У Амалии

К вечеру, когда уже стемнело, К. наконец расчистил дорожку и крепко

утрамбовал снежные навалы по обе ее стороны -- на этот день работа была

закончена. Он стоял у ворот в одиночестве, вокруг не было видно ни души.

Помощника он давно выставил и отогнал подальше; тот скрылся где-то, за

садиками и домишками, найти его было невозможно, и с тех пор он не

появлялся. Фрида осталась дома, то ли она уже взялась за стирку, то ли все

еще мыла кошку Гизы: со стороны Гизы это было проявлением большого доверия

-- поручить Фриде такую работу, правда весьма неаппетитную и неподходящую; и

К., наверно, никогда не позволил бы Фриде взяться за нее, если бы не

приходилось после их служебных промашек налаживать добрые отношения с Гизой.

Гиза одобрительно следила, как К. принес с чердака детскую ванночку, как

согрели воду и, наконец, осторожно посадили кошку в ванну. Затем Гиза

оставила кошку на Фриду, потому что пришел Шварцер, тот, с которым К.

познакомился в первый вечер, поздоровался с К. отчасти смущенно из-за

событий, случившихся в тот вечер, а отчасти -- весьма презрительно, как и

полагалось здороваться со школьным служителем, после чего удалился с Гизой в

соседнюю комнату. Там они до сих пор и сидели. В трактире " У моста" К.

слышал, что Шварцер, хоть он и сын кастеляна, давно поселился в Деревне

из-за любви к Гизе; он по протекции добился у общины места помощника

учителя, но выполнял он свои обязанности, главным образом присутствуя на

всех уроках Гизы, причем либо сидел за партой среди школьников, либо у ног

Гизы на кафедре. Он никому не мешал, дети давным-давно к нему привыкли, что

было вполне понятно, так как Шварцер детей не любил и не понимал, почти с

ними не разговаривал, заменяя Гизу лишь на уроках гимнастики, а в остальном

довольствовался тем, что дышал одним воздухом с Гизой, ее близостью, ее

теплом. Самым большим наслаждением для него было сидеть рядом с Гизой и

править школьные тетрадки. И сегодня они занимались тем же. Шварцер принес

большую стопку тетрадей -- учитель отдавал им и свои, -- и, пока было

светло, К. видел, как они работают за столиком у окна, сидя неподвижно, щека

к щеке. Теперь виднелось только мерцание двух свечей за стеклом. Серьезная,

молчаливая любовь связывала этих двоих; тон задавала Гиза; хотя она сама при

всей тяжеловесности своего характера иногда могла сорваться и выйти из

границ, от других в другое время она не потерпела бы ничего подобного, и

Шварцер, живой и подвижный, должен был подчиняться ей -- медленно ходить,

медленно говорить, подолгу молчать; но видно было, что за это его сторицей

вознаграждает присутствие Гизы, ее спокойная простота. Причем Гиза, может

быть, вовсе и не любила его, во всяком случае никакого ответа на этот вопрос

нельзя было прочесть в ее круглых серых, в полном смысле слова немигающих

глазах, где как будто вращались одни зрачки. Видно было, что она терпит

Шварцера без возражений, но чести быть любимой сыном кастеляна она не

признавала и спокойно носила свое пышное, полное тело независимо от того,

смотрел на нее Шварцер или нет. Напротив, Шварцер ради нее приносил себя в

жертву, живя в Деревне; посланцев своего отца, приходивших за ним, он

выставлял с таким возмущением, словно вызванное их приходом беглое

напоминание о Замке и о сыновнем долге уже наносило чувствительный и

непоправимый урон его счастью. А ведь, в сущности, свободного времени у него

было предостаточно, потому что Гиза, в общем, показывалась ему на глаза

только во время уроков и проверки тетрадей, причем не из какого-либо

расчета, а потому, что она любила свои удобства и предпочитала одиночество,

чувствуя себя счастливее всего, когда могла дома в полной свободе

растянуться на кушетке рядом с кошкой, которая не мешала, потому что почти

не могла двигаться. И Шварцер большую часть дня шатался без дела, но и это

было ему по душе, так как всегда была возможность -- и он широко ею

пользовался -- пойти на Л? венгассе, где жила Гиза, подняться до ее мансарды,

постоять у всегда запертой двери, послушать и торопливо удалиться,

установив, что в комнате неизменно царит необъяснимая и полная тишина. Все

же иногда -- но только не при Гизе -- последствия этого странного образа

жизни сказывались на нем в нелепых вспышках внезапно проснувшегося

чиновничьего высокомерия, хотя и весьма неуместно в его теперешнем

положении; да и кончалось это обычно не очень хорошо, чему и К. был

свидетель.

Удивительно было только то, что многие, во всяком случае на постоялом

дворе " У моста", говорили о Шварцере с некоторым уважением, даже когда речь

шла скорее о смешных, чем о значительных поступках, причем эта

уважительность распространялась и на Гизу. И все же было неправильно со

стороны Шварцера думать, что он как помощник учителя стоит много выше, чем

К., -- такого преимущества у него вовсе не было: для учителей в школе,

особенно для учителя вроде Шварцера, школьный сторож -- очень важная

персона, и нельзя было безнаказанно пренебрегать им, а если уж причиной

пренебрежения было чье-то служебное положение, то, во всяком случае, надо

было дать возможность и другой стороне свободно проявлять свое отношение.

При первом удобном случае К. собирался это обдумать, а кроме того, Шварцер

еще с первого вечера был перед ним виноват, и вина эта ничуть не уменьшалась

оттого, что все события следующих дней, в сущности, подтвердили правоту

Шварцера в том, как он принял К. Никак нельзя было забыть, что этот прием,

может быть, и задал тон всему последующему. Из-за Шварцера все внимание

властей уже с первых минут было обращено на К., когда он, совсем чужой в

Деревне, без знакомых, без пристанища, измученный дорогой, беспомощный,

лежал там на соломенном тюфяке, беззащитный против нападок любых чиновников.

