О мемуарах Всеволода Рождественского

О том, что мемуары Всеволода Рождественского, мягко говоря, не внушают доверия, свидетельствует один из самых ярких эпизодов из их якобы совместной поездки в Детское Село, где Есенину непременно захотелось сфотографироваться у памятника Пушкину. Для этого он спозаранку разбудил местного старика-фотографа и чуть не силком потащил его в парк.

— Снимок, конечно, любопытный, но за него и в милицию можно угодить, — сетовал фотограф.

— Ничего, отобьемся, — успокаивал Есенин. Дескать, нам не впервой.

А теперь послушаем человека, который был свидетелем этой сцены.

Рассказывает С.Д. Умников, его выступление на Международном симпозиуме в год столетнего юбилея Есенина опубликовано в сборнике «Новое о Есенине». «Мне посчастливилось несколько раз встречаться с Есениным на его концерте в нашем студенческом клубе в Детском Селе (теперь г. Пушкин). Есенин не раз приезжал в студенческий клуб, выступал, гуляли большой группой в парках. И однажды решили сфотографироваться у памятника около лицея (…) Об этом ходят легенды, в частности, в воспоминаниях Всеволода Рождественского, где говорится, что Есенин «заставил фотографа снять его в обнимку с Пушкиным». Это неправда (…) На снимке Есенин почтительно стоит рядом с Пушкиным. Сопровождавший его Эрлих облокотился на плечо бронзового поэта. Есенина долго просили сесть рядом с Пушкиным на скамью, но он решительно отказался. В последнюю минуту на это место сел возвратившийся с купанья М. Яковлев (в одних трусах!). Никакой другой фотографии, где Есенин «обнимает» Пушкина, нет и не было, не могло быть, так как Есенин тогда очень почтительно относился к нему».

Далее Умников перечисляет всех студентов, активистов клуба поэзии, изображенных на этом снимке. Фотографировал их тоже студент этого клуба. У Вс. Рождественского говорится, что снимал фотограф-профессионал.

Умников делает вывод, с которым никак нельзя согласиться:

«Рождественский, конечно, не виноват, он пишет с чужих слов («за что купил, за то и продал»). Он не был свидетелем фотографирования и пишет, что Есенин один с фотографом ходил к памятнику».

Разве может мемуарист, который так легко выдает желаемое за действительное, произвольно распоряжается фактами, свидетелем которых не был, внушать доверие и почтение? И разве можно доверять мемуарам такого сорта?

И не Есенина изобразил Рождественский в этих мемуарах, а по крайней мере воскресшего Хлестакова, который, как известно, был с Пушкиным «на дружеской ноге» и обращался с ним запанибрата: «Что, брат Пушкин?» Не потому ли «мемуарист» многократно подчеркивает «отсутствие твердого характера» у Есенина-Хлестакова и его легкомысленное (без царя в голове) поведение:

«Легкому, общительному характеру поэта чрезвычайно льстило заискивающее поклонение и скороспелое приятельство льнувшей к нему окололитературной богемы (…)

Человек добрый и бесхарактерный, он легко поддавался всякому, кто поддерживал в нем пустое славолюбие и тяготение к саморекламному шуму».

Можно цитировать и дальше. Так ли безобидны в передаче Вс. Рождественского «слегка» искаженные факты? Конечно, нет. Передернутые факты тянут за собой искажение личности поэта, а такая мелочь, как «щегольский пиджак» и «отутюженные брюки» на истерзанном, убитом поэте явно граничат с преступлением — лжесвидетельством.

Поэтому есть веские основания причислить этого литературного деятеля в штат «пособников морального убийства певца России».