Из воспоминаний Надежды Розановой

«Айседора Дункан была для меня ярким светом и зовущей мечтой. Этот год (1914) знаменателен событием, сыгравшим не только большую роль в моей жизни, но как бы определившим все мое отрочество-юность. Оно озарило таким ярким светом мою жизнь, что и поныне я различаю его сиянье.

У нас в доме в течение последних лет шли постоянные разговоры об Айседоре Дункан, и все домашние, начиная с папы, ею восхищались.

Весной в 1914 году в Петербург приехали ученицы Айседоры Дункан. Сама она не приехала. В зале консерватории был объявлен вечер их танцев.

Папа взял ложу, и мы отправились всей семьей. Как ни велико было мое волненье, я была далека от мысли, чем станет для меня этот вечер.

Когда занавес поднялся, глазам представилась пустая сцена, и только с высоты мягкими благородными складками падали синевато-серые сукна. И вот из глубины сцены под легкий аккомпанемент выступили девушки в прозрачных хитонах пепельно-желтого тона. Они двигались медленно, чуть поднимая руки, как бы пробуждаясь от сна, а потом все быстрее, шире, свободнее, и вот они уже понеслись с воздетыми руками, в бурной радостной пляске. Их было четыре. Две высокие белокурые девушки с косами, заложенными вокруг головы, одна с длинными английскими локонами, может быть, чересчур хрупкая… а последняя — ростом ниже других, широкая в костях, с сильными ногами. Она показалась мне вдруг ожившей раненой Амазонкой, репродукцию с которой я хранила в числе любимых скульптур.

С первого момента, когда в глубине сцены появились четыре фигурки в легких хитонах, я вся замерла. Передо мной вдруг предстал тот мир, который я считала невозвратно потерянным и о котором так страстно, безнадежно мечтала с тех пор, как прочла «Мифы».

Они продолжали плясать, то взявшись за руки, сплетаясь в хоровод, будто нимфы, изображения которых я видела на барельефах и вазах, то неслись в воинственной пляске, в развевающихся красных хитонах, держа в руках незримые копья, и я видела перед собой Троянскую войну, когда боги и смертные слились в одной страстной битве. Весь, весь античный мир встал перед моими глазами! И как же затрепетала моя душа!

Растерянная, не зная, что делать с собой, бессильная вместить в себя всю красоту, которая раздирала мне сердце восторгом, я сидела, вцепившись в барьер ложи, не утирая слез, которые обильно текли по щекам, и чувствуя, что вот-вот они перейдут в неудержимое рыданье.

Им бросали цветы на сцену, и они сложили их в один огромный букет, а потом, взявшись за руки, танцевали вокруг него.

Публика толпилась у сцены — мы тоже подошли ближе. Они вышли прощаться, запахиваясь в халатики из мягкой фланели совсем домашнего покроя. Несколько студентов бросили им записки к ногам.

Вся сжавшись, я смотрела с мольбой: «О милые, только не поднимайте, не смотрите!» (Разве нимфы могут быть обыкновенными барышнями?). Но ни одна из них не сделала жеста, чтобы поднять, и они отодвигались в глубь занавеса без поцелуев в публику, без отдачи себя толпе. Будто четыре нимфы из свиты Артемиды-охотницы, и вздумай Аполлон взглянуть на них нечистым взглядом, он был бы тут же разорван собственными псами.

Еще долго неистовствовала толпа, потом свет потушили.

(…) Долго еще я плакала в постели, накрывшись с головой одеялом, от неутолимой любви к Греции, пока не заснула в слезах.

И теперь, озираясь, я говорю: «Это был счастливейший день в моей жизни!»

Мне не пришлось увидеть самое Айседору Дункан. Вскоре разнеслась трагическая весть о гибели ее детей. Слухи о ней доходили самые разноречивые, но в первые годы войны говорили, что она уехала на фронт сестрой милосердия.

С Дункан началась новая эра для меня. Если первые чтения по древней истории раскрыли мне красоту античного мира, но одновременно заставили страдать о невозвратимости этой эпохи, то Дункан явилась как вестница, как обещанье, что еще не все потеряно и может вернуться вновь.

Через учениц я полюбила самое Айседору Дункан. Вернее, они слились в один ее образ, навсегда утвердившийся в сердце. Я никогда не засыпала, не помолившись о ней, ее детях и не поцеловав на прощанье их портрета. Они стояли на ночном столике, у кровати, так что, засыпая и просыпаясь, я видела их около себя.

Дункан прошла через все мое отрочество и юность, несмотря на то, что я никогда больше не видела не только ее, но даже учеников ее школы. После революции, когда она вновь появилась в Москве, вокруг ее имени шла шумная молва. Я всегда с тяжелым сердцем прислушивалась к ней и не пыталась увидеть ее вновь.

Нет, Дункан была единственная, и все попытки следовать за нею мертвы, беспочвенны. Один раз еще было дано человечеству увидеть сон о Золотом веке.