А ведь, пройди та ночь спокойно, все могло бы обойтись почти без огласки; во

всяком случае, о К. никто ничего не знал бы, никаких подозрений он не

вызывал бы, и каждый, не задумываясь, приютил бы его у себя, как и всякого

другого путника; все увидели бы, что он -- человек полезный и надежный, об

этом заговорили бы в округе, и, наверно, он вскоре устроился бы где-нибудь

хотя бы батраком. Разумеется, власти узнали бы об этом. Но тут была бы

существенная разница: одно дело, когда переполошили из-за него среди ночи

Центральную канцелярию или того, кто оказался там у телефона, потребовали

немедленного решения -- правда, с притворным подобострастием, но все же

достаточно назойливо, да еще через Шварцера, не пользующегося особым

благоволением верхов, а другое дело, если вместо всей этой суматохи К. пошел

бы на следующий день в приемные часы к старосте, постучал бы, как положено,

представился бы в качестве странника, который уже нашел пристанище у одного

из местных жителей, и, возможно, завтра с утра отправился бы в путь, если

только, что маловероятно, не нашел бы здесь работу -- разумеется, всего на

несколько дней, дольше он оставаться ни в коем случае не намерен. Примерно

так все обошлось бы, не будь Шварцера. Администрация занялась бы тогда его

делом, но спокойно, по-деловому, без того, чтобы заинтересованное лицо

проявляло нетерпение, что особенно ей ненавистно. Правда, К. тут ни в чем

виноват не был, вся вина лежала на Шварцере, но Шварцер был сыном кастеляна

и внешне держался вполне корректно, значит, вина падала на К. А какой

смехотворный повод вызвал все это? Быть может, немилостивое настроение Гизы,

из-за которого Шварцер без сна шатался в ту ночь и потом выместил свои

неприятности на К.? С другой стороны, однако, можно было сказать, что К.

очень многим обязан такому поведению Шварцера. Только благодаря этому стало

возможным то, чего К. самостоятельно никогда бы не достиг и что со своей

стороны вряд ли бы допустило начальство, -- а именно то, что К. с самого

начала без всяких ухищрений, лицом к лицу, установил прямой контакт с

администрацией, насколько это вообще было возможно. Однако выиграл он от

этого немного, правда, К. был избавлен от необходимости лгать и действовать

исподтишка, но он становился почти беззащитным и, во всяком случае, лишался

какого бы то ни было преимущества в борьбе, так что он мог бы окончательно

прийти в отчаяние, если бы не сознался себе, что между ним и властями

разница в силах настолько чудовищна, что любой ложью и хитростью, на какие

он был способен, все равно изменить эту разницу хоть сколько-нибудь

существенно в свою пользу он никогда не смог бы. Впрочем, эти мысли служили

К. только для самоутешения, Шварцер по-прежнему оставался у него в долгу, и,

может быть, повредив ему тогда, он теперь мог бы ему помочь, а такая помощь

понадобится К. в любых мелочах, на первых же шагах -- вот и сейчас, когда и

Варнава, по-видимому, снова от него отступился.

Из-за Фриды К. весь день не решался навести справки у Варнавы в доме;

для того чтобы не принимать его в комнате при Фриде, он все время работал в

саду, задержавшись там и после работы в ожидании Варнавы, но тот не пришел.

Теперь оставалось хоть на минутку зайти к его сестрам, хотя бы спросить с

порога и сразу вернуться назад. И, воткнув лопату в снег, он побежал бегом.

Задыхаясь, он добежал до дома Варнавы, коротко постучав, рванул дверь и, не

замечая, что делается в горнице, спросил: " А Варнава все еще не вернулся? "

-- и только тогда увидел, что Ольги нет, а старики снова сидят в другом

конце у стола в каком-то оцепенении, еще не понимая, что происходит у

дверей, они только медленно повернули головы; Амалия, лежавшая у печи под

одеялами, при появлении К. испуганно привскочила и, схватившись рукой за

лоб, словно старалась прийти в себя. Если бы Ольга была дома, она сразу

ответила бы на вопрос и К. смог бы тотчас же уйти, а тут ему пришлось

подойти к Амалии, протянуть ей руку, которую она молча пожала, и попросить

ее успокоить встревоженных родителей, удержать их на месте, что она и

сделала, бросив им несколько слов. К. узнал, что Ольга колет дрова во дворе,

Амалия очень устала -- она не сказала, по какой причине, -- и потому

прилегла, а Варнава хотя еще и не пришел, но скоро должен прийти, он никогда

не остается ночевать в Замке. К. поблагодарил за сведения, теперь ему можно

уйти. Но Амалия спросила, не хочет ли он подождать Ольгу, однако у него, к

сожалению, не было времени. Тогда Амалия спросила, говорил ли он уже сегодня

с Ольгой; он с удивлением ответил " нет" и спросил, хочет ли Ольга сообщить

ему что-нибудь особенное. Амалия с некоторым раздражением поджала губы,

молча кивнула К., явно желая с ним попрощаться, и снова улеглась. Лежа, она

оглядела его, словно удивляясь, что он еще тут. Взгляд у нее был холодный,

ясный, неподвижный, как всегда; и направлен этот взгляд был не прямо на то,

что она рассматривала, но скользил чуть-чуть, почти незаметно, однако

достаточно определенно мимо того, на что она смотрела; это очень мешало, и

казалось, что причиной тому была не слабость, не застенчивость, не

притворство, а постоянная, вытесняющая все другие чувства тяга к

одиночеству, которую она не скрывала. К. припомнил, что его как будто взгляд

ее удивил и в первый вечер, более того, все нехорошее впечатление, которое

на него тогда произвела эта семья, зависело от взгляда Амалии, хотя в самом

этом взгляде ничего плохого не было, он только выражал гордость и ясную в

своей откровенности отчужденность. " Ты всегда такая грустная, Амалия, --

сказал К. -- Что тебя мучает? Ты можешь рассказать? Никогда я еще не видел

такой деревенской девушки. Только сегодня, только сейчас мне это пришло в

голову. Ведь ты родом из Деревни? Ты родилась тут? " Амалия ответила

утвердительно, словно К. задал ей только последний вопрос, потом сказала:

" Значит, ты все же подождешь Ольгу? " " Не знаю, зачем ты все время

спрашиваешь одно и то же, -- сказал К. -- Остаться я не могу, меня дома ждет

невеста".

Амалия приподнялась на локте -- о невесте она ничего не слышала. К.

назвал имя. Амалия ее не знала. Она спросила, знает ли Ольга про обручение.

