. Он лишь чистое безмолвие — ничего подавленного, ничего дисциплинированного — только чистое пустое небо.

Поверхность бывает самой обманчивой. Нужно быть очень бдительным по поводу внешности, ведь оба они выглядят одинаковыми снаружи — оба безмолвны. Эта проблема не возникала бы, если бы неподвижного ума было достичь нелегко. Его легко достичь. Не-ума достичь нелегко; это не дешевка, это величайшее сокровище в мире.

Ум может разыграть игру быть безмолвным; он может разыграть игру быть без всяких мыслей, эмоций, — но они просто подавлены, совершенно живые, готовые вскочить в любой момент. Так называемые религии и их святые впали в заблуждение неподвижного ума. Если вы продолжаете сидеть молча, пытаясь контролировать свои мысли, не допуская своих эмоций, не допуская никакого движения внутри себя, понемногу это будет становиться вашей привычкой. Это величайший обман в мире, какому вы можете подвергнуться, потому что все в точности одно и то же, ничего не изменилось, но выглядит это, как будто бы вы прошли через трансформацию.

Состояние не-ума или бездумья прямо противоположно неподвижному уму — оно выходит за пределы ума. Оно создает такую дистанцию между вами и умом, что ум становится далекой звездой, удаленной на миллионы световых лет, а вы — просто наблюдатель. Когда ум недвижим, вы — контролер. Когда ума нет, вы — наблюдатель. Это различные уровни.

Когда вы контролируете что-то, вы в напряжении; вы не можете быть без напряжения, поскольку то, что под контролем, постоянно старается восстать против вас, то, что порабощено, желает свободы. Ваш ум — раньше или позже — взорвется местью.

Мне нравится история... Жил в деревне человек очень гневливый и агрессивный, до того яростный, что убил свою жену по какому-то пустяку. Вся деревня опасалась того человека, потому что он не знал аргументов, кроме насилия.

В тот день, когда он убил свою жену, сбросив ее в колодец, проходил джайнский монах. Собралась толпа, и джайнский монах сказал: «Этот ум, полный гнева и насилия, приведет тебя в ад».

Положение было таким, что человек сказал: «Я тоже хочу быть столь же безмолвным, как и вы, но что я могу поделать? Когда гнев овладевает мною, я почти бессознателен, — и вот я убил свою любимую жену».

Джайнский монах сказал: «Единственный способ успокоить этот ум, который полон гнева, насилия и ярости, это отречься от мира». Джайнизм — это религия отречения и, в конце концов, отречения даже от одежды. Джайнский монах живет голым, потому что ему не позволяется владеть даже одеждой.

Тот человек был очень заносчив, и это стало вызовом для него. Перед всей толпой он тоже сбросил свою одежду в колодец, где была его жена. Деревня не могла поверить этому; даже джайнский монах немного испугался: «Он что, ненормальный?» Тот человек опустился к его стопам и сказал: «Тебе, может, потребовались десятилетия для достижении стадии отречения... я отрекаюсь от мира, я отрекаюсь от всего. Я — твой ученик, посвяти меня».

Его звали Шантинатх, а «шанти» означает «умиротворенный». Так часто бывает... если вы видите безобразную женщину, самое вероятное, ее зовут Сундербай, что значит «прекрасная женщина». В Индии у людей странная манера... слепому человеку они дают имя Найян Сукх. Найян Сукх значит «тот, чьи глаза дают ему огромное удовольствие».

Джайнский монах сказал: «У тебя замечательное имя. Я не буду менять его; я сохраню его, но с этого момента ты должен помнить, что умиротворенность должна стать твоей истинной вибрацией».

Тот человек занялся самодисциплиной, укротил свой ум, долго постился, истязал себя и скоро стал более знаменитым, чем его мастер. Гневливые люди, заносчивые люди, эгоистичные люди могут делать такие вещи, которые от людей спокойных потребуют времени. Он стал очень знаменит, и тысячи людей приходили к нему, чтобы только коснуться его стоп.

Через двадцать лет он оказался в столице. Человек из его деревни приходил туда с какой-то целью и подумал: «Будет хорошо сходить туда и посмотреть, какая трансформация произошла с Шантинатхом. Слышно столько историй — что он стал совершенно новым человеком, что его прежнее я пропало, и новое, свежее существо возникло в нем, что он на самом деле стал умиротворенным, безмолвным, спокойным».

