Распускаясь поздней ночью

https://ficbook.net/readfic/2065859

Автор: Map the Soul (https://ficbook.net/authors/192110)
Фэндом: EXO - K/M
Персонажи: Ифань/Чунмён
Рейтинг: PG-13
Жанры: Слэш (яой), AU

Размер: Мини, 38 страниц
Кол-во частей: 9
Статус: закончен

Описание:
Чунмён - остывающий в тишине робкий летний вечер, Ифань - разгорающаяся по ночам неутомимая скорость времени. Нежные льдисто-розовые пионы за окном и немного странной и неловкой романтики

Посвящение:
для RedSamhain, для неё одной и любимой *O*

Публикация на других ресурсах:
не надо, не расстраивай котиков,
иначе они тебя вычислят и накажут

Примечания автора:
работа будет строиться на 2х заглавных песнях
1. Tiger Lou - The Wake/Hooray Hooray
2. Radical Face - Welcome Home

Тихий и тёплый ранний вечер по-детски неосторожного июня, трогательного и необъяснимо-ранимого, мягко скользящего по краю умиротворённого сознания, едва заметно бередящего шёпотом подгибающейся высокой травы старые мысли. Душу вынимающая гитара в тонких белых линиях наушников на молочной коже и беспрестанно лезущая в глаза отросшая тёмная чёлка.

Солнце всё ещё такое яркое.

Вспоминать гораздо легче, чем забывать.
Закрывая глаза, чувствуйте себя как дома, почти исчезнувшие шрамы.

Чунмёну так нравится смотреть, как отчаянно трепещет под наступающим нежным ветром сочная листва на раскидистых деревьях в его маленьком дворе, шорох от соприкосновения подобен сотням сотен разноцветных неутомимых бабочек, отдаётся лёгким эхом в почему-то как никогда спокойном сердце. Разве что тянет немного заглянуть в глубину самого себя.

Всё уходит для того, чтобы вновь вернуться.
Готовится по новому кругу начать лгать.

Лето ведь за вечно умирающим городом всегда особенное, почти взрывается томной сладостью на кончике языка и пахнет ошеломительной, слишком яркой для настоящего клубникой, резкой свежестью той самой пока ещё живой травы, а ещё звёздным небом. И хоть пока не август, бесконечно долгими ночами мир каждый раз переворачивается с ног на голову от одного только вида.

Или же возвращается в верное положение. Невозможно выбрать что-то верное, когда дело касается подобных вещей, так? А ещё мята – много мяты. В чае, в воздухе, в голове. Это ведь не так уж и важно, в конце концов, где именно залечь спокойствию.

Каждый закат – проникновенная смерть на миллиарды уходящих раз и навсегда в вечность секунд, с очевидным перехватом без того слабого дыхания и болезненным щемлением в груди. Так было, есть и будет всегда, потому что там, высоко-высоко, вместе с обнажающейся алой плотью разорванных ветром небес и холодом уходящего солнца, и душа Чунмёна где-то бродит, потерянная, ищущая.

Кажется, одной жизни слишком мало, чтобы суметь вынести подобное.
У Чунмёна их бесконечно много, он – бессмертный.

Хочется верить.

Чунмён ходит уже довольно долго и останавливается посреди небольшого заброшенного поля, осторожно обойдя томящиеся, мокнущие в ожидании рисовые поля. В его руках – безмолвные дикие травы и тысячи собранных единым дыханием жизней, он закрывает глаза и уходит из реальности, позволяя ласкающему кожу воздуху проходить сквозь пальцы.

Его место – не здесь.
Где-то «там», далеко, где ничего не существует и не может, но одновременно и есть сердце всех воображаемых миров, где он действительно нужен и придётся кстати, заполнит нужную пустоту, где кто-то ждёт его прихода столько, сколько будет нужно, чтобы услышать затем негромкое «с возвращением» и просто обнять, хотя бы так.

Города не несут прохлады, в них для Чунмёна – единственно ощущаемый вакуум.

Свет постепенно становится всё холоднее и темнее, оставляет уже синеватые с глухим пурпурным следы на коже, предупреждающе покалывает и уступает своё место, почти утешающе касается лица на прощание. Тонкий аромат дыма, чуть влажной земли и нагревшихся смол наполняет пространство, и день окончательно уходит.

Чунмён не очень любит ночь.

Она невыносимо одинока даже для него.

---

Небольшой частный дом полностью в его распоряжении, он – единоличный хозяин, неоспоримый повелитель старых досок и потрёпанной временем крыши. Подступающая темнота страшна, но пока есть горячий чай и немного печенья, всё можно пережить, а ещё по дому где-то ходит кот.

Он не домашний, просто нашёлся. Сам по себе появился вдруг у порога, а кто в силах отказать умоляющим глазам и пушистой полосатой шкурке?..

Тихо. Ненавязчиво тихо.
Чунмён внимательно наблюдает за поднимающимся из чашки белёсым паром и ни о чём не думает, сосредотачиваясь на моменте – вполне возможно, что скоро его идиллия прервётся. Просто ожидает, никакой претензии на прорицание.

И, да, так и случается некоторое время спустя: недавно построившие ужасно дорогое, слишком уж кричащее поместье соседи, прячущиеся от непонятно кого только за высокой каменной стеной, устраивают очередное веселье, включая такую громкую, что у Чунмёна рука подрагивать начинает, музыку.

В этом месте должна быть тишина.

Даже если эти новые жильцы так богаты, что могут позволить себе парковать ярко-алые иномарки во дворе и запускать фейерверки чуть ли не через вечер, что-то отмечая, у них совершенно нет никакого права мешать мирному существованию других людей (пускай и единственный жилой дом в округе – как раз Чунмёнов). В конце концов, есть правила приличия, но, наверное, эти о них вряд ли что-то слышали.

Чунмён вдруг подскакивает, потому что что-то с силой ударяется в его окно, покрывая мгновенно загудевшее тонкое оконное стекло миллионами резных трещин. Кипяток от брошенной на пол чашки обжигает руку и заставляет отстраниться, сердце стучит слишком громко и быстро. Страшно.

Что это было?

Постепенно становятся слышны голоса, мужские, низкие, виновато смеющиеся, совершенно чужие; всё отчётливей и отчётливей, а Чунмён замирает, не зная, что вообще можно было бы сейчас сделать. Он никогда не бывал в подобных ситуациях, для него люди – «люди» - всегда были чем-то таким непонятным и необъяснимым, а от того внушающим ужас даже.

Он не то что бы боится – скорее, предпочитает избегать.

-…Чёрт, окно треснуло…
-Да ладно, в этой лачуге всё равно никто не живёт, разве что призрак какой, пошли…

Непростительно неуважение.

Чунмёна в равной степени раздирает и страх, и вскипевшая злость, неожиданно для самого себя он резким движением соскакивает со старого продавленного кресла, под протяжный скрип ощущая босой ступнёй растекающуюся по полу ещё тёплую жидкость.

-В этом доме я живу! – заявляет на удивление громко, стискивая пальцы в неуверенные кулаки.

Голоса тут же затихают, сквозь витраж треснувшего стекла не разобрать фигур, одни лишь смутные силуэты, тени настоящих людей. Но и они почему-то уходят, так просто оставляя Чунмёна наедине с бешено колотящимся сердцем.

Спустя почти минуту раздаётся стук в дверь.

