Примечание к части

#AlwaysSupportLuhan

Хочется кричать от несправедливости и от происходящего в равной степени громко, ведь пытаться объяснить особенную нить между ними – невероятная глупость, такая ужасная трата времени, что и словами не передать, лишь сравнить с тонким всхлипом белых плачущих чаек над бьющимся в страхе морем, которых Чунмён никогда-никогда не видел.

И моря тоже не видел.

Всю жизнь бредущий одиноко в сумеречной летней тьме, захваченный её насмешливой истомой и вдыхающий смазанные лиловые отметины на потемневших небесах как персонально желанный кислород. Сплошная режущая пыль разбившихся стекляшек всех оттенков сочного индиго и бархатистый аромат степного утомляющего жара, тихий звон пустот душевных по краям сознания и осколки хрустящих под ногами звёзд.

Касающийся мира своей сливающейся с вечером, почти растворившейся в нём тенью, когда темнота, и тишина – извечные, но ранящие больно подруги.

Почему только солнечный зайчик Ифань (случайный, невероятный, мимолётный) с этим своим пылающим, обжигающим искренностью сердцем, со всей ясностью и простотой в прищуренных чёрных глазах не понимает, не хочет видеть тонких серебристых нитей между ними?

Зачем желает как в ловушку собрать их таинственный мерцающий свет?

Чтобы изучать? Чтобы избавиться?

Последнее, наверняка.

-Ты не был против с первого шага в этом доме, - теперь уже голос Мёна едва заметно подрагивает, - и сделал вид, что я смогу доверять тебе, что ты – х-хороший… Я поверил, правда… И это не было трудно, потому что мне очень хотелось... Но теперь, когда я… ну… решил показать, что я тоже хороший… в-ведёшь себя так, будто я… домогался…

Невероятное совсем рядом, называется.

Разумеется, нет, ничего подобного - поперхнувшемуся Ифаню мгновенно становится очень неловко из-за того, что подобные мысли смогли вдруг появиться в этой взъерошенной темноволосой голове, даже горло вдруг сдавливает от прошедшей внутри огненной волны смятения.

«Домогался».

Почему только так звучит неприятно?

Речь тут, на самом деле, не о самом Чунмёне и не о том, что он мог бы сделать или нет, а скорее о Прошедшем, том надёжно спрятанном на самой дальней полке куске выдранной памяти, о котором вспоминать Ифаню вообще не хотелось бы, но придётся, кажется.

…Ифань - хороший?..

Ему верят?..

-Давай-ка я тебе кое-что расскажу, чтобы ты понял…

Ифань выдерживает успокаивающую паузу, прежде чем продолжить, стараясь не отвлекаться на переговоры рабочих. Как будто их здесь и нет, только двое в старой комнате потрёпанного чувствами мирка, не считая мстительного дома в целом и агрессивно настроенного кота конкретно.

Кот опаснее всего.

-Несколько месяцев назад меня бросил парень, - и Ву хмыкает вдруг сам себе, прерываясь. Конечно, кто в здравом уме уйдёт от такого, а? Чунмён вот правда не понимает, завидует. - Он был похож на тебя, знаешь… отличался, конечно же, но всё же похож.

Говорит поразительно нейтрально, почти безразлично. В чёрных глазах отстранённая прохлада восточных ветров гуляет.

–Когда я проснулся и увидел тебя, стало настолько не по себе… - молчание в пару секунд, – …что, да, я сбежал как самый нехороший парень на свете, спотыкался даже по пути, признаюсь. Твой дом начал мстить мне ещё тогда, кстати, с несколько часов пришлось потом вытаскивать болючие занозы из стоп… Не разглядел просто, не понял, что это именно ты был. Показалось, что вернули без спроса в прошлое, где всё ещё только предстояло пережить…

Чунмён несказанно рад, что Ифаню нравятся парни (потому что это действительно что-то поразительное, в голове пока с трудом укладывающееся, будто шанс для него. хотя куда уж), но и расстроен в то же время безмерно.

Кто-то другой, чужой и неприятный по умолчанию, невидимый осенний туман, влажно оседающий на припухших веках, укутанный в неясность и воспоминания как в плотный саван, посмел коснуться Ву призрачными, но в то же время принадлежащими Мёну руками. Забрал себе его сонное и уставшее, потерявшее контроль под доверительной теплотой тело в дрожащей предрассветной дымке, чтобы испортить магию.

Обманул.

Тяжёлым воздухом с примесью горчащей на языке полыни и паленого вереска опоил, совсем как в сказках провёл, где невидимые лисицы с людскими жизнями играются как с пустышками-куклами, собирают для таинственной алхимии возрождений засохшие цветы их потерянной любви.

И всё же Чунмён – это Чунмён, и никто больше.

Желания его должны одному ему принадлежать, и только, какими бы бесполезными и хрупкими, ломкими на вид они ни были.

-Но, тем не менее, там был я, а не кто-то другой, - упрямые слова изредка прерываются неясным громыханием рабочих с улицы. – И ушёл ты от меня, а не от… от того парня.

Чунмён понимает, правда, но обида говорит его голосом, особо не спрашивая.

Возможно, тело действительно выходит из-под контроля рядом с Ифанем.

Для непонятной убедительности Чунмён крепко сжимает пальцы в кулаки, наблюдая, как стремительно белеет от напряжения тонкая, вот-вот грозящаяся прорваться от натяжения кожа, просвечивая серовато-блеклые косточки и туго натянутые сухожилия.

Рука подчиняется, и кровь, бегущая в отчётливых бирюзовых венах – тоже.

-Это всё как-то очень странно звучит, не находишь?