Поэтому этот человек отправился туда с великим почтением. Но когда он увидал Муни Шантинатха, видя его лицо, его глаза, он не мог поверить, что там было какое-нибудь изменение. Тут не было никакой благодати, которая неизбежно лучится от ума, ставшего безмолвным. Эти глаза были все так же эгоистичны — на самом деле они сделались еще более отчетливо эгоистичными. Человеческое присутствие было куда более уродливым, чем прежде.

Тем не менее, этот человек приблизился. Шантинатх узнал этого человека, который был его соседом, — но сейчас признавать его было ниже его достоинства. Человек тоже увидел, что Шантинатх узнал его, но притворился, что не узнал. Он подумал: «Это выдает многое». Он приблизился к Шантинатху и спросил: «Можно мне задать вам вопрос? Как вас зовут?»

Естественно, сильный гнев возник в Шантинатхе, ведь он знал, что этому человеку было прекрасно известно его имя. Но все же он сохранил контроль над собой и сказал: «Мое имя Муни Шантинатх».

Человек сказал: «Прекрасное имя, — но моя память очень коротка, вы не могли бы повторить снова? Я забыл... какое имя вы назвали?»

Это было уже слишком. Муни Шантинатх носил посох. Он взял посох в руку... он забыл все — двадцать лет контролирования ума — и сказал: «Спроси еще, и я покажу тебе, кто я. Ты забыл? — я убил свою жену, я — тот самый человек».

Лишь теперь он понял, что произошло... он понял, что за один момент бессознательности двадцать лет ушли на помойку; он не изменился вообще. Но миллионы людей чувствовали в нем великое безмолвие... да, он стал очень контролирующим, он подавлял себя — и это оплачивалось. Столько уважения и неограниченный почет для него — столько чести, даже короли приходят коснуться его стоп.

Ваши так называемые святые есть не что иное, как животные под контролем. Ум есть не что иное, как долгое наследие всего вашего животного прошлого. Вы можете контролировать его, но ум под контролем — это не пробужденный ум.

Процессу контролирования, подавления и дисциплинирования обучают все религии, и благодаря их ошибочному учению человечество не продвинулось ни на один дюйм — оно остается варварским. В любой момент люди начинают убивать друг друга. Для утраты себя не требуется ни единого мгновения; они совершенно забывают, что они человеческие существа и от них можно было бы ожидать чего-то намного большего, чего-то лучшего. Было очень немного людей, которым удалось избежать этого обмана — контролировать ум и верить, что они достигли безмолвия.

Достижение не-ума связано с совершенно другим процессом: я называю его предельной алхимией. Он состоит только из одного элемента — из наблюдения.

Гаутама Будда шел по городу, когда подлетела муха и села к нему на лоб. Он беседовал со своим другом, Анандой, и, не прерывая разговора, просто смахнул муху рукой. Потом вдруг до него дошло, что это движение его руки было бессознательным, механическим. Поскольку он сознательно беседовал с Анандой, рука отогнала муху механически. Он останавливается, и, несмотря на то, что теперь уже мухи нет, он снова взмахивает рукой сознательно.

Ананда спрашивает: «Что ты делаешь? Муха уже улетела...» Гаутама Будда отвечает: «Муха улетела... но я совершил грех, потому что проделал это в бессознательности».

Английское слово грех... только Гаутама Будда употребляет его в правильном значении. Слово грех берет начало из корней, которые означают забывчивость, неосознанность, ненаблюдательность, делание вещей механически, — а вся наша жизнь почти что механична. Мы продолжаем заниматься делами с утра до вечера, с вечера до утра, наподобие роботов.

Человек, который хочет войти в мир безмолвия, должен научиться только одной вещи. Единственный шаг — и путешествие окончено. Этот единственный шаг состоит в том, чтобы делать все, наблюдая. Вы двигаете своей рукой, наблюдая; вы открываете свои глаза, наблюдая; вы гуляете, вы делаете свои шаги алертно, осознанно; вы едите, вы пьете, но никогда не позволяете механичности овладевать собой. Это и есть единственный алхимический секрет трансформации.

Человек, который может делать все совершенно сознательно, становится светящимся феноменом. Он весь из света, а вся его жизнь — это сплошное благоухание и цветы. Механический человек живет в темных норах, грязных норах. Ему неведом мир света; он подобен слепцу. Человек наблюдающий — это действительно человек с глазами.

Да Хуэй понемногу проникает в более глубокие секреты внутренней трансформации. Он говорит: «Хоть вы, может, и не вполне знаете, ошибаются или же правы учителя из различных мест, но если ваша собственная основа крепка и подлинна, яды ошибочных доктрин не смогут повредить вам...