Чунмён больше всего на свете не хочет открывать. Кто бы там ни был, ничего хорошего от пришедших он точно не получит, может быть, его даже побьют, почему бы и нет, такое частенько практиковали в его не самой приятной юности, и не потому, что Чунмён был слабаком или кем-то вроде. Другой, и ничего больше, никаких иных причин.

Сидел бы себе и молчал, так нет же, захотелось «защищаться».
Глупый, глупый Чунмён.

Стук повторяется, уже куда более сильный.

Ноги Чунмёна ведут его против воли, совершенно не слушаясь как заведённого разума, испуганной мантрой повторяющего только «не ходи, не ходи, не ходи», но он сам виноват, что подал голос, теперь придётся как-то разбираться с происходящим.

Вот он замирает перед дверью, чтобы как следует вдохнуть и открыть.
Не хочет, совсем.

Резко щёлкает щеколда, а небольшая ладонь тянется к железной ручке…

Дверь как всегда поддаётся плохо, требует дополнительных усилий и резкого рывка, впуская затем под дребезжащий звон старых материалов пряный вечерний воздух, тёплый и мягкий, почти как разогретый мёд сочащийся. Ведь чем темнее небо, тем слаще искушающий аромат, это каждый знает; Чунмён же вовсе старается избегать подобного обмана – голова слишком быстро кругом идти начинает.

По вечерам, тем более ночам, он совсем не такой, каким привык считать себя на утро. Это, в общем-то, вполне нормально, ведь человек – единица пластичная и непостоянная, но всё же не нравится, нет.

Пугает / Притягивает.

И, наверное, это правда поздний вечер виноват в том, что не привыкшее к потрясением сердце забилось вдруг так беспокойно-испуганно, до самого горла дошло сбившим с толку волнением, сжало в тисках малейшие попытки выговориться или даже вдохнуть. Он один со своим горьким привкусом дикой травы и едва различимой приторной влажностью от протекающей недалеко реки.

Чунмёну меньше всего хотелось признаваться себе в том, что в такой мгновенный ступор его ввёл именно стоящий на разбитых деревянных ступеньках парень, а не что-то ещё, совсем другое - как и большинству, ему куда проще обвинять то, что не попытается себя защитить.

И, точнее говоря, тот из двух парней, что смотрит чуть виновато, но от этого не менее нагло, высокий-высокий, почти до самого края неба, кажется, доставший бы, а ещё с будто из мрамора искуснейшей рукой выточенным прекрасным лицом темноволосый гость.

Чунмён никогда не видел кого-то настолько совершенного, если, конечно, можно посчитать идеал чем-то реально существующим – и для него это было уже как минимум поводом супер серьёзным для того, чтобы попытаться спастись бегством. Неосознанно он делает несколько шагов назад, внутрь «безопасного» дома, испуганный аурой почти настоящего великолепия, исходящей от Этого Парня, каким-то невидимым сиянием, которое, о, да, вполне способно уничтожить такого бесполезно-несовершенного Чунмёна в ближайшие пару секунд.

Подделки не должны вставать на пути у подлинных произведений.

Второй молодой человек, оставшийся почти незамеченным, издаёт странный неуверенный звук, дёргая друга за руку и явно пытаясь утащить от этого странного дома как можно дальше.

-Ээээ, Фань, пошли отсюда, этот мелкий меня пугает, - по секрету всему свету сообщает неумелым шёпотом, почти умоляюще цепляется за чужую безвольно повисшую руку и неуверенно выглядывает, хмуря очаровательное, почти детское лицо.

-Мы разбили ваше окно…

Чунмён вдруг вспыхивает самой нежной маджентой, у него карамельки к чаю похожего оттенка, а ещё растущие за домом пионы, но они ещё не распустились. Самому не понятно, от чего же именно такая реакция внутри организма; стараясь не смотреть на «гостей», Чунмён упорно сверлит взглядом пол.

А у самого сердце как бешеное колотится.

-…Мне очень жаль, что так случилось, я хочу возместить убытки…
-Ты с ума сошёл? Извинился, и хватит, валим отсюда, посмотри только на этого неадекватного...

Скорее всего, этот раздражающий, с почти неразличимым акцентом полушёпот парня с невинными глазами раздражает сильнее всего. Настолько, что у Чунмёна чудесным образом вновь обретаются способности говорить.

-Я был бы очень не против компенсации, - удивительно, что даже при колоссальных усилиях заставить голос звучать уверенно, подрагивающие нотки всё же проскальзывают на гласных. Чунмёну никогда не нравилось, насколько мягко звучали его слова, даже если он и был зол. – Материальной.
-Конечно, я только за, - надо же, мраморные изваяния умеют так тепло улыбаться. – Даже могу предло…
-Мы подумаем над вашим предложением, спасибо, и до свидания, - торопливо обрывает второй парень, силой уже оттаскивая друга и как-то пугающе-натянуто улыбаясь.

Чунмён слышит его упрекающий голос ещё долго, злое эхо нарочно разносит его над пустующими землями, но сам только и может, что смотреть вслед то и дело оборачивающемуся блондину, почти как в извинение машущему огромной ладонью.

Пожалуй, летние вечера всё же опаснее всего.

Чунмёну не спится.

Ворочаясь с бока на бок, кровать почему-то кажется недостаточно мягкой и тёплой, тело – слишком грузным, вообще дико раздражает, волосы то и дело лезут в глаза, а тишина какая-то не тихая. Если даже крепкий мятный чай не смог успокоить бунтующее сознание, вряд ли сегодня получится уснуть, это немного злит. Почти домашний кот, бесшумно появившийся в комнате и улёгшийся в самые ноги, тоже, кажется, бессилен.

Мён смотрит только на успокаивающе замершее ночное небо, что прекрасно видно из одного из уцелевших окон, и оно куда светлее тягучих чернил темноты, затопившей комнату до самого верха, его тоже почти утопившего в ней. А ещё не отрывает уставшего взгляда от светлеющей полосы за краем обездвиженного леса, где-то там, далеко, где живёт собственной жизнью вечно не засыпающий, и от того безумно больной город.

Так странно: в доме света меньше, чем на улице, и дело вовсе не в звёздах.

Они ещё, кстати, совсем слабенькие, почти не видны и лишь слабо мерцают, вот в августе можно будет смело выходить на крыльцо и наслаждаться, ведь именно тогда они ярче и теплее, ослепительные настолько, что весь мир меркнет и забывается в одно мгновение. И они падают, верно. Прекрасный Млечный Путь одаряет всех желающих ждать и верить воистину потрясающим событием.

Смотреть бы вечно и стать их частью…

Невольно вспоминается вдруг лицо приходившего днём парня, случайно всплывает и уже не хочет отпускать. Чунмён не знает, почему, но ему хочется взглянуть на него ещё раз.

Он видел много, действительно много красивых людей, ведь его небольшое частное кафе в запутанном центре города привлекает людей обеспеченных, а потому за своей внешностью следящих. Молодые или в возрасте, не важно, какого пола – глаза привыкли смотреть и оценивать, избавиться от этой привычки не удаётся даже тогда, когда Чунмён уезжает как можно дальше, сбегает в сердце собственного мира, обретая истинные формы.

Он мог бы остаться в этом ветхом домишке навсегда, ездить на старом скрипучем поезде за продуктами раз в неделю и ухаживать за высаженными цветами, забыть о ценах на закупаемый кофе и выбросить список важных фирм, продающих самый качественный из ввозимого товар по вполне себе сносным ценам.