К. думал, что знает, ведь Ольга видела его с Фридой, и, кроме того, такие

вести быстро распространяются по Деревне. Однако Амалия уверила его, что

Ольга ничего не знает и что она будет очень несчастна, потому что она,

кажется, влюблена в К. Открыто она об этом не говорила, потому что она очень

сдержанная, но любовь всегда выдает себя невзначай. К. был уверен, что

Амалия ошибается. Амалия улыбнулась, и эта улыбка, хоть и печальная, озарила

ее мрачно нахмуренное лицо, превратила молчание в слова, отчужденность -- в

дружелюбие, словно открыв путь к тайне, открыв какое-то скрытое сокровище,

которое хотя и можно снова отнять, но уже не совсем. Амалия сказала, что она

не ошибается, больше того, ей хорошо известно, что и К. питает склонность к

Ольге и что, приходя сюда под предлогом ожидания каких-то известий от

Варнавы, он на самом деле приходит только ради Ольги. Но теперь, когда

Амалия все знает, он уже не должен себя ограничивать и может приходить чаще.

Только об этом она и хотела ему сказать. К. покачал головой и напомнил, что

он обручен. Но Амалия вовсе не хотела вникать в историю обручения, тут

решающим было непосредственное ее восприятие -- ведь К. пришел к ним один;

она только спросила, где К. познакомился с той девицей -- он же всего

несколько дней живет в Деревне. К. рассказал о вечере в гостинице, на что

Амалия коротко заметила, что она возражала против того, чтобы Ольга повела

его туда. И она призвала в свидетели саму Ольгу -- та вошла с вязанкой дров,

свежая, раскрасневшаяся от морозного воздуха, такая бодрая и сильная, словно

работа возродила ее после обычного тяжелого сидения в комнате. Она бросила

дрова, непринужденно поздоровалась с К. и сразу спросила про Фриду. К.

обменялся взглядом с Амалией, но та как будто не хотела сознаться, что

ошиблась. Слегка задетый таким отношением, К. стал рассказывать о Фриде

гораздо подробнее, чем собирался, описал, в каких трудных условиях она

старается вести хозяйство в школе, и так забылся, торопясь все рассказать --

ведь он хотел поскорее вернуться домой, -- что на прощание даже пригласил

обеих сестер к себе в гости. Конечно, он тут же с перепугу запнулся, в то

время как Амалия, не дав ему вымолвить больше ни слова, заявила, что

принимает приглашение; тут к ней невольно присоединилась и Ольга. Но мысль о

том, что нужно уйти как можно скорее, неотступно сверлила К., ему было

неспокойно от пристального взгляда Амалии, и потому он решился, не таясь,

сознаться, что пригласил он их необдуманно, из личной симпатии, но, к

сожалению, должен это отменить, так как между семьей Варнавы и Фридой

существует какая-то непонятная, но сильная вражда. " Вовсе это не вражда, --

сказала Амалия, встав с постели и отшвырнув одеяло, -- и не так уж это

серьезно, просто она подлаживается к общему мнению. А теперь уходи, иди к

своей невесте, я вижу, как ты торопишься. И не бойся, что мы придем в гости,

я с самого начала говорила об этом в шутку, со зла. Но ты можешь ходить к

нам чаще, тебе никто не помешает, а предлог у тебя найдется -- скажешь, что

ждешь вестей через Варнаву. А я тебе еще облегчу задачу, объяснив, что, если

Варнава даже и принесет для тебя какие-нибудь известия, все равно он не

сможет прийти в школу, чтобы тебе их передать. Не может он столько бегать,

бедняга, придется тебе самому прийти сюда и справиться". К. еще ни разу не

слыхал, чтобы Амалия так много и связно говорила, да и слова ее звучали

по-другому, было в них какое-то высокомерие, и это ощутил не только К., но и

Ольга, хотя она и привыкла к сестре. Ольга стояла в стороне, по-прежнему

неуклюже расставив ноги и слегка сутулясь; она не спускала глаз с Амалии,

смотревшей только на К. " Но ты ошибаешься, -- сказал К., -- ты сильно

ошибаешься, считая, что для меня ожидание Варнавы -- только предлог. Уладить

отношения с властями -- самое главное, да, в сущности, и единственное мое

желание. И в этом мне должен помочь Варнава, на него я возлагаю почти все

надежды. Правда, один раз он уже очень разочаровал меня, но тут я больше

виноват, чем он, потому что поначалу я был настолько сбит с толку, что

решил, будто все можно уладить просто небольшой прогулкой, а когда

выяснилось, как невозможно невозможное, я во всем обвинил его. Это повлияло

на меня даже в моем суждении о вашей семье, о вас. Все это прошло, мне

кажется, что я и вас теперь лучше понял, и вы... -- К. запнулся, ища

подходящее слово, но, найдя его не сразу, удовольствовался первым

попавшимся: -- Вы как будто гораздо доброжелательнее, чем другие жители

Деревни, насколько мне пришлось с ними сталкиваться. Но ты, Амалия, опять

сбиваешь меня с толку, хоть для тебя служба твоего брата что-то и значит, но

его значение для меня ты преуменьшаешь. Может быть, ты не посвящена в дела

Варнавы, тогда это хорошо, но, может быть, посвящена -- а у меня именно

такое впечатление, -- тогда это плохо, потому что тогда это значит, что твой

брат меня обманывает". " Успокойся, -- сказала Амалия. -- Ни во что я не

посвящена, я ни за что не соглашусь, чтобы меня посвящали в эти дела, ни за

что не соглашусь, даже ради тебя, хотя я многое для тебя готова сделать,

ведь, как ты сам сказал, мы люди доброжелательные. Но дела моего брата

только его и касаются, и знаю я о них только то, что случайно, против воли

где-нибудь услышу. Зато Ольга может дать тебе полный отчет, он ей все

поверяет". Тут Амалия отошла, пошепталась с родителями и вышла на кухню; она

даже не попрощалась с К., словно знала, что ему придется надолго тут

остаться и прощаться с ним не надо.

--------

16.

Слегка растерявшись, К. остался, и Ольга, подсмеиваясь над ним,

потянула его к скамье у печки -- казалось, что она и вправду рада, что может

посидеть с ним вдвоем, но радость эта была тихой и, уж конечно, ничуть не

омрачена ревностью. Именно благодаря такому полному отсутствию ревности, а

потому и всякого напряжения К. почувствовал удовольствие; приятно было

смотреть в эти голубые глаза, не влекущие, не властные, а полные робкого

спокойствия, робкой настойчивости. Казалось, что все предостережения Фриды и

хозяйки не только не насторожили его, но заставили быть внимательнее ко

всему, что сейчас происходило, и разбираться лучше. И он рассмеялся вместе с

Ольгой, когда она спросила, почему он именно Амалию назвал доброжелательной,

у Амалии много качеств, но уж доброжелательности в ней нет. На это К.