Он говорит, что бесполезно думать, кто прав, а кто ошибается. Есть тысячи доктрин, сотни философий, и если вы продолжаете искать истину в словах, вы заблудитесь в джунглях, где не сможете отыскать путь. Все, что вам известно, — это как достичь прочной основы внутри себя.

...включая и «удерживание ума неподвижным», и «забвение забот». Если вы всегда «забываете заботы» и «держите ум неподвижным», не разбивая ум рождения и смерти, тогда обманчивые влияния формы, ощущения, восприятия, воли и сознания найдут свой путь, и вы неизбежно будете делить пустоту надвое.

Отпустите и сделайте себя бескрайним и обширным...

Вопрос не в контролировании себя изолированными от сущего, — вопрос в том, чтобы позволить себе стать бескрайним — настолько же бескрайним, как само сущее. И в наблюдательности вы становитесь безграничны: это единственная вещь внутри вас, которая не имеет границ.

Взгляните на свое наблюдение, свидетельствование. Оно беспредельно.

Нет начала, нет конца... оно бесформенно.

Эта абсолютная неподвижность ума и есть на самом деле не-ум, или безмолвие. Это не контроль, это не дисциплина; вам не надо изо всех сил давить на свой ум и сохранять его безмолвным. Нет, его тут просто нет. Дом пуст. Тут некому контролировать и некому быть под контролем. Все заботы по контролированию исчезли в простой наблюдательности. Эта наблюдательность обширна. Коль скоро вы испробовали ее немного, она продолжает расширяться до самых пределов Вселенной.

Если вдруг возникают прежние привычки, не используйте ум для их подавления. Времени у них столько же, как и у снежинки на раскаленной плите.

Он напоминает вам, что, даже когда вы двигаетесь по пути наблюдения, иногда могут оживать прежние привычки. Но не надо беспокоиться; они подобны снежинкам на раскаленной плите, они исчезнут сами собой, просто наблюдайте. Не надо беспокоиться, не надо волноваться, не надо переживать.

Иногда будет гнев, иногда будет желание, иногда будет амбиция, но им не расстроить вашего наблюдения. Они придут и они уйдут, не оставив следа на вашей подобной зеркалу чистоте. Но вам нужно запомнить только одно: не начинайте воевать с ними, уничтожать их, разрушать их, отбрасывать их. Для ума это самое естественное, — если происходит что-то ошибочное, вскочить и уничтожить это. Такова единственная вещь, которую вы должны осознать, потому что это то, что никогда не позволяет человеку выбраться за пределы ума. Вернутся прежние привычки, — а прежние привычки очень старые, они возникли много-много жизней назад. Ваше осознавание очень свежее и очень новое; ваша механистичность древняя, так что очень естественно, что она будет возвращаться.

Кто-то оскорбляет вас — вы не должны гневаться, но вы вдруг обнаруживаете возникающий гнев. Это не усилие, это просто старая привычка, старая реакция. Не воюйте с ней, не пытайтесь улыбнуться и скрыть ее.

Пронаблюдайте ее, — и она будет приходить, и будет уходить... подобно снежинке на раскаленной плите.

Для тех, у кого проницательный глаз и умелая рука: один прыжок — и они берут препятствие.

Лишь тогда они узнают сказанное ленивым Жуном: «При пользовании умом не бывает ментальной деятельности». Если человек изучил искусство наблюдения, он может также пользоваться и своим умом, однако у него не будет ментальной деятельности.

Я разговариваю с вами, и я использую свой ум, потому что нет другого способа. Ум — это единственный способ выразить любое сообщение словами; таков единственный доступный механизм. Но мой ум абсолютно безмолвен, там нет ментальной деятельности: я не думаю, что мне говорить, и я не думаю, что я сказал. Я попросту откликаюсь на Да Хуэя спонтанно, без привнесения себя в это.

Это как будто бы вы пошли в горы и крикнули, а горы вторят эхом: горы не занимаются никакой ментальной активностью, они попросту отзываются эхом. Когда я говорю про Да Хуэя, я просто горное эхо.

«При пользовании умом не бывает ментальной деятельности». Искаженный разговор загрязнен именами и формами, прямой разговор без сложностей. Без ума, но действующий... Это странное переживание, когда вы можете пользоваться умом без всякой ментальной деятельности... Без ума, но действующий, всегда действующий, но не существующий.