Мог бы перестать заботиться о семейном деле и просто оставаться в тишине медленно застывающей Вселенной, стать насекомым в капле случайно умершей смолы и больше не меняться, не притворяться другим собой и остаться воспоминанием о воспоминании.

Мог бы. И частенько об этом задумывается в последние дни.
Но именно это лицо - венец зависти и бесконечного восхищения, завершённое творение на фоне топящей безвкусицы, подобного уже не встретить никогда и нигде, это совершенно ясно, а такие шансы упускать - глупейшая на свете идея.

Новая причина потянуть с «возвращением» как минимум ещё на пару недель – странный сосед с заставляющей правда лепетать одни лишь бессвязности аурой, нежданно появившийся поздним вечером гость на пороге, к которому наперекор всему потянулось вдруг робкое сердце.

Не по себе от этого, верно?..

Весь следующий день поразительно чист и пуст, лишён каких бы то ни было раздражителей, а посему и особенного вкуса, кажется бесцветным в посеревшем воздухе настигнувших туч. Дождя нет, не будет, вернее сказать, однако облака несут на себе весомую тяжесть намеренной прохлады, загораживая обжигающее солнце.

Так лучше, всегда лучше; Чунмёну солнце чуждо.

Он несколько часов подряд с остывшей уже кружкой так и не выпитого чая сидит на старом разбитом крыльце дома, сам себе не желая признаваться в причинах. Смотрит прямо перед собой, на постепенно размывающуюся и уходящую вдаль мшисто-зелёную полосу тихо шумящего леса, на грубо прочерченные мажущим углём тени от старых деревьев; слушает их недоступный говор и не пытается понять, просто…

Ждёт, и от этого внутри неприятное раздражение на самого себя селится.

Конечно же, тот парень и не собирался приходить, было глупо довериться красивому лицу и обходительным манерам, такие улыбки злее всех врагов, так ведь?.. Можно просидеть ещё столько же под сочувствующим мягким ветром, бессмысленно пялиться в свинцовую серость и обводить взглядом тёмный лес, поджидая прихода чудовищ – ничего не изменится.

Так не могло случиться в этой реальности, сказки умирают с каждым восходом, пока ночи свойственен такой сладкий и обнадёживающий обман…

Тем не менее, Чунмён ждёт.

Пальцы почти не ощущаются из-за ровной давящей тяжести старой треснувшей керамики, и он знает, что дальше будет только хуже. Это ведь история известная: всё зависит от времени. И обыкновенный стакан с водой, если держать его, не выпуская, с каждым часом будет казаться всё более невыносимым, тянущим вниз и приводящим к ослаблению. Правда, история относилась к воспоминаниям, но не суть.

Осторожным шёлком воздух касается мягкой щеки, проводит невидимой рукой ненавязчиво, почти просяще, и вторит ему покачивающаяся потемневшая трава, тишина проявляющейся усталости.

В такие моменты почему-то трудно. В сердце, не в голове.

Дышать глубоко не получается.

Соседи молчат сегодня, наверняка поспешили убраться подальше, хотя Чунмён в глубине души совсем не считает своё разбитое стекло настолько важным событием, что способно было бы «напугать» столь значимую и обеспеченную семью. Кто вообще в здравом уме станет его бояться?

Красивый светловолосый человек… не был ли он желанным видением?..

В то, что болен, всегда верится без особого труда.

Воздух так напряжён и так сладок, что веки тяжелеют сами по себе, голова непроизвольно находит опору на приятной деревянной поверхности дверного проёма. На минутку, совсем немного, он прикроет глаза и тут же откроет, он ведь ждёт, а это слишком важно, чтобы засыпать…

Чунмёну кажется, что на него смотрят.

Это чувство ни с каким другим не спутать, не так часто его испытывать приходится, чтобы отмахнуться так просто, к тому же, в этих местах это действительно может быть опасно, поэтому глаза распахиваются с пугающей быстротой, так же стремительно позволяя сознанию сбросить с плеч и затёкшей спины лёгкое кружево запутанного сна.

Смотрят. И правда.

Чунмён непроизвольно дёргается, и мирно покоившаяся чашка подскакивает в почти онемевших пальцах, разливая мутное сладкое содержимое на виднеющиеся из-за шорт худые коленки.

-Испугался? – растерянный светловолосый человек, сидевший до этого на корточках, смотревший, тут же тянется к отпрянувшему Чунмёну, но останавливается, натыкаясь на враждебно-испуганный взгляд. – Прости, я не хотел пугать!..

Всё это настолько неловко, что у Чунмёна вновь краснеют скулы, нежные розовые полосы горящего смущения, а ещё страннее то, что проходит по коже, когда пальцы случайно соприкасаются с чужими; этот человек горячий, он настоящий, вне всяких сомнений.

-Мне пришлось задержаться, но сейчас я совсем свободен и готов начать искупать свою вину, - говорит, всё же мягко забирая чашку. Принюхивается, делает глоток и морщится на секунду, потому что сладко. Чересчур, да. Но ничего не говорит.
-А твой… твой друг?..

Чунмён отходит от полученного шока медленней, чем хотел бы, и начинает уже злиться на себя за это. Ему не стоит быть настолько личностно непривлекательным в глазах подобного человека, дави слова, Мён-а, дави изо всех сил, делай хоть что-нибудь!..

-Я и без него тут справлюсь, - такой успокаивающий голос, - к тому же, он немного тебя побаивается, хотя я совершенно не понимаю, почему.

Блондин наконец выпрямляется, оказываясь таким непередаваемо высоким, что уже Чунмёну страшно, хоть бы не раздавил; парень протягивает ему руку с огроменной ладонью и хочет поднять с крыльца. Мёну очень хочется отказать, но противоположное желание разгорается вдруг с непонятной силой.

Чунмён едва не взлетает, поднимаемый хорошо ощутимой силой.

Звать в дом такого человека – стыдно, потому что мебель вокруг старая и пропахшая душащей влажностью от проливающих регулярно дождей, света практически нет, исключая уличный из окно, а ещё повсюду разбросаны десятки различных вещей, чёрт пойми откуда и каких, так что ходить приходится аккуратно.

Чунмён называет это «власть над хаосом» - для себя, конечно. Больше его мнение никого не интересует.

Однако светловолосый парень, представившийся Ифанем, находит, кажется, происходящее интересным: осматривается как в музее, успевает и следить за полом в то же время, чтобы чего-нибудь не сломать, цепляется взглядом за стопки исписанных бумаг, стоящих в несколько рядов у стенки, и старые мешки, едва уловимо пахнущие кофе и сыростью. Проходит в крохотную гостиную с не меньшим воодушевлением, отмечая неожиданно контрастирующую чистоту и опрятность.

Маленький продавленный диван, разбитое окно в загадочной паутине пророческих трещин и почти детский деревянный столик с остатками скромной трапезы - не это Чунмён хотел бы показать, но что поделать.

-Ты не против, если я измерю?.. – Ифань нарушает смущающую тишину, заставляя вздрогнуть, отчего-то ерошит и без того растрёпанные волосы, косясь на едва достающего до его плеча Мёна, стоящего сбоку.

Пожатие плечами воспринимается как согласие, так что парень уверенно идёт вперёд.

У него очень красивая линия спины в этой обтягивающей белой футболке; Чунмён неожиданно ловит себя на дурацком желании провести ладонью по проявляющимся от движения мышцам, проверить их твёрдость ради любопытства, и ничего больше.