возразил, что похвала, конечно, относится к ней, к Ольге, но Амалия такая

властная, что не только присваивает себе все хорошее, что говорится в ее

присутствии, но и каждый готов ей добровольно отдать пальму первенства. " Это

правда, -- сказала Ольга уже серьезнее, -- тут больше правды, чем ты

думаешь. Амалия моложе меня, моложе Варнавы, но в семье все решает она, и в

хорошем и в дурном; правда, ей приходится нести и хорошее и дурное больше,

чем другим". К. сказал, что это преувеличение, ведь только что Амалия сама

сказала, что она, к примеру, совершенно не интересуется делами брата, зато

Ольга все о них знает. " Ну как бы тебе объяснить? -- сказала Ольга. --

Амалии нет дела ни до Варнавы, ни до меня, в сущности, ей нет дела ни до

кого, кроме родителей, за ними она ухаживает день и ночь, вот и сейчас она

спросила, чего им хочется, и пошла на кухню готовить для них, ради них

заставила себя встать, а ведь она с обеда нездорова, все лежала тут на

скамье. Но хотя ей до нас и нет никакого дела, мы от нее зависим, как будто

она старшая в доме, и, если бы она нам захотела дать совет в наших делах, мы

бы непременно послушались ее, но она не вмешивается, мы ей чужие. Вот ты,

видно, в людях разбираешься, и пришел ты со стороны, разве ты не заметил, до

чего она умная? " " Я заметил, до чего она несчастная, -- сказал К., -- но как

тут согласовать ваше уважение к ней с тем, что Варнава, например, бегает с

поручениями, тогда как Амалия этого не одобряет? Более того, презирает". --

" Да если бы он знал, что сможет делать что-нибудь еще, он давно бросил бы

работу посыльного, она ему совсем не по душе". " Разве он не обучен ремеслу

сапожника? " -- спросил К. " Конечно, обучен, -- сказала Ольга, -- попутно он

и работает у Брунсвика, и, стоит ему захотеть, у него и работы будет

вдоволь, и заработок отличный". " Ну вот, -- сказал К., -- значит, ему это и

заменит службу посыльного". " Заменит службу посыльного? -- удивилась Ольга.

-- Да разве он стал посыльным ради заработка? " " Возможно, -- сказал К., --

но ведь ты только что упомянула, что эта служба его не удовлетворяет? " " Да,

не удовлетворяет, и по очень многим причинам, -- сказала Ольга, -- но все же

это служба при Замке, во всяком случае так можно предполагать". " То есть как

это? -- сказал К. -- Вы даже в этом сомневаетесь? " " Как сказать, --

проговорила Ольга, -- в сущности, нет. Варнава бывает в канцеляриях, со

слугами встречается как равный, видит издали некоторых чиновников, ему

поручают сравнительно важные письма, дают всякие устные поручения, все это

немало, и мы можем гордиться тем, чего он достиг в такие молодые годы". К.

утвердительно кивнул, о возвращении домой он уже не думал. " У него и ливрея

особая? " -- спросил он. " Ты про куртку? -- сказала Ольга. -- Нет, куртку ему

сшила Амалия, еще до того, как он стал посыльным. Но тут мы затронули

больное место. Ему уже давно следовало бы получить не ливрею -- их в Замке

не выдают, -- однако, во всяком случае, одежду из канцелярии ему давно

обещали, но в таких делах Замок всегда тянет, и хуже всего, что не знаешь,

почему они тянут; может быть, это значит, что дело оформляется, а может

быть, это значит, что оформление еще и не начиналось, что, скажем, Варнава

все еще проходит испытательный срок, а может случиться, что оформление давно

закончено, но по каким-то причинам получен отказ и Варнава никогда никакой

одежды не получит. А узнать точно ничего нельзя, во всяком случае, узнаешь

не сразу, а через много времени. Тут в ходу поговорка, может, ты ее слышал:

административные решения робки, как молоденькие девушки". " Это неплохо

подмечено, -- сказал К., восприняв эти слова с большей серьезностью, чем

Ольга. -- Неплохо подмечено. У этих решений, наверно, можно найти сходство с

девушками и в другом". " Возможно, -- сказала Ольга, -- правда, я не понимаю,

о чем ты говоришь. Может, ты это даже сказал одобрительно. Но Варнава очень

беспокоится насчет этой формы, а так как мы с ним все заботы делим, то

беспокоюсь и я. Почему же ему не выдают на службе форму? -- тщетно

спрашиваем мы себя. Но все это далеко не так просто. Например, у чиновников

как будто вообще нет никакой служебной формы. Насколько нам известно и судя

по рассказам Варнавы, чиновники ходят в обычных, правда очень красивых,

костюмах. Впрочем, ты и сам видел Кламма. Конечно, Варнава не чиновник, он

даже не чиновник самой низшей категории, да он и не мечтает стать им. Но

даже старшие слуги, которых мы, правда, тут, в Деревне, почти не видим, по

словам Варнавы, формы не носят. Можно было бы сказать, что это тоже

утешение, но ведь и оно обманчиво, разве Варнава из высших слуг? Нет, даже

при самом лучшем к нему отношении этого не скажешь, он вовсе не старший

слуга; уже одно то, что он возвращается в Деревню и даже живет здесь,

доказывает обратное, ведь старшие слуги еще больше держатся особняком, чем

чиновники, и, может быть, это правильно, может быть, они даже важнее

некоторых чиновников, этому тоже есть подтверждения: работают они меньше, по

словам Варнавы, приятно смотреть, когда эти отборные, высокие и сильные

мужчины медленно проходят по коридорам. Варнава точно вьется около них.