С самого своего детства я любил безмолвие. Пока мне это удавалось, я мог просто сидеть молча. Естественно, моя семья полагала, что я не пригоден ни для чего — и они были правы. Я, безусловно, доказал непригодность ни к чему, но я не сожалею об этом.

Это доходило до того, что я, бывало, иногда сидел, а моя мать могла подойти и сказать что-то вроде: «Кажется, нет никого во всем доме. Мне нужен кто-то, сходить на базар за овощами». Я сидел перед ней и мог сказать: «Если увижу кого-то, я скажу...»

Считалось, что мое присутствие не значило ничего; был я там или нет, это не имело значения. Раз или два они попытались, а потом обнаружили, что «лучше его не трогать и не обращать никакого внимания на него», — потому что утром меня посылали за овощами, а вечером я приходил и спрашивал: «Я забыл, за чем вы посылали меня, а сейчас базар закрыт...» В деревнях овощные базары закрываются вечером, и продавцы возвращаются в свои деревни.

Моя мать сказала: «Это не твоя вина, это наша вина. Целый день мы прождали, но, во-первых, нам не следовало просить тебя. Где ты был?»

Я ответил: «Как только я вышел из дому, как раз рядом было очень красивое дерево бодхи» — тот вид дерева, под которым Гаутама Будда стал пробужденным. Это дерево получило имя дерево бодхи — или, по-английски, дерево бо — благодаря Гаутаме Будде. Неизвестно, как его называли до Гаутамы Будды; очевидно, у него было какое-то название, но после Будды оно стало ассоциироваться с его именем.

Там было прекрасное дерево бодхи, и оно было таким соблазном для меня. Под ним всегда бывала такая тишина, такая прохлада, никто не беспокоил меня, так что я не мог пройти, не посидев под ним хоть немного. И такие моменты покоя, я думаю, порой могли растягиваться на весь день.

После нескольких разочарований они решили: «Лучше не беспокоить его». И я был безмерно счастлив, когда они согласились с тем фактом, что меня почти не существует. Когда никто и ничего не ждет от вас, вы впадаете в безмолвие... Мир принял вас; теперь от вас ничего не ждут.

Когда я иногда опаздывал домой, меня обычно разыскивали в двух местах. Одно было под деревом бодхи, — а поскольку меня стали искать под деревом бодхи, я начал взбираться на дерево и сидеть на его вершине. Они подходили, озирались вокруг и говорили: «Кажется, его здесь нет». Я и сам кивал; я говорил: «Да, это верно. Меня здесь нет». Но меня вскоре обнаружили, потому что кто-то заметил, как я карабкался, и сказал им: «Он обманывал вас. Он всегда здесь, большую часть времени просиживает на дереве», — поэтому мне пришлось уходить немного дальше.

Прежде там было мусульманское кладбище... Теперь люди обычно не ходят на кладбища. Конечно, каждому придется пойти однажды, но, за исключением этого случая, людям не нравится ходить на кладбища. Поэтому то было самое тихое место... ведь мертвые не разговаривают, они не создают неприятностей, они не задают ненужных вопросов, они даже не спрашивают вас, кто вы, им не нужны рекомендации.

Я обычно сидел на мусульманском кладбище. Это было большое место, с множеством могил, с деревьями, очень тенистыми деревьями. Когда мой отец узнал, что я сидел там, он сказал: «Это уж слишком!» Он пришел однажды, нашел меня и сказал: «Ты можешь начать сидеть на дереве бодхи или под деревом бодхи, и никто не будет мешать тебе. Это уж слишком, это опасно — и, по сути дела, когда кто-то идет на кладбище, ему следует принять омовение и сменить свою одежду. Ты просиживал здесь целый день, а иногда ночью, и когда ты приходишь домой, мы не знаем, откуда ты приходишь».

Это обычно, что когда вы возвращаетесь с кладбища... Обыкновенно никто не пойдет туда, пока не отправят и не придется идти; так что, с неохотой, отправляются. С кладбища люди обычно идут прямо к реке для омовения, смены одежды, и только потом они входят в дом. Поэтому мой отец сказал: «Я не знаю, сколько же ты занимался этим».

Я сказал: «С тех пор, как ты помешал мне на дереве бодхи. Мне пришлось найти какое-то место...» И я рассказал ему: «Даже ты будешь получать удовольствие время от времени. Когда ты устал и слишком напряжен, приходи сюда — мертвецы не мешают никому».

Он сказал: «Не рассказывай мне про мертвецов — и особенно на мусульманской могиле...»