У Чунмёна никогда не было кого-то «особенного», да даже и не особенного, ни женщины, ни мужчины в этом плане; как-то так складывалось ощущение, что и не нужно, вполне можно жить без оглядки на невнятные просьбы глупого сердца, а сейчас вот стало представляться…

То, чего определённо не должно было возникать.

Чунмён решает, что единственно верное решение в данный момент – спрятаться, поэтому молча покидает комнату, уходя в соседнюю, где спит обычно, чтобы и работе не мешать, и себя успокоить.

Он слишком уж позволяет себе верить, разве нет? В этом есть что-то совсем неправильное.

Когда его неожиданно находит Ифань, привычный испуг возвращается на побледневшее лицо, потому что в чужих глазах едва уловимо видно волнение. Как и все одинокие, подобные вещи Мён сразу замечает не из опыта, а скорее из-за жадности и недоверия.

-Я думал, ты сбежал куда, - облегчённо выдыхает парень, проходя внутрь. Садится без спроса рядом с вновь так быстро вспыхнувшим Чунмёном, а потом внезапно выпрямляется, смотрит так же растерянно. – Мне же можно?..

Мён неуверенно кивает, а сам едва заметно отодвигается подальше.

-Уже завтра к утру привезут новое стекло и рамы, ты же хочешь оставить деревянные, верно? – и откуда только знает? – Их поставят за несколько часов, лишнего шума не будет… Может, тебе ещё что-нибудь тут нужно заменить?..

Чунмён недоверчиво поворачивается, думая, что ослышался, а Ифань чуть скованно пытается улыбаться, вновь запуская руку в волосы.

-Просто твой дом, он… он колоритный, правда, но такой старый… Я имею в виду, тебе опасно здесь находится, когда всё может рухнуть в любую минуту… ну, знаешь, крыша провалится, или ещё что…

Чунмён широко раскрывает глаза и качает головой, едва слышно благодаря.

Этот человек… ему настолько скучно?

-Знаешь, ты странный. – Ифань наконец озвучивает то, что так давно на языке крутилось, хотя по лицу его, мгновенно вытянувшемуся, становится понятно, что произошло это случайно.

Щёки и шея Чунмёна опаляются внезапно прилившей кровью.

-Прости.
-А? Н-нет, я не… В смысле, ты странный, но это очень мило, ты по-хорошему странный…

Ифань совсем теряется и уже сцепляет длинные пальцы в замок, чтобы хоть куда-то деть отражающие нечто странное руки.

-…Спасибо? – у Чунмёна нет достойного ответа, кроме вопроса, потому что… впервые кто-то говорит о нём так. А когда что-то вроде этого случается, найтись и собраться крайне трудно, почти невозможно даже.

Небо плотнее и темнее, чем было некоторое время назад, становится прохладнее к вечеру, и ранние сумерки скользят ненавязчиво по выточенному тенями и светом превосходному профилю Ифаня. Чунмён почти призрак на его фоне, размытый и неяркий, серый, не со светлой кожей, а тонкой гранатовой шкуркой с просветом из почти пепельных вен, с бледными губами и потерянным взглядом не доверяющего ласке зверька.

Молчать почему-то легче, чем говорить.

-Я, наверное, тебя отвлекаю… - голос Ифаня пугающе сладок в подрагивающей нервозности, но одновременно несёт в себе нежеланные слова. – Мне стоит уйти…
-Это не так, - возражение рвётся наружу раньше прочих мыслей. – Ты… можешь остаться, если хочешь. На чай. Но он не будет таким, к какому ты привык…

Честно говоря, Чунмён вообще не уверен, что кому-то, кроме него, эта травянистая ерунда может понравиться, но почему бы и нет. Сейчас почему бы и нет.

-Если только тебе не трудно…

Вовсе нет, Ифань. Страшно – это да, пожалуй.

Но не трудно

Сегодня Чунмён чувствует себя немного как астронавт, попавший вдруг как в сети в одну из тянуще-грустных, но всё равно поддерживающих песен старых-добрых Simple Plan, которых не то чтобы слушал, иногда сам по себе вдруг находил играющими в телефоне или в фильме за кадром.

Так странно, когда мелодия тихим эхом в голове отдаётся.

Необъяснимое ощущение – слышать внутри себя, но не находить наяву. Хотя его «наяву» точно не определяется общественными мерками.

Наедине с Ифанем – это правда как открытый космос, куда вышвыривает внезапно и без какого-либо предупреждения, даже не море, нет, ведь в море можно дышать и в темноте, а не задыхаться каждую секунду от страха сделать лишнее движение и породить ненужное слово. Необъятность возможностей и в них же заключённая пустота невыполненного, тысячи потенциальных фраз и действий, искусно обрамлённые точечным волнением и очарованием момента.

Зачем вообще Чунмён попросил остаться?

На кухне прохладно и чуть душновато от нахлынувшего и давящегося в самые тонкие стёкла вечера, наваливающегося на них до едва различимого скрипа, за окном одни лишь потерянные тени вечера бродят, подгоняемые призрачным ветром в надежде уйти хоть куда-нибудь; отпускать Ифаня теперь он точно не будет, даже если и идти недалеко.

Сейчас наступает время, которого Чунмён старается избегать, значит, остальным тоже следует бояться.

В этом доме его мир – неоспоримый.

Невнятный и полнящийся парадоксов мир на грани глупости, скроенный неясными мифами десятков религий и пугающими сказками на давно пожелтевших страницах, весь прошитый по открытым краям плотными нитками-сомнением, верующий сам в себя, а потому действительнее других, обыкновенных, он всегда предупреждающе-глухо стучит по тонкой крыше, не навязываясь вроде, но устраивая собственный порядок.

Решив выйти из проверенного убежища сейчас, никогда не узнаешь, куда вынесет секундой позже.

Чунмён знает, ему хватило нескольких таких попыток, больше подобного не будет, и дело не только в том, что Ифань не подготовлен и почему-то желанен для хотя бы слабой защиты.

Кипяток укоряюще-мягко переливается за край потрескавшейся чашки, обжигает, предупреждая, держащие её прохладные пальцы. Мён не вскрикивает, лишь дёргается, поражённый и испуганный таким внезапным возвращением, едва не роняет старый чайник, отдёргивая мгновенно вспыхнувшую жаром руку.

Внимательней, Чунмён-а, ты всё ещё здесь.

Даже если и не знаешь, где …

Для Ифаня – лучшая из имеющихся чашек, почти не использованная подарочная, от старого и давно потерянного друга, самые крупные голубоватые прожилки подсохших цветов и самые сладкие кусочки сушёных ягод вперемешку с крупными чаинками, медленно разбухающими на самом дне.

Для кого-то - мало, но Чунмён делится сокровищем.

Это всё, что он может предложить как хозяин, приставив «лучше» рядом, ведь живёт тут для себя, а значит, ничего особенного, ничего дорогого. Забота о проживании определяется минимальным набором потребностей и скудными запасами на случай особо трудных дней, но такие вряд ли скоро будут.

Дом не рассчитан на появление кого-то, вроде ослепительного и случайно забредшего в эти тёмные дебри Ифаня.

Чунмён осторожно несёт чашки, пытаясь концентрироваться только на чуть подрагивающей в выверенном такте его робких шагов глянцевитой поверхности травяного чая, он, в общем-то, уже знает, чем закончится эта «проба», поэтому предпочитает расстроиться заранее, хмуря брови и чуть поджимая губы, ещё ничего не слыша и не видя.