Ифань ничего не сделал такого, чтобы почти ясно видеть своё разрываемое голодным сожалением сердце, у него нет причин для ощетинивания-защиты и тем более нет никакого повода желать загладить свою объективно не существующую «вину».

Но для Чунмёна – виноват.

Ифань знает этого парня всего несколько дней, а уже ощущает себя почти влюблённым, дурным и несчастным из-за обиды на обиду попеременно, совсем канонично, совсем как Лухань, ждущий каждого редкого приезда своего мальчика (для Ифаня он действительно таковой) как последнего.

Этот разговор не станет окончательным, нет, хотя уже страшно.

Не хватает лишь душераздирающей минорной музыки фоном, негромкой, чтобы стала полупрозрачной канвой для зарисовки, не больше, потому что Ву уже, не имея сил отвернуться, смотрит на чужие небольшие кулачки так пристально, что и без объяснений понятно, где его привычный на слух mind витает.

Сравнивает со своими огромными ладонями и представляет на удивление ярко, как обхватывает мягко чужие в попытках согреть.

Светлые поджатые губы Чунмёна на его по-зимнему бледном лице и никак не потеплеющие тени на тусклой белизне кожи, его острые угловатые плечи в окаймлении растянутой когда-то фиолетовой футболки и состоящие из сплошных выступов и переплетений бирюзы открытые предплечья…

Его слабый голос звучит сотней тысяч прекрасных ночных перешёптываний и переливов, поёт сладко в своей беззащитности, словно тихая взошедшая Луна с благосклонно прикрытыми веками, что плетёт неторопливо паутинный узор редких прорванных облаков.

Он весь, какой есть – невероятный.

Так что кто здесь после этого действительно сумасшедший?

-Послушай. – Ифань придвигается ближе, уже зная, что Чунмён мгновенно отстранится (физическое подтверждение ощутимо колет лёгким раздражением). – Послушай, пожалуйста, Чунмён. То, что было ночью – осталось ночью, правильно ли оно было или нет. Ты мне нравишься, давай думать об этом.

Чунмён горит изнутри, кажется.

Вспыхивает от внезапного признания лишь несколько невероятно долгих секунд после, не поверивший, давно не надеявшийся, перебравший с миллион вариантов причин, почему это не должно даже быть правдой.

Слух не обманывает, разум чист, немного смазался в видении из-за резкой смены температур.

Нравится? Действительно?

Ифань говорит об этом так просто, словно повторяет давно заученный текст по несколько раз за день, никакого смущения или желания мгновенно умереть не проявляется на всё так же искусно выточенном всевидящим Творцом лице, да хотя бы одного только «остановись, мгновенье, ты прекрасно!» нет.

Он не задыхается и не теряет счёт времени.

Он, как проскальзывает в голове совсем растерявшегося Чунмёна, слишком спокоен.

Он отказывается верить тому, чего ждал так долго.

И пусть совсем не дамасские розы цветут на его лихорадочно покрасневших от услышанного щеках, но, как и писал Шекспир о своей любимой mistress, «и все ж она уступит тем едва ли, кого в сравненьях пышных оболгали*». Ву вспоминает вдруг этот короткий сонет и подписывается под каждым словом, не отрывая взгляда от часто заморгавших чужих глаз.

" And yet, by heaven, I think my love as rare
As any she belied with false compare."

Возможно, Чунмён не догадывается, но сердце Ифаня уже достаточно разогналось для того, чтобы рёбра пробить в этом давящем молчании.

-Всё же, это странно – так быстро признаваться. – Ифань, пялившийся уже некультурно долго, наконец неловко откидывается на спинку старого, такого знакомого скрипучего дивана, смотрит вверх, в потолок, чтобы занять растревоженный улей ощущений.
-Хочешь забрать слова обратно?

Голос Чунмёна дрожит, предлагая.

-А? Нет, не хочу. Я о том, что у меня такого раньше не было. Вот и всё. Просто… странно.

И что делать дальше?
Нет, вот что?

Чунмёну смутно кажется, так, на уровне интуиции, что сейчас должно быть что-то вроде поцелуя или хотя бы объятия в качестве признания обоюдной симпатии, но и от того, и от другого бросает в невероятно контрастирующий ледяной ужас: ведь не умеет совсем ничего, почти как паралитик застыл, боящийся пошевелиться.

Когда тело хочет, а голова – нет, не очень-то здорово выходит в целом, как выяснилось.

Чунмён молча встаёт со своего места и немного смешно, будто на деревянных ногах выходит из комнаты, оставляя ошарашенно пялящегося вслед Ифаня (которому совсем не весело) резко выпрямиться на месте. Солнце давно уже скрылось за неплотной сероватой завесой набежавших перистых облаков, в комнате холодеет ощутимо, и Ву грешит почему-то не на погоду, а на собственное сердце.

Он что-то сделал не так?

Сказал лишнего?

Ошибся?

Стены подозрительно недружелюбно надвигаться начинают, вынуждая принять единственно верное, пусть и не очень приятное, решение: пора уходить. Иначе какая-нибудь особенно обидчивая старая балка с потолка решит неожиданно покончить жизнь на голове Ифаня.

Только поднявшись и сделав несколько шагов в сторону выхода, Ву замирает, спотыкаясь, потому что навстречу ему решительно выходит Чунмён.

Он всё ближе и ближе, и Ифань, вообще-то, совсем не знает, что ему делать, пока невысокий, пахнущий едва слышной кислинкой своих чаёв и резковатым запахом зелёной травы парень не утыкается ему лбом в грудь, тепло выдыхая на мгновенно прошедшую дрожью кожу.

-Останься.

И всё.

Хотя, больше ничего не надо.