Словом, и речи нет, что Варнава -- один из старших слуг. Правда, он мог бы

считаться одним из низших слуг, но те носят служебную форму, во всяком

случае когда спускаются в Деревню, да и то на них не настоящая ливрея; к

тому же в одежде у них много всяких различий, но все же по платью сразу

узнаешь, что это -- слуга Замка, впрочем, ты их сам видал в гостинице. Самое

заметное в их одежде то, что она очень плотно облегает тело, ни крестьянин и

ни ремесленник такой одежды носить бы не мог. А вот у Варнавы такой одежды

нет, и это не то чтобы стыдно или унизительно, нет, это можно было бы

перенести, но нас, особенно в грустные часы -- а их у нас с Варнавой бывает

немало, -- нас это заставляет сомневаться во всем. Служит ли он на самом

деле в Замке? -- спрашиваем мы себя; да, конечно, он бывает в канцеляриях,

но являются ли канцелярии частью Замка? И даже если канцелярии принадлежат

Замку, то те ли это канцелярии, куда разрешено входить Варнаве? Он бывает в

канцеляриях, но они -- только часть канцелярий, потом идут барьеры, а за

ними другие канцелярии. И не то чтобы ему прямо запрещали идти дальше, но

как он может идти дальше, раз он уже нашел своих начальников, и они с ним

договорились и отправили его домой. Кроме того, там за тобой постоянно

наблюдают, по крайней мере так всем кажется. И даже если бы он прошел

дальше, какая от этого польза, если у него там никаких служебных дел нет и

он там будет лишним? Но ты не должен представлять себе эти барьеры как

определенные границы. Варнава всегда твердит мне об этом. Барьеры есть и в

тех канцеляриях, куда он ходит, но есть барьеры, которые он минует, и вид у

них совершенно такой же, как у тех, за которые он еще никогда не попадал,

поэтому вовсе не надо заранее предполагать, что канцелярии за теми барьерами

существенно отличаются от канцелярий, где уже бывал Варнава. Но в грустные

часы именно так и думается. И тогда одолевает сомнение, и никуда от него не

денешься. Да, Варнава разговаривает с чиновниками, Варнаве дают поручения.

Но какие это чиновники, какие это поручения? Теперь он, по его словам,

прикреплен к Кламму и получает поручения от него лично. А ведь это очень

много, даже старшие слуги так высоко не подымаются; может быть, это даже

слишком много, вот что пугает. Подумай только -- иметь дело непосредственно

с самим Кламмом, говорить с ним лично! Ведь это так и есть. Ну да, так оно и

есть, но почему тогда Варнава сомневается, что чиновник, которого называют

Кламмом, действительно и есть Кламм? " " Слушай, Ольга, -- сказал К., -- ты,

видно, хочешь пошутить, ну разве можно сомневаться, как выглядит Кламм, ведь

его внешность всем знакома, я сам его видел". " Нет, конечно, К., -- сказала

Ольга, -- вовсе это не шутки, а серьезная моя тревога. Но рассказываю я тебе

об этом вовсе не для того, чтобы облегчить душу и переложить тягость на

тебя, а потому, что ты спрашивал о Варнаве и Амалия поручила мне все тебе

рассказать, да я и сама считаю, что тебе это будет полезно. И еще я это

делаю ради Варнавы, чтобы ты не возлагал на него слишком больших надежд, не

то потом ты в нем разочаруешься, а он от этого будет страдать. Он такой

чувствительный, обидчивый: например, сегодня он не спал всю ночь оттого, что

ты вчера вечером был им недоволен, ты как будто сказал, что для тебя очень

плохо иметь только такого посыльного, как Варнава. От этих слов он совсем

лишился сна. Ты-то сам, наверно, не заметил, как он был взволнован,

посыльные из Замка обязаны владеть собой. Но ему нелегко, даже с тобой ему

трудно. Ты, конечно, считаешь, что требуешь от него немногого, ты к нам

пришел со своими сложившимися понятиями о службе посыльного и по ним ставишь

свои требования. Но в Замке совсем другие понятия о службе посыльных, они

никак не вяжутся с твоими, даже если бы Варнава целиком жертвовал собой ради

службы, а он, к сожалению, иногда готов и на это. Конечно, надо было бы

подчиниться, тут и возразить ничего нельзя, если бы мы не сомневались,

действительно он служит посыльным или нет. Разумеется, при тебе он никак не

смеет высказывать сомнение, для него это значило бы подорвать свое

собственное существование, грубо нарушить законы, которым он, по его мнению,

еще подчиняется, и даже со мной он не может говорить свободно, я и ласками,

и поцелуями выманиваю у него все мысли, да и то он сопротивляется, никак не

хочет сознаться, что он и вправду сомневается. В чем-то он кровно похож на

Амалию. Никак мне всего не скажет, хоть я одна у него в поверенных. И о

Кламме мы иногда говорим, я-то Кламма еще не видела, сам знаешь -- Фрида

меня недолюбливает и никогда не позволила бы мне на него взглянуть, но,

конечно, в Деревне его с виду знают, кое-кто и видел, все о нем слышали, и

из этих встреч, из этих слухов, а также из всяких непроверенных косвенных

свидетельств создалось представление о Кламме, и в основном, наверно, оно

соответствует действительности. Но только в основном. Это представление

непрестанно меняется, наверно даже больше, чем меняется сама внешность

Кламма. Он выглядит совершенно иначе, когда появляется в Деревне, чем когда

оттуда уходит; иначе -- до того, как выпьет пива, и совсем иначе потом;

когда бодрствует -- иначе, чем когда спит; иначе -- в беседе, чем в

одиночестве, и, что, конечно, вполне понятно, он совсем иначе выглядит там

наверху, в Замке. Но даже в Деревне его описывают по-разному: по-разному

говорят о его росте, о манере держаться, о густоте его бороды, вот только

его платье все, к счастью, описывают одинаково -- он всегда носит один и тот

же черный длиннополый сюртук. Но в этих разногласиях ничего таинственного,

конечно, нет; и понятно, что разное впечатление создается в зависимости от

настроения в минуту встречи, от волнения, от бесчисленных степеней надежды

или отчаяния, в которых находится тот, кому, правда лишь на минуту, удается

видеть Кламма. Я тебе пересказываю только то, что мне так часто объяснял

Варнава, и, в общем, если человек лично и непосредственно не заинтересован,

то он на этом может успокоиться. Но мы успокоиться не можем -- для нас

жизненно важный вопрос: говорил ли Варнава с самим Кламмом или нет". " Для

меня тоже не меньше, чем для вас", -- сказал К., и они еще ближе

пододвинулись друг к другу на скамье.