Всё же, знай не знай, но не очень-то приятно, когда подобное случается, так?..

В комнате тихо и темно, темнее, чем на враз потемневшей улице, и для Ифаня это, наверное, дико, потому что он сам из страны яркого солнечного света и теплоты, отмечен ею ровным золотистым загаром на виднеющихся из-за футболки предплечьях с чётко выступающими венами и чуть выгоревшими светлыми волосами.

Он другой. Совсем.

Кружка осторожно ставится возле невысокого потрескавшегося стула, используемого вместо стола, и молча наблюдавший за процессией Ифань говорит негромкое «спасибо», тут же тянет большую ладонь к горячей керамике.

Ему правда это интересно?

Чунмён не пьёт горячий чай, предпочитая смиренно ждать в этой молчаливой полутьме положенного, не спешить, давясь и захлёбываясь жадным кипятком, а просто слушать изредка проходящий совсем рядом шепоток качающихся под касаниями ночи трав или собственных пионов на заднем дворе, отзвук которых совсем особенный, ласковый.

Им не скоро ещё цвести, но время всегда есть.

Ифань же хочет опробовать сразу – и обжигается, как и положено в этом доме, не нарушая законов. Довольно аккуратно отставляет чашку в сторону, негромко шипя и, кажется, щурясь.

Чунмён реагирует чуть испуганно и с некой задержкой, смаргивая плывущую в глазах картинку.

-Очень горячо, - говорит, только затем понимая, что уже поздно.
-Ох, да я понял уже…

Ифань всё делает не так, но это не вызывает отторжения, он просто ещё один заплутавший кот в жизни Чунмёна, пришедший только не на еду и ласки, а на зов, похоже, довольно чистой совести, может, чего-то ещё, но об этом думать – себе вредить. Чунмён слишком долго обходился без внимания, чтобы сейчас позволить себе его заполучить.

-А вообще – неплохо, - вдруг улыбается высунувший кончик языка Ифань, откинувшийся на спинку старого продавленного дивана. – Впервые что-то подобное пробую, это какие-то цветы, да?

Чунмён кивает, не решаясь повернуться.

-И ты что, вот так вот… один? Каждый день?
-Каждую жизнь.

Слова вырываются ненамеренно, заставляя вздрогнуть; Чунмён подошёл к опасной границе, позволив странному себе начать раскрываться. А он не прекрасный цветок, что может позволить подобное, вовсе нет - болезненный изгой с подгнивающей от съедаемой тоски и тишины сердцевиной, таким лучше навечно сохранить свой порочащий запах в бесцветном бутоне и забыть. Забыться, если получится.

-«Каждую жизнь»? У тебя их много, да? – голос Ифаня мягок и заинтересован, лишён ожидаемой стальной насмешки. Какой же он странный, почему только так хочется ответить?
-Как и у всех. Просто я… я не здесь. Или не отсюда. Как упавшие звёзды или пошедшее вспять время. Это трудно, и я зачем-то говорю тебе дурацкие вещи в надежде, что ты хоть немного поймёшь, потому что по каким-то причинам я хочу говорить с тобой… о них…

Чунмён мучительно ощущает стремительно расползающиеся по щекам и шее обжигающие пятна стыдливого румянца, слишком остро смешивающегося со страхом за сказанное, за последствия мгновения, которое не остановить и не вернуть, хоть и говорить это – воистину прекрасно.

Он слишком долго молчал, пока его никто не слушал.

Ифань молчит, как будто думает, и его промедление приближает тоску с каждой упущенной секундой, срывает биение сердца в немыслимо-стремительный, почти ослепляющий набранной скоростью и ровным гулом в ушах ритм.

Остановись, остановись.
И скажи хоть что-нибудь.

-Я не считаю, что это дурацкие вещи.

Ифань поворачивается всем телом в сторону отмершего, наконец, Чунмёна, смотрит внимательно, даже пристально, но ни разу не испуганно или с отвращением. Улыбается как-то по-детски тепло и дружелюбно, так по-настоящему, что у Чунмёна сердце сводит секундной судорогой волнения.

-Мне нравится тебя слушать, и я хочу продолжать. Если ты, конечно, позволишь.

Приходи.

Чунмён позволяет.

Ифань собирается уходить только под самый мирно растёкшийся дремотной тяжестью желтоватый рассвет, да и то, кажется, только потому, что ему звонят на мобильный, отвлекая так некрасиво от слушания странного и совершенно лишённого последовательности монолога Чунмёна.

Рассказывает, ухватывая с целого мира по нитке.

Об обманутой юной Леде и брошенной на растерзание Аиду Персефоне, о трогательных Касторе и Поллуксе прямиком из мифох о созвездиях, о безжалостных чёрных дырах, в которых действительно ничего, кроме дыхания вечного разрушения, и о том, что есть невероятные цветы с нежно-лиловыми лепестками, распускающие только к ночи.

О том, что небеса цветут чистым алым, оплакивая Великих, а волки, живущие в глухо шумящем под гнётом северного ветра лесу, что совсем рядом, да почти за окном, только с другой стороны дома, и не волки вовсе, а кое-кто похуже. Из тех, кого лучше не звать, не вспоминать.

И в лес поэтому всматриваться не стоит – заберёт.

Обыкновенная незамысловатая мелодия подобна отрезвляющему колокольному звону; Чунмён вздрагивает и явственно слышит, как рушится его выстроенный в слабых попытках искреннего и связного рассказа мирок.

Осыпается нестабильным карточным домиком от излишне порывистого выдоха.

Ифаню нужно идти, и это, в общем-то, вполне понятно, ведь тонкие белые цифры на большом экране наверняка последней модели разрекламированной игрушки показывают начало пятого - слишком поздно даже для друзей, слишком рано для первого встречного.

В этом доме ещё никто так долго не задерживался.

Чунмён до неприятно сжимающегося комка в горле хочет остановить время или сказать что-нибудь, что позволит остаться, вновь вспоминает, чем может это грозить и что прав на это – никаких, а странные желания не в счёт, их ведь не объяснишь так, как ощущаешь.

Чунмён, кажется, привык.

Всё это грозит крупными неприятностями.

-Зав… уже сегодня, точнее, - лёгкая усталая улыбка скользит по чужим губам, и Ифань вяло ерошит светлые спутавшиеся волосы, морщясь от режущего глаза сияния экрана, - привезут окно, сделают всё быстро, обещаю, трогать тебя никто не будет…
-А ты…

Запинаясь, Чунмён мгновенно понимает, что едва не позволил лишнему вырваться из плена его личных домыслов и хитроумных переплетений мыслей-паутин. И в то же время осознаёт вдруг ясно, как поднимается от самого сердца в нём жажда безудержного, брызжущего чистой радостью солнечного света, ослепляющего и согревающего, с едва заметным ароматом сочного апельсина и горчащим аквамарином солёной морской воды.

Желание солнца настоящего, от которого он так долго прячется, от которого остаются ожоги и красная кожа, которое плещется даже в темноте в глазах Ифаня и заходит затем медовым багрянцем на его чуть подсохших губах.

И будто не день прошёл между ними, а целая вечность.

Чунмён такой, верно, ему не нужно много, чтобы потеряться.

Он до волнами подкатывающей тревоги не хочет признаваться себе в том, что весь сейчас – концентрированное нервное напряжение с вцепившимися в колени белыми пальцами, со страхом осмеяния ожидающее ответа на почти сорвавшееся с языка признание, хитро спрятанное на самом дне, между строк.

