Welcome Home

Покинул сон, поэтому я поперхнулся солнцем,
И все дни смазались в один.
А всё то, чего я не сделал, теребит мне душу...
<...>
Корабли отправляются с моей груди.
Некоторые имеют имена, но большинство – нет.
Если встретишь один из них, пожалуйста, скажи, что я потерял...

Radical Face - Welcome Home

Чунмён дышит неглубоко, совсем бесшумно – боится проснуться вдруг от звука собственного дыхания, пустить по согретому ласковым светом миру тончайшую паутину трещин, смазать явный сон и малейшей беспечной ошибкой собственного существования. Слишком уж хорошо всё это, чтобы быть по-настоящему, невообразимо желанно – а всё, чего жаждет его сердце, имеет свойство таять.

Как разноцветные, но всё же больше розовые и вишневые фруктовые леденцы, бросаемые в тёмный и окутанные серебристым паром свежий чай; сладкий сахар мечты на фигуральном дне нагревшейся чашки.

Дают новый привкус, переходят в иное существование.

Во снах Чунмёна никогда не было ослепительного солнца, не приходили ни безоблачные летние дни с их нежно обволакивающим южным ветром, ни высокие чистые небеса, бесконечные, безграничные, такие невыразимо яркие. Всё больше тёмные сумеречные леса с уходящими в даль деревьями-туманами, предчувствие неотвратимо подступающей одинокой осени и острых городских холодов.

Лето, кажется, никогда не будет подчиняться времени, навсегда останется с этими ломкими пряными травами в сухом и горячем воздухе, с тёмными синими реками-венами и белоснежными водяными лилиями вдоль влажных отцветших берегов. Лето звенит радостью и умиротворением даже в самые жаркие дни, пусть и обжигает, раздражает бесконечным светом своим.

Чунмён любит его точно так же, как и боится.

Ждёт, прогоняет.

Лето – заживляющий старые шрамы дом, в котором невозможно умереть.

Ифань – его собственное лето, случайно найденное, благосклонное и немного пугающее, тихое, безлюдное, только его, и в этом смысл очевидный, зависимость самая прямая. От его больших ладоней на спине Чунмёна – жар нагретого солнцем полудня, от его кожи – запах пресыщенного кислородом леса и ещё неспелых розоватых яблок.

Чунмёну кажется, что он растворяется во всём этом с каждым новым вдохом.

Во рту сухо, немного вяжет, хочется сочных алых ягод, чтобы раздавить в пальцах тёмную влажную мякоть, чтобы сок пустили кислый, освежающий, и это очень странно – всё вообще, что происходит. Одно только утро, незнакомые люди в собственном доме, на который без отвращения смотреть не могут, жаркий и утонувший в свете июль сквозь старые окна, Ифань рядом…

Хочется всё же спросить, не сон ли это. Так ведь не бывает.

С Чунмёном точно нет.

Спросить, как бы ни хотелось, не получается, и это наверняка так задумано было кем-то, потому что стоит только Мёну раскрыть рот, для хоть какой-то смелости набирая внутрь воздух, как хлипкое внешнее полотно давно разрушенной тишины дорывают окончательно чужие голоса.

-…Фан-Фан, ты гд…е… - звонкий чистый голос появляется на несколько секунд раньше копны золотистых растрёпанных волос, широко раскрытые карие глаза смотрят не удивлённо даже – поражённо на представшую картину.

Чунмён и хотел бы, может, вывернуться и спрятаться, но Ифань предупреждающе сжимает его в своих объятиях.

-А я тебя всюду ищу, эээ… тут Сехун приехал, эээ… хотел с тобой поздороваться, прежде чем мы… эээ… пойдём гулять…

Лухань растерян, но по глазам читать уже наловчился.

А вот тот самый Сехун, почти как младший брат Ифаню, с детства знакомый забавный мальчишка с нечитаемым порой лицом, улыбающийся всегда смущённо, немного скованно, хмурящийся на любое упоминание о разнице в возрасте, ещё не настолько понятливый, хотя уже знает куда больше, чем его светловолосые хёны.

Сехун высокий, наваливается на спину чуть вздрогнувшего Луханя, укладывая руки на его неширокие плечи, и выглядит безмерно удивлённым.

-Хён, а это кто такой? И что ты в этой рухляди забыл?..

Ну вот, начинается.

Чунмён легко сжимает ткань чужой футболки, прося разрешения спрятаться в ближайшем тёмном углу и не высовываться оттуда до наступления размывающих сизых сумерек. Бегство – всегда самый очевидный из вариантов спасения, самый простой и самый надёжный.

-Это его друг.
-Это мой парень.

Лухань и Ифань отвечают одновременно, и последствия сказанного Фанем, в общем и целом, вызывают вполне схожую реакцию у замерших с приоткрытым ртом лишних «гостей». Чунмён перестаёт дышать на мгновение, нет, почти вечность, а потом выдаёт едва слышное «чего?», как-то сжимаясь даже в попытках защитить робкую верю в правдивость.

Ничем иным не может быть всё это, кроме как сном.

Бесконечно долгим, от самого первого появления в этом доме, сном.