Хотя невеселый рассказ Ольги и расстроил К., однако ему было на руку,

что тут он соприкоснулся с людьми, судьба которых хотя бы внешне очень

походила на его судьбу, поэтому он мог примкнуть к ним, мог найти с ними

общий язык во многом, а не только в некоторых вещах, как с Фридой. И хотя

постепенно у него пропадала всякая надежда на успешный исход миссии Варнавы,

однако чем хуже приходилось Варнаве там, наверху, тем ближе становился он

ему тут, внизу. К. и предполагать не мог, чтобы в самой Деревне у людей

могла возникнуть такая тоска и неудовлетворенность, как у Варнавы и его

сестры. Правда, все было далеко не так ясно и в конце концов могло оказаться

совсем не так, нельзя было сразу поддаваться внешней наивности Ольги или

доверять искренности Варнавы. " Варнава хорошо знает все, что говорится о

внешности Кламма, -- продолжала Ольга, -- он собрал для сравнения много,

пожалуй даже слишком много, всяких высказываний о внешности Кламма, даже

однажды сам видел Кламма в Деревне, через окно кареты, и все же -- как ты

это объяснишь? -- когда он пришел в одну из канцелярий Замка и ему показали

среди множества чиновников одного, сказав, что это Кламм, он его не узнал и

долго потом не мог привыкнуть, что это и был Кламм. Но если спросить

Варнаву, чем тот человек отличается от обычного представления о Кламме,

Варнава тебе ничего не сможет ответить, вернее, он ответит, даже опишет того

чиновника в Замке, но его описание во всем совпадает с тем, как обычно нам

описывают Кламма. " Ну послушай, Варнава, -- говорю я ему, -- чего же ты

сомневаешься, чего ты мучаешься? " И тогда он, в явном смущении, начинает

перечислять все особые приметы того чиновника в Замке, но кажется, будто он

их скорее выдумывает, чем описывает, да, кроме того, все это такие мелочи --

ну, например, это касается особой манеры кивать головой или расстегнутых

пуговиц на жилете, так что невозможно принимать эти мелочи всерьез. Но

по-моему, гораздо важнее, как Кламм общается с Варнавой. Варнава очень часто

мне это описывал, обрисовывал. Обычно Варнаву проводят в огромную

канцелярию, но это не канцелярия Кламма, вообще это не чья-то личная

канцелярия. Это комната, разделенная по длине от стенки к стенке общей

конторкой, причем одна часть комнаты так узка, что два человека с трудом

могут разминуться, -- и там размещаются чиновники, а в другой части, в

широкой, находятся просители, зрители, слуги и посыльные. На конторке лежат

раскрытые большие книги, за ними стоят чиновники и читают. Причем они читают

не одну и ту же книгу, а обмениваются, но не книгами, а местами, и Варнаву

больше всего удивляет, как им приходится при таком обмене протискиваться

друг мимо друга из-за тесноты помещения. Впереди, вплотную к конторке,

приставлены низенькие столики, и за ними сидят писари, которые по желанию

чиновников пишут под их диктовку. Варнава всегда удивляется -- как это

происходит? Никакого точного приказа чиновник не отдает, да и диктует он

негромко, даже почти нельзя заметить, что идет диктовка, скорее кажется, что

чиновник читает по-прежнему, только при этом что-то нашептывает, а писарь

слушает. Часто чиновники диктуют так тихо, что писарь с места никак

расслышать не может, и ему приходится все время вскакивать, выслушивать

диктовку, быстро садиться и записывать, а потом снова вскакивать, и так без

конца. Как это все странно! Даже понять трудно. Правда, у Варнавы времени

для наблюдения сколько угодно, он ведь иногда часами, даже целыми днями

стоит там, в половине для посетителей, и ждет, пока его заметит Кламм. Но

даже когда Кламм его увидит и Варнава вытянется во фронт, это еще ничего не

значит, потому что Кламм может снова отвернуться от него к своей книге и

забыть о нем. Часто так и бывает. Но что же это за должность посыльного,

если она не имеет никакого значения? Меня тоска берет, когда Варнава с утра

заявляет, что идет в Замок. И поход этот, вероятно, никому не нужен, и день,

вероятно, будет потерян, и все надежды, наверно, напрасны. К чему все это? А

тут накапливается сапожная работа, никто ее не делает, а Брунсвик торопит".

" Ну хорошо, -- сказал К., -- пусть Варнаве приходится долго ждать, пока он

получит поручение. Это понятно. Там, как видно, излишек служащих, не каждому

удается получать поручения ежедневно, на это вам жаловаться не стоит, с

каждым так бывает. Но ведь в конце концов Варнаве дают поручение, мне самому

он уже доставил два письма".

" Может быть, мы и не правы, -- сказала Ольга, -- и зря жалуемся,

особенно я, ведь я-то знаю все только понаслышке, и мне, девушке, не понять

всего, что понимает Варнава, а он к тому же многое, очень многое скрывает.

Но ты послушай, что делается с этими письмами, например с письмами к тебе.

Эти письма Варнава получает не от самого Кламма непосредственно, а от

писаря. В любой час, в любой день -- потому-то эта служба, хоть и кажется

легкой, на самом деле очень утомительна -- писарь вспоминает о нем и

подзывает к себе. Кажется, что Кламм тут ни при чем, он спокойно читает себе

свою книгу; правда, иногда в ту минуту, как входит Варнава, Кламм протирает

пенсне -- впрочем, он это делает и так довольно часто -- и, может быть,

смотрит на Варнаву, если только он вообще что-нибудь видит без пенсне, в чем

Варнава очень сомневается; обычно Кламм при этом зажмуривает глаза, кажется,

что он заснул и протирает стеклышки во сне. В это время писарь ищет у себя

под столом в груде писем и документов письмо, адресованное к тебе, так что

письмо вовсе не написано сию минуту, наоборот, судя по состоянию конверта,

письмо очень старое и уже давно там завалялось. Но если письмо старое, зачем

они заставляли Варнаву ждать так долго? Да и тебя тоже? И письмо ждало долго

и, должно быть, уже устарело. А из-за этого про Варнаву идет худая слава,

будто он плохой, медлительный посыльный. Писарю, конечно, легко, он просто

дает Варнаве письмо, говорит: " От Кламма для К." -- и отпускает Варнаву. И

тогда Варнава мчится домой, задыхаясь, спрятав под рубаху, ближе к телу,

долгожданное письмо, и мы с ним садимся вот тут, на эту скамейку, как

сейчас, и он мне все рассказывает, и мы обсуждаем каждую подробность,

расцениваем, чего же он достиг, и в конце концов устанавливаем, что достиг

он немногого, да и это немногое сомнительно; у него пропадает желание

передавать письмо по адресу, но и спать ему неохота, тогда он берется

сапожничать и просиживает за верстаком всю ночь. Вот какие дела, К., вот в

чем моя тайна, теперь ты уже не станешь удивляться, что Амалия об этом

ничего знать не хочет". " А как же с письмом? " -- спросил К. " С письмом? --

переспросила Ольга. -- Ну, через некоторое время, если я буду очень наседать

на Варнаву -- а ведь проходили дни, недели, -- он наконец возьмет письмо и

отправится передавать его по назначению. В таких внешних делах он очень от

меня зависит. Ведь мне легче взять себя в руки, после того как забудется

первое впечатление от его рассказа; а он не в состоянии это сделать,

наверно, оттого, что знает больше меня. А тогда я могу ему сказать: " Что же

ты, в сущности, хочешь, Варнава? О какой карьере, о какой цели ты мечтаешь?