Слишком торопит события.

-Я? А что я? – Ифань заинтересованно поворачивается, заставляя вздрогнуть от вида таких… таких необъяснимо красивых морщинок у уголков тёмных глаз на кажущемся совсем светлым из-за прохладного предрассветного воздуха лице.
-Придёшь? – и тут же, чтобы уже не передумать: - Завтра?

Бесконечность густеющего времени свободно умещается в крохотных секундах и ровном дыхании с единым ритмом, тянется немилосердно медленно, будто и в самом деле собирается воздух собой заменить.

Тишина говорит с ними болезненной сладостью ожидания.

-А ты хочешь?

Чунмён с трудом выжидает, чтобы не выпалить уже заранее готовый ответ, хоть что-то понимает пока ещё, соображает. Себя подставлять больше – нет уж, спасибо, хватит и того, что, кажется, теперь на самой поверхности из-за его нетерпеливости лежит.

-Было бы неплохо.

Сдержанно и вроде бы нейтрально, только с лёгкой дрожью в почти контролируемом голосе, которую незамедлительно раскрывают. Но Ифань благороден и не показывает, что понял.

Иначе Чунмён запросто мог бы от стыда умереть на месте.

-Тогда приду, если неплохо.

Он просто устал, не понимает, что обещает.

И кому.

Других объяснений нет.

-Мне нужно домой, друг совсем с ума сходит там…
-Это который приходил в первый раз? – немного ревниво и резко, и удержать это уже выше всяких сил. – Шумный светловолосый ребёнок?
-Нууу… - щурясь от то и дело накатывающего сна, разминающий плечи Ифань какой-то подозрительно весёлый. – Он меня старше, вообще-то… но, в целом, да, тот, который как ребёнок. Лу Хань. Лухань.
-Вы встречаетесь?

Не слишком ли много личных вопросов, Ким Чунмён?

Ифань удивлённо фыркает, даже переставая манипулировать затёкшими от долгого сидения в одном положении мышцами.

-Нет, не встречаемся. Но мы очень давно дружим.

Больше Чунмён ничего не спрашивает, вроде бы успокоившийся, но внутри всё равно ощущающий неприятное покалывание. «Шумный и светловолосый» Лухань слишком красив, чтобы не хотеть его даже просто коснуться, наверняка Ифань врёт сейчас без стеснения, потому что звучит не правдоподобно, такого просто не может быть.

Этот Лухань – художником любовно вырезанное из слоновой кости произведение искусства и выражение невыносимого совершенства, всё в нём, насколько Чунмён может вспомнить, прекрасно и до малейшей детали продумано, даже раздражающе громкий характер идёт как никому другому.

И место его рядом с кем-то не менее блистательным.

С Ифанем, например.
Который заслуживает лучшего из того, что только можно предложить.

Не насквозь пропахшего цветочной тишиной и старыми сказками Чунмёна, хотя постойте, о нём вообще никто не говорит, верно.

-Во сколько приедут люди?

Ифань вздрагивает, почти уснувший на скрипящем продавленном месте, и Чунмёну очень жаль, что держит у себя так долго, но отпустить – не может, цепляется за последние мгновения с отчаянием и безысходно накатывающей тоской.

-А? Люди… - Блондин вновь жмурится и легко похлопывает себя по щекам. – К обеду, ориентировочно… У тебя будет много времени, чтобы поспать… - и неудачно прикрытый зевок.
-Ты можешь уснуть здесь… - неожиданное предложение как последняя попытка.

И Ифань почему-то кивает.

-Я тоже думал об этом, вдруг кто-нибудь в дом залезет ещё, пока ты один…

«В шесть утра вряд ли найдётся кто-нибудь достаточно неразумный и смелый, кто решится ограбить это доисторическое строение, когда рядом – двухэтажный коттедж с не просматриваемым бетонным забором и наверняка неприлично дорогой мебелью в доме», но Чунмён не решает сказать это вслух.

-Твой друг будет волноваться… - раз идти, то до конца, верно?
-Ничего с ним не случится, своих дел по горло, - новый зевок. – К нему сегодня кое-кто приезжает, а я не хочу снова стать жертвой истеричных нервов… Кажется, если пойду домой – так и усну где-нибудь по дороге...

Ифань пытается шутить, но Чунмёну вообще не до этого.

-Тогда оставайся.

Голос дрожит ощутимее, и весь мир, кажется, теряет с трудом приобретённое равновесие; повернувший голову Ифань смотрит и сонно, и как-то так ещё непонятно совсем, что не по себе, правда, но у Мёна нет пути назад, а бледный солнечный свет уже понемногу набирает силу.

-А где ты будешь спать тогда? Что-то я не заметил лишних кроватей…
-Я не сплю в такое время, только днём. Не хочу пропускать ночь, хоть и боюсь её.

Наполовину ложь, наполовину – правда, вполне сойдёт как отговорка.

Ифань слишком долго раздумывает, сердце Мёна успевает сорваться на сумасшедший спринтерский бег и так же внезапно остановиться раза четыре, болезненно сдавшись, пока он всё смотрит и смотрит; Чунмён не выдерживает взгляда и отворачивается, вновь со смущением ощущая покалывание от прилившей к коже крови.

-Ладно, тогда напишу Ханю, чтобы не волновался, - и Ифань вновь освещает комнатку разблокированным экраном, быстро набирает что-то, сосредоточенно хмурясь. – Ну вот, всё. Можно я сразу пойду, а то точно упаду прямо здесь?

Ифань из тех мест, где лето яркое и неудержимое, а золотистый свет его и теплота – лучший из энергий.

В мире полночного солнца для него слишком холодно и темно.

Чунмён кивает и остаётся на месте, взволнованный внутри себя и действительно верящий, что не уснёт уже, хоть и чувствует сам, как слипаются покрытые невидимой пылью-усталостью глаза.

Это всё как-то за гранью, разве нет?

Ифань уходит в соседнюю комнату, несколько секунд спустя слышно, как грузно его тело падает на поскрипывающую старую кровать, и для Мёна эти звуки – гарантия собственного здравомыслия.

Не приснилось, не выдумал.

На самом деле.

Примерно час спустя замёрзший Чунмён – потому что утро почти хрустит льдом на зубах, безжалостное, забирает чувствительность и мешает дышать – решает посмотреть, как там Ифань, и голова его уже не то чтобы хорошо соображает. Всё смазано и отдаётся ровным гулом неспокойного моря, глаза ноют от напряжения, а тело – деревянное, плохо поддаётся контролю.

Ифань умиротворён и раскрыт, спит на спине, откинув в сторону тёплое одеяло, и лицо его кажется ещё более совершенным, нежели обычно. Так просто не бывает в реальной жизни.

Чунмён заворожен и боится дышать, но ноги уверенно ведут вперёд.

Он проверит, живой ли Ифань, или просто выдуманный от безысходной тоски.

У него тёплая рука, и кончики замёрзших пальцев Мёна ощущают размеренное течение крови в выступающих синеватых венах. Его дыхание глубокое и размеренное, как у обыкновенного спящего человека, ничем не выделяет обман или хитрость.

Чунмён решает, что этого недостаточно для доказательства, поэтому почему-то осторожно ложится рядом на нагретое место, головой прямиком на широкое плечо, натягивая на себя одеяло и замирая в пространстве крохотной его частью.

Он полежит так немного, совсем чуть-чуть.

Ему только нужно проверить.