-Если меня не отошьют, то Чунмён действительно будет моим парнем. – Ифань негромко посмеивается, но всё равно выходит нервно – сам ведь не ожидал от себя подобной наглости. – И я бы не советовал тебе обижать этот дом, Сехун-а, просто не стоит…

Вопрос между строк обозначен довольно чётко – очередь Чунмёна отвечать.

-Не отошьют.

Сехун здесь, на этой заброшенной, всегда пустовавшей, сколько себя помнил, земле от силы минут сорок, добирался от станции на взятом напрокат велосипеде, ещё не успеть влиться. Ифаня он, насколько вообще можно сказать, знает даже лучше, чем Лухань, у которого на лице теперь – восхитительная смесь недоверия и вот-вот грозящего прорваться смеха, будто знает он больше, видел предысторию, что ли.

Это и не важно, для Сехуна – точно не важно.

Он вырывается с летней практики из комфортного и полнящегося удовольствиями города не ради Фаня, не ради чистого воздуха или чего-то там ещё, отчего самый старший хён бежит из бетонно-каменных высоток и заполненных улиц. Его цель – сопровождающий Ифаня Лухань, с недавних пор неотрывный лучший друг, помогающий в разработке их совместного предприятия с каким-то там названием и совершенно не интересующим Сехуна направлением.

Сехун влюблён в Луханя уже достаточное время для того, чтобы желать быть с ним рядом каждую из прожитых минут, смотреть неотрывно и трогать без разрешения. То, что Ифань наконец-то нашёл себе кого-то после своих неудачных отношений (даже если это кто-то непонятный и растрёпанный, бледный, будто некормленый, невысокий и пугающий даже всей своей физической остротой) – невыразимое облегчение.

Ифань не любит кричать о том, что внутри него происходит, ему, вполне дружелюбному и искреннему, всё же трудно полыхать чувствами в духе вечно треплющегося Ханя, который готов поделиться мнением относительно абсолютно любого предмета, человека или мнения – и тем ценнее то, что было сказано только что.

Признание, просьба, так, наверное.

Больше Луханю не нужно оберегать и развлекать, пытаясь увести как можно дальше от нависающих тяжёлым грозовым небом воспоминаний. Теперь Лухань откроет собственные глаза пошире и увидит то, что давно пора бы.

Сехун выпрямляется и уверенно берёт блондина за тонкое прохладное запястье, утягивает за собой назад, подальше от комнаты, скрываясь в рассредоточенной полутьме старого коридора. Лухань не то чтобы пугается, просто не ожидает, вздрагивает снова, но всё же покорно, молча следует, опуская ниже чуть покрасневшее лицо.

Действительно, они здесь лишние.

Ифань вздыхает с облегчением, даже хихикает злорадно, когда неожиданно в глубине дома раздаётся громкий матерный вопль Сехуна, а следом за ним и лухановский, на более высоком тоне – почти домашний кот определённо понимает человеческий, не одному же Ву страдать уже, в самом деле.

Неловкость физически тяжёлая, но правильная, какая и должна быть.

Обещающая.

-Это я рано предложил, наверное… Если ты не хочешь, то… ну… - Чунмён слышит, как чужое сердце отчаянно начинает набирать скорость. – Я не тороплю, вообще… вообще мне стоило сказать о приезде Се, всё так… Прости, я ничерта не понимаю, что несу…
-Я хотел бы… быть твоим парнем…

Чунмён сам вот-вот взорвётся на сотни тысяч мелких алых лепестков, даже голос не голос, а пропитанный насквозь концентрированным смущением ответ. Возможно, и правда жизнь меняется слишком быстро, но лучше так, чем застыть в ожидании, лучше резко и ошеломляюще, лучше неожиданней - как за одну ночь подготовившиеся распуститься домашние пионы.

Шум работающих в соседней комнате людей едва заметен, и совершенно ясно, что дело не в том, насколько тихими они хотят быть – так уж случается почему-то, что мир затихает в подобные моменты, превращается в бесконечно малую точку где-то там, далеко, на краю взрывающегося чувствами сознания, отводит внимание на здесь и сейчас, на них одних только.

На то, что действительно важно.

Чунмён готов заплакать, с трудом сдерживается, сглатывая раз за разом подкатывающий к самому горлу нервный комок. Скорость времени плавно замедляется, не такая уж беззвёздная жизнь кажется как никогда яркой и свежей, распускающиеся поздней ночью пионы зацветают оттаявшим чувственным льдом с оттенками несмелой будущей надежды.

Дышать легко, мир ничего не стоит со своей болью.

Ифань – истинное полуденное солнце, великолепное, жаркое, искрящее в чужих глазах долгожданным спасением; его губы горячие, горящие, осторожные и неуверенные, равно как и поддерживающие за худые бледные предплечья руки. Сердце бьётся громко-громко, сумасшедшее, но и вполовину не настолько оглушительно, как чунмёново, боящееся первого раза и собственной неумелости.

Серебристые отзвуки разбирающихся стёкол вместе с тихим ветром звенят в опустошённой голове, неясным нежным эхом воздух наполняют, словно далёкие хрустальные колокольчики.

Добро пожаловать домой, найденные.

Здесь, под лёгкими, я чувствую,
как твои пальцы опять впечатываются в мою кожу...