Неужто ты дойдешь до того, что ты нас -- а главное, меня -- должен будешь

совсем покинуть? Уж не к этому ли ты стремишься? И не зря ли я об этом

думаю, но ведь иначе мне никак не понять, почему ты так ужасно недоволен

тем, чего ты уже достиг? Оглянись же вокруг, посмотри: разве кто-нибудь из

наших соседей поднялся так высоко? Правда, у них положение другое, чем у

нас, и нет никаких оснований стремиться выйти за пределы своего хозяйства,

но даже без всяких сравнений надо признать, что у тебя все идет отлично.

Препятствий, конечно, много, много сомнений, разочарований, но ведь это

только и значит -- и нам это давно известно, -- что тебе ничего не достается

даром, что ты должен каждую мелочь брать с бою, но тем больше у тебя

оснований гордиться, а не впадать в уныние. А кроме того, ведь ты борешься и

за нас! Разве это тебе безразлично? Разве это не придает тебе новых сил? А

что я стала счастливой, нет, даже немного высокомерной оттого, что у меня

такой брат, разве это не придает тебе уверенности? Честное слово, ты меня

разочаровываешь, но не в том, чего ты добился в Замке, а в том, чего я

добилась в отношении тебя! Ты имеешь право заходить в Замок, ты постоянный

посетитель канцелярий, проводишь целые дни в одном помещении с Кламмом, тебя

официально считают посыльным, ты рассчитываешь получить форменное платье,

тебе поручают передачу важных документов, -- вот кто ты такой, вот что тебе

разрешено, а ты приходишь домой, и, вместо того чтобы нам с тобой обняться,

плача от счастья, ты при виде меня как будто совсем падаешь духом, во всем

ты сомневаешься, тебя только и тянет к сапожному верстаку, а письмо, этот

залог нашего будущего, ты откладываешь в сторону". Все это я ему говорю, и

бывает, что после ежедневных уговоров он со вздохом берет письмо и уходит.

Но должно быть, мои слова тут ни при чем, просто его снова тянет в Замок, а

не выполнив поручения, он туда явиться не смеет". " Но ведь ты во всем права,

ты ему все говоришь правильно, -- сказал К. -- Ты на удивление верно все

схватила. Поразительно, до чего ты ясно мыслишь". " Нет, -- сказала Ольга, --

ты обманываешься, и, может быть, я так же обманываю и его. Чего он, в

сущности, достиг? Пусть ему позволено заходить в какую-то канцелярию, но это

даже и не канцелярия, скорее, прихожая канцелярии, может быть, даже и не

прихожая, а просто комната, где велено задерживать всех, кому нельзя входить

в настоящие канцелярии. Да, он говорит с Кламмом, но Кламм ли это? Может

быть, это кто-нибудь похожий на Кламма? Может быть, если уж до того дошло,

это какой-нибудь секретарь, который немножко похож на Кламма и старается еще

больше походить на него, напускает на себя важный вид, подражая сонному,

задумчивому виду Кламма. Этим чертам его характера подражать легче всего,

тут его многие копируют; правда, в остальном они благоразумно воздерживаются

от подражания. А человек, которого так часто жаждут видеть и который так

редко доступен, принимает в воображении людей самые разные облики. Например,

у Кламма тут, в Деревне, есть секретарь по имени Мом. Да? Ты его знаешь? И

он тоже держится всегда в стороне, но все же я его уже видела не один раз.

Молодой, плотный господин, верно? И на Кламма, по всей вероятности,

совершенно не похож. И все же тебе могут попасться на Деревне люди, которые

станут клясться, что Мом и есть Кламм, и никто другой. Так люди сами создают

себе путаницу. А почему в Замке все должно быть по-другому? Кто-то сказал

Варнаве, что вон тот чиновник и есть Кламм, и действительно, между ними

можно найти какое-то сходство; однако Варнава постоянно сомневается: есть ли

это сходство? И все подтверждает его сомнения. Чтобы Кламм толкался тут, в

общей комнате, заложив карандаш за ухо, среди всяких чиновников? Ведь это

так невероятно! Иногда Варнава -- конечно, при хорошем настроении -- говорит

как-то по-детски: да, этот чиновник очень похож на Кламма, и, если бы он

сидел в своем кабинете и на двери стояло его имя, я бы вовсе не сомневался.

Конечно, это ребячество, но понять его можно. Разумеется, еще понятнее было

бы, если бы Варнава, придя туда, наверх, расспросил бы побольше людей, как

все обстоит на самом деле, ведь, по его словам, там, в комнате, людей

достаточно. И если даже на их сведения нельзя положиться так, как на слова

того, кто без всякой просьбы указал ему на Кламма, то по крайней мере среди

множества этих сведений можно было найти какую-то зацепку, как-то сравнить

их. Это не я придумала, это придумал сам Варнава, но он не решается

выполнить этот план из страха, что он вдруг невольно нарушит какие-то

неизвестные ему предписания и потеряет из-за этого место, он не решается ни

с кем заговорить, настолько он неуверенно чувствует себя, и вот эта, в

сущности, жалкая неуверенность проливает для меня больше света на его

служебное положение, чем все его рассказы. Каким угрожающим, каким

неустойчивым ему все должно там казаться, если он боится открыть рот даже

для самого безобидного вопроса. Стоит мне только об этом подумать, и я себя

обвиняю в том, что пускаю его одного в эти незнакомые мне помещения, где

происходит такое, от чего он, человек скорее храбрый, чем трусливый,

начинает дрожать от страха".

" Вот тут, как мне кажется, ты коснулась самого главного, -- сказал К.,

-- в этом-то и дело. После твоего рассказа я, по-моему, ясно понял все.

Варнава слишком молод для такой должности. И ничего из его рассказов нельзя

принимать всерьез без оговорок. Оттого, что он там, наверху, пропадает от

страха, он ничего толком рассмотреть не может, а когда его все-таки

заставляют здесь отчитываться, то ничего, кроме путаных выдумок, не слышат.

И я ничуть не удивляюсь. Трепет перед администрацией у вас тут врожденный, а

всю вашу жизнь вам его внушают всеми способами со всех сторон, и вы этому

еще сами способствуете как только можете. Однако по существу я тут не

возражаю: если администрация хороша, почему бы и не относиться к ней с

трепетом и уважением? Только нельзя такого неученого малого, как Варнава,

который никогда не выезжал за пределы своей Деревни, сразу посылать в Замок,

а потом требовать от него правдивых сообщений и каждое его слово толковать

как откровение, да еще от этого толкования ставить в зависимость всю свою

судьбу. Ничего ошибочнее быть не может. Правда, и я тоже не хуже тебя впал

из-за него в заблуждение и не только стал на него надеяться, но и терпел от

него разочарования, а ведь все было основано лишь на его словах, то есть, в

сущности, и вовсе безосновательно". Ольга промолчала. " Мне нелегко, --

сказал К., -- подрывать твое доверие к брату, ведь я вижу, как ты его

любишь, чего ты от него ждешь. Но приходится так говорить хотя бы ради твоей

любви и твоих ожиданий. Ты пойми: ведь тебе все время что-то мешает -- хоть

я и не знаю что, -- именно мешает увидеть как следует если не достижения,

каких Варнава добился, то по крайней мере то, что ему подарено судьбой. Ему

разрешено бывать в канцеляриях или, если хочешь, в прихожей. Пусть это будет

прихожая, но ведь там есть двери, и они ведут дальше, есть загородки, и за

них можно пройти, если хватит сноровки. А вот для меня, например, и эта

прихожая, по крайней мере пока что, совершенно недоступна. С кем Варнава там

разговаривает, я не знаю; может быть, тот писарь и самый ничтожный из

служащих, но даже если он и самый ничтожный, он может провести к

вышестоящему, а если не может провести, то хотя бы может назвать его имя, а

если даже имени назвать не может, то хотя бы укажет на кого-нибудь, кто это

имя знает. Мнимый Кламм, вероятно, не имеет ничего общего с настоящим

Кламмом, и только ослепленный волнением Варнава находит какое-то сходство.

Возможно, что это самый мелкий из чиновников, а скорее, даже и вовсе не

чиновник, но ведь какое-то задание у своей конторки он выполняет, что-то из

своей большой книги вычитывает, что-то шепчет писарю, что-то думает, когда,

пусть изредка, его взгляд останавливается на Варнаве, и даже если все это

одна видимость и сам чиновник и его деятельность решительно никакого

значения не имеют, то все же кто-то его туда поставил, и с определенной

целью. В общем, я хочу сказать: что-то тут есть, что-то Варнаве

предоставлено, во всяком случае хоть что-то ему дано, и только сам Варнава

виноват, если он из этого не может извлечь ничего, кроме сомнений, страхов и

безнадежности. А ведь я тут исхожу из самого неблагоприятного положения,

которое даже маловероятно. Есть же у нас на руках письма -- правда, я им

доверяю мало, но все же больше, чем словам Варнавы. Пусть это будут письма

старые, ненужные, никакой цены не имеющие, вынутые наугад из кучи таких же

старых писем, именно наугад, так же бессознательно, как канарейки на ярмарке

для кого угодно вынимают наугад билетики с " судьбой", но если это даже так,

то все же письма имеют какое-то отношение к моей работе, они явно адресованы

мне, как подтвердили староста и его жена, письма эти написаны Кламмом

собственноручно, хотя, может быть, и не в мою пользу. И пусть эти письма,

опять-таки по словам старосты, и частные и малопонятные, но все-таки они

имеют серьезное значение". " Это тебе сказал староста? " -- спросила Ольга.

" Да, он так сказал", -- ответил К. " Непременно расскажу Варнаве, --

торопливо проговорила Ольга, -- его это очень ободрит". " Но ему вовсе не

нужно никакого ободрения, -- сказал К. -- ободрить его -- значит сказать

ему, что он прав, что пусть он продолжает делать все по-прежнему, но ведь

именно так он ничего и не достигнет. Можешь сколько угодно подбодрять

человека с завязанными глазами -- пусть смотрит сквозь платок, все равно он

ничего не увидит, и, только когда снимут платок, он увидит все. Помощь --

вот что нужно Варнаве, а вовсе не подбадривания. Ты только подумай: все эти

учреждения там, наверху, во всем их недоступном величии, -- я-то думал до

своего приезда, что хоть приблизительно представляю их себе, какая

наивность, -- значит, там эти учреждения, и с ними сталкивается Варнава,

никто, кроме него, только он один, жалкий в своем одиночестве, и для него

еще много чести, если он так и сгинет там, проторчав всю жизнь в темном углу

канцелярии". " Ты только не думай. К., -- сказала Ольга, -- что мы

недооцениваем всю трудность задачи, которую взял на себя Варнава. Уважения к

властям у нас предостаточно, ты сам так говорил". " Да, но это не уважение,

-- сказал К., -- ваше уважение не туда направлено, а относиться так --

значит унижать того, кого уважаешь. Какое же это уважение, если Варнава зря

тратит дарованное ему право посещения канцелярий и в безделье проводит там

целые дни или, спустившись вниз, бесславит и умаляет тех, перед кем он

только что дрожал, или если он, то ли от усталости, то ли от разочарования,

не относит тотчас же письма и не выполняет без задержки доверенные ему

поручения. Нет, тут уж никакого уважения нету. Но мало упрекать его, я и

тебя должен упрекнуть, Ольга, этого не избежать. Ты сама, несмотря на весь

свой трепет перед администрацией, все же послала в Замок Варнаву -- такого

молодого, такого слабого и одинокого, во всяком случае, ты его не удержала".

" Твои упреки, -- сказала Ольга, -- я повторяю себе уже издавна.

Конечно, не за то я себя упрекаю, что я послала его туда, не я его посылала,

он сам туда пошел, но я, вероятно, должна была любыми средствами -- силой,

хитростью, уговорами -- удержать его от этого. Да, я должна была его

удержать, однако, если бы сегодня снова настал тот день, тот решающий день,

и если бы я чувствовала горе Варнавы, горе нашей семьи, как тогда и как

чувствую сейчас