Чунмён на удивление быстро засыпает, и руки его, касающиеся чужого живота, наконец-то наполняются по-летнему согревающим теплом.

Чунмён спит крепко и без так азартно выматывающих, почти всегда источающих дурманяще-эфирную усталость причудливых снов (или всё же кошмаров?), в которых вечно бежит от кого-то куда-то, разгоняется до предельной скорости невозможного испуга от пустой темноты как впереди, так и за своей спиной, и по-прежнему не замедляет шаг.

Значит, живой.

Кто всё ещё идёт вперёд – живой.

Всё безопасно снаружи и внутри, и глубокое дыхание Чунмёна в этом таинственном равновесии тихое, равно как и стук обретшего покой сердца, едва слышимое сквозь проникающие в старые стёкла комнатки отзвуки просыпающегося мира. Искусными вырезанными небом тенями, тонкими и прозрачными, как кружево, окрашивает чистый и звенящий прохладой воздух, поддерживает без слов принесённую утренним приливом золотистую тишину.

Мягкое летнее сияние на плавных волнах рассвета и виднеющейся коже.

Тепло, такое по-настоящему живое, странное, повсюду, касается бледного лица осторожно и трепетно, боясь нарушить сотканное из тонких нитей безбрежного сна умиротворение, переходит с чуть подрагивающих ресниц на сероватые веки, а затем и на едва розовые сухие губы.

Свет целует в запястья, не позволяя отстраниться.

Чунмён и не думает, наконец-то найдя свою точку спокойствия.

Ифань, однако, вынужден.

Ифань привык открывать глаза под непонятные и далеко не идеальные ритмы и раздражающе-зудящий шум работающего фена, которым в смежной комнате сушится без конца укладывающийся Лухань, что-то негромко напевающий вместе с играющей на телефоне мелодией.

Входить в новый день резко, порывисто, ведя за собой неудержимую энергию взошедшего солнца так, словно ребёнка за руку, без страха и опаски.

И не обжигаясь.

Привык, что приходится сразу же, как только стопы коснутся прохладного пола, спускаться вниз и готовить хоть какой-нибудь завтрак обоим, потому что если допустить друга к плите, вызывать придётся в эту глушь не одну машину пожарных, они это уже проходили несколько раз.

И всё равно воспринимать происходящее просто, «с юмором», потому что…

Потому что любую из испорченных вещей без труда можно заменить, в этом нет никакого секрета.

Привык, что затем спуститься нужно в подвал, где оборудован по просьбе отца небольшой тренажёрный зал, что заниматься придётся без послаблений для себя, хоть и не помнит уже, зачем всё это делает.

Привык, привык…

То, что происходит сейчас – определённо выходит за устоявшиеся границы, и это, в общем-то, не так уж и плохо.

Только не понятно, как поступать теперь, потому что всё иначе.

Ифань не понимает, откуда взялась приятная тяжесть на его груди, но проскальзывает не оформившаяся до конца мысль, что это, наверное, бродивший по дому кот - он увидел как-то мельком чей-то пушистый полосатый хвост, но забыл спросить, питомец ли это или просто бродяга.

Точно, кот.

Хочется повернуться на бок и плотнее укутаться, потому что в тепле лучше, а ещё слишком тихо; просыпаться в звенящем беззвучии – совершенно новый опыт, который хочется продлить как можно дольше. Ифань пытается нащупать тельце бесцеремонного животного, но вместо этого касается кончиками пальцев чьей-то прохладной кожи.

Открывая глаза, видит перед собой тёмные спутавшиеся волосы и едва виднеющийся из-за чёлки светлый нос и кусочек фарфорово-светлой щеки, и это далеко не кот, ясно становится с первой секунды.

Картинка неожиданно проясняется и становится как никогда чёткой.

Ифань перестаёт дышать почти как по команде, которой, правда, вроде бы себе не отдавал, а сердце вначале замирает непониманием, а несколько секунд спустя уже колотится пугающе часто и сбивчиво; Чунмён, кажется, слышит (и как иначе, когда лежит на груди ухом), начинает ворочаться и опускать голову ниже, скользя к животу.

Он неосознанно крепче вцепляется в ифаневскую руку и подтягивает к груди худые колени, действительно отбивая способность соображать таким простым, но внутри почти болезненный стон вызывающим движением.

Ифань не знает, что делать, но понимает чётко, что нужно уходить; это в меньшей степени для блага Чунмёна, скорее, для Ифаня лучше будет, потому что чувства… чувства, которые вызывает этот трогательно спящий и одинокий ребёнок…

Ифань проходил через нечто подобное, и больше такое не случится, он и без этого уже позволил очаровать себя и поставить под угрозу размеренное течение выстроенной детально жизни.

Оставленные памятью шрамы о том, как много боли бывает от людей, которых хочется защищать, всё ещё не зажили, так что...

Осторожно и неторопливо, без лишнего шума и резких движений Ифань пытается принять сидящее положение, поднимая спящего Чунмёна со своего торса и держа крепко его безвольное тело.

Такой нежный и маленький.

Это слишком.

Голова Чунмёна заваливается в сторону от собственной тяжести, глаза под веками бегают из стороны в сторону, и наверняка ему что-то снится сейчас, хотя Ифань не может знать наверняка.

Просто смотрит и не может прекратить.

Чунмён в его руках ненастоящий, выдуманный, покрытый дымкой нереального и чуть тёплый, с падающими на обласканное необъяснимым сиянием лицо тёмными спутавшимися прядями.

Нет-нет, только не снова.

Ифань собирается с духом и немного злится на себя за это, опускает Чунмёна на обвиняюще скрипнувшую кровать и пытается уйти, забывая прихватить оставленную на подоконнике одежду и телефон.

Даже не обуваясь, он вылетает из старенького дома прямиком навстречу безудержному ослепительному солнцу.

Чунмён делает вид, что ничего ровным счётом не произошло, словно так нужно было – проснуться одному в кровати и начать дрожать мелко-мелко, говоря себе, что это всё от гуляющей неслышно по дому прохлады, что холодно внутри без каких-либо серьёзных причин, не считая врывающегося через разбитое окно воздуха.

Что ничьей вины в разбушевавшемся, отчаянно давимом болью сердце нет.

Привиделось от усталости, как летними вечерами там, вдалеке, в подрагивающей и остывающей дымке из полупрозрачного серого, на пустой дороге, идущие люди мерещатся, подрагивающие заблудившиеся тени, вечно идущие из ниоткуда в никуда.

Не было и не будет.

Ифань на самом деле ушёл ещё до заката.

Неподъёмная тяжесть лжи постепенно поглощает маленькие надежды, уничтожает, как больные клетки, оставляя едва ощутимую тошноту и тревогу. Самообман не так уж и сладок, но просто необходим, что-то вроде вредного горького аспирина, способного мгновенно успокаивать всякую из физических болей, только сейчас речь идёт немного о других её гранях.

Поверить навязанным иллюзиям легко, если ищешь в них спасение.

Чунмён не реагирует на захватившее пространство изобличительное солнце, скорее, по привычке избегает прожигающе-тёплых его лучей, чуть пошатывается и не чувствует тела, выпутываясь из-под тонкого пледа и прикрывая сосредоточенное лицо с поджатыми губами рукой.

Что-то вроде «как легче всего потерять дорогого человека? – сказать, что ты его любишь, конечно»

Это не любовь, разумеется, но общий смысл вроде такой же, да и Ифань – знакомый всего нескольких дней (или даже меньше, разве нет?). Никто и звать Никак, случайно заплывший в давно стоячий и почти умерший пруд мифический золотистый карп, которому не выжить в этой кромешной темноте, нет.

Всё было ясно с самого начала.

Чунмёну… не больно, не обидно (вроде бы).

Он не знает, как ему, вообще-то, но отчего-то хочется спрятаться в самом тёмном углу.

---

Ифань боится возвращаться, понимает это ясно, но обещание есть обещание, к тому же, в доме остались его вещи, которые было бы очень неплохо забрать. И повёл он себя как-то совсем по-детски, если уж говорить начистоту.

Когда такие, как Чунмён, нерешительно открываются, сбегать – худшее и возможного.

Лухань подозрительно говорлив, наверняка это связано со скорым приездом одного его «исключительно друга», как сам он говорит, но ничего подобного, Ифань криво усмехается, молчит, не желая снова вступать в бесконечный спор относительно чужих взаимоотношений.

Для него всё давно понятно, ничего не нужно говорить.

Лухань может убеждать себя в чём угодно, если ему удобно избегать ответственности и пускать события на самотёк, но рано или поздно расплата наступит. И было бы очень хорошо, если бы она в хорошем смысле наступила.

Уже чуть пожелтевшая от ослепительного полуденного солнца трава сухая и жёсткая, действительно похожа на ту, что заполняет безжизненные пустоши, недовольно шуршит под подошвами старых кроссовок и норовит кольнуть высокими острыми кончиками в неприкрытую щиколотку.

Ифань не позволяет себе остановиться, направляясь к старому ветхому строению.

Дом почему-то выглядит так, будто ощетинился, всей несуществующей душой желает, чтобы Ву не подходил ближе, и это вполне нормально, что дорога становится всё более неудобной, ухабистой и с неожиданными ямками; Лухань говорил, что не стоит идти напрямую через заросшую давно высохшими кустарниками землю, но так почему-то казалось правильнее.

Или же Ифань хотел сам себя наказать за постыдное бегство.

Очередной провал, очередное падение и узорчатые следы на ладонях вместе с прилипшей грязью и мелкими травинками – Ифань почти что доблестный рыцарь на пути к башне прекрасной принцессы, только вот Чунмён – потерянный миром мальчик, а «башня» его – ещё немного, и дом с привидениями (и котом), неизвестно ещё, что труднее будет взять.

Ву единственный, кто идёт пешком, ведёт за собой рабочих на небольших машинках, как для гольфа, и ему, честно говоря, как-то не по себе от резкого шума их двигателей и безмолвного упрёка гнущейся травы под ногами; Чунмёна эти звуки наверняка напугают.

Жестом останавливая рабочих в нескольких метрах от дома, Ифань идёт первым, проходя мимо аккуратно огороженного участка с маленькой калиткой для входа, раньше совсем не замечал её. Приостанавливаясь, видит высокие кусты и набухшие, сочные, вот-вот разродящиеся совершенным пьянящим цветом бутоны пионов с проглядывающими льдисто-розовыми лепестками.

Много, много цветов.

Как священное место, тронутое умелой и трепетной рукой.

-Чунмён, эй!..

Ифань, наконец, зовёт негромко, проверяюще.

-Чунмён?..

Чунмён стоит у не разбитого окна и выглядит при этом пугающе, точно замерший в статический красоте изображения, сам будто призрак; Ифань вздрагивает, только сейчас его замечая, а затем выдыхает, собирая волю, и подходит ближе.

-Рабочие пришли, ты долго спал…

Не стоило начинать так…

Чунмён смотрит пристально, чуть щурится, Ифань же неловко пытается улыбаться.

Тонкое стекло между ними пропускает звук, но что-то другое – эмоциональное – явно остаётся по каждую из сторон.

Наконец, хозяин дома кивает, разворачиваясь, и Ву удаётся выдохнуть с облегчением, хотя ещё не всё закончилось, непонятно даже, закончится ли.

Ифань поворачивается к мастерам, подзывая рукой, и думает, что сам вполне может зайти внутрь, там уже придумает, как объяснить оставленные обувь и одежду.

Хочется подойти к Чунмёну поближе.

Дом и правда озлобился, без стеснения швыряет под ноги внезапно падающие коробки или даже балки, кот не узнаёт нарочно, проносясь мимо и успевая полоснуть по протянутым рукам острейшими когтями, выпустить жертвенную кровь явно в качестве отмщения, а ещё Ифань забывает про невысокие потолки и маленькие двери, так что ударяется лбом с размаху, едва сдерживаясь, чтобы не взывать.

Вещи, защищающие владельца – с ума сойти.

Чунмён появляется на пути неожиданно, молчит, и это ожидаемо, но даже не смотрит, что как-то не вызывает радости, да чего там – даже мнимого успокоения. Ифаню хотелось бы поговорить с ним о чём угодно на этом свете, как они делали вечером, с обжигающим чаем и взошедшей Луной, отвлечь и самому отвлечься от неприятного почти совиного уханья в животе, сделать хоть что-то, но ни в коем случае не возвращаться к тому, что произошло прошлой ночью.

-Твои руки.

Просто кивок.

Ифань недоумённо опускает голову, замечая длинные набухшие полосы на предплечьях с выступающими каплями крови. Вот уж кот-злодей, ну.

-Это кот.
-Он не трогает без причины, значит, ты виноват в чём-то.

Ифаню смутно не по себе от холодного тона его голоса. Вроде хочется защититься, но тогда разговор непременно выйдет в не очень нужную тему, а это чревато.

Почти смазанными уже кажутся звуки демонтажа старого окна.

-Не думаю, - и всё же…
-Виноват.

Возразить-то нечего.

---

Тишина и не думает уходить, остаётся всё такой же туго натянутой, как не имеющая возможности расслабиться тетива, и от этого уханье одинокого совёнка в животе превращается в обвиняющую беседу как минимум тройню взрослых сипух, Ифаню это совсем не нравится.

Чунмён просто сидит рядом на старом продавленном кресле и смотрит в никуда перед собой.

-Послушай, я…
-Не утруждайся.

И так вот уже раз в четвёртый точно.

-Тебе не кажется, что это глупо? – Ифань в отчаянии. – Почему я чувствую себя таким виноватым, за что? Я же ничего не сделал такого, за что можно было бы ко мне так относиться!..
-Если чувствуешь – значит, виноват.
-Чунмён, это звучит бредово.
-Ты бредовый здесь, а не я.

Ифань про себя пытается считать до десяти, но уже на трёх срывается.

-Ладно, давай поговорим об этом, если так хочешь.
-Не хочу.
-Серьёзно, что ли?

Подумав, Чунмён качает головой.

-Когда к тебе в кровать приходит парень, который практически засыпает прямо на тебе, которой прижимается, как девушка… как, по-твоему, на это стоит реагировать?

Ифань старается говорить как можно мягче, чтобы не звучать слишком агрессивным. Конечно же, он прекрасно знает, что означает такое поведение, но Чунмён-то явно нет.

-Я не девушка. И не прижимаюсь, как девушка, я - парень, - покрасневший Мён звучит на удивление твёрдо. – Почему я должен оправдываться за свои поступки? Если мне захотелось поспать рядом с тобой, что мне запрещало это сделать? – упрямо.
-А я хотел этого, как думаешь? – тихо и мягко, как с ребёнком.

Чунмён даже не раздумывает над ответом.

-Ты не был против.

И это, в сущности, правда.