Мусульмане бедны; у них грязные могилы. В дождь иногда показывается мертвое тело. Грязь смыта, и вы видите мертвое тело — чья-то голова показывается, чья-то нога показывается. Он сказал: «Никогда не предлагай мне ходить туда. Уже сама идея, что однажды я окажусь в таком положении, — с головой, выглядывающей из могилы, — до того ужасает меня... ты странный мальчик!»

Я сказал: «Что же тут не так? Бедняга умер, он не может ничего поделать. Идет дождь, он же не прикроется зонтиком, что ему делать? Если одна его нога показалась, что же ему делать? Он не может подобрать ее — если же он подберет ее, тогда тоже будет беда, поэтому он хранит молчание и позволяет вещам быть, как они есть».

Любовь к безмолвию и любовь быть отсутствующим помогли мне так потрясающе, что я могу понять, когда он говорит: «всегда действующий, но несуществующий — насчет бездумья я скажу, что это уже неотделимо от обладания умом. Это не те слова, которые говорят, чтобы обмануть людей».

Да Хуэй говорит: «Я не пользуюсь этими словами, чтобы обмануть кого-нибудь; я не стараюсь демонстрировать свое знание; я не претендую на то, что я более знающий, чем вы. Я высказываю эти слова, чтобы просто поделиться своим опытом: не-ум и ум могут существовать вместе. Тут не нужно использовать подавляющие методы, только чистое наблюдение... и понемногу ум лишается всего своего содержания. Он становится не-умом».

Поэтому безмолвие и ум нераздельны. Безмыслие — это и есть ум без всякого содержания, без всякой мысли. Это совсем как зеркало, не отражающее ничего.

Это безмолвие, эта способность быть зеркалом, не отражающим ничего, есть величайшее блаженство, которое сущее предоставляет человеку. И отсюда продолжается раскрытие — тайны за тайнами... нет вопросов, нет ответов, но потрясающие переживания... животворящие, осуществляющие, дающие удовлетворенность голодной душе, которая скиталась жизни и жизни.

Пора прекратить это блуждание. Чтобы прекратить это блуждание, есть простой метод — начинать наблюдать свой ум, свое тело, свои действия. Заняты вы чем-то или не заняты, к одной вещи вы должны быть алертны — к тому, что вы наблюдаете. Не теряйте наблюдателя — тогда не имеет значения, христианин вы, или индуист, или джайн, или буддист.

Наблюдатель — это никто.

Это просто чистое сознание.

И только это чистое сознание может создать новое человечество, новый мир, где люди не будут противопоставляться друг другу по дурацким признакам. Нации, расы, религии, доктрины, идеологии — все это просто игры для детей, не для зрелых людей. Для зрелых людей есть только одна вещь в сущем — это наблюдение.

Монах отправляется распространять послание Гаутамы Будды. Сам он еще не просветленный; вот почему Гаутама Будда зовет его и говорит ему: «Помни, я должен сказать это, потому что ты еще не просветлен... ты красноречив, хорошо говоришь, ты можешь распространять послание. Может, ты еще и не готов сеять зерна, зато тебе, может, удастся привлечь хоть немногих людей прийти ко мне, — но воспользуйся этой возможностью также и для своего собственного роста».

Монах спросил: «Что мне делать, как мне воспользоваться этой возможностью?» И Будда сказал: «Есть только одна вещь, которую можно делать при каждой возможности, во всякой ситуации, — и это наблюдение. Иногда ты обнаружишь, что люди раздражены, гневаются на тебя, потому что ты задеваешь их идеологии, их доктрины, их предрассудки. Оставайся молчаливым и наблюдающим. У тебя могут быть дни, когда ты не сможешь достать пищи, потому что люди против тебя, они не дадут тебе даже воды. Наблюдай... наблюдай свой голод, наблюдай свою жажду... но не раздражайся, не досадуй. То, чему ты будешь учить людей, менее важно, чем твое собственное наблюдение.

Если ты вернешься ко мне наблюдающим, я буду безмерно рад. Скольких людей ты направишь, не важно; скольким людям ты расскажешь, не важно. В конечном итоге имеет значение лишь то, пришел ли ты домой, обнаружил ли ты сам прочную основу свидетельствования. Тогда все остальное не важно».

Только такая медитация бывает; все другие медитации есть вариации одного и того же феномена. Поэтому эта сутра Да Хуэя — одна из самых фундаментальных.

— Хорошо, Маниша?

— Да, Мастер.

ВЕРА

Возлюбленный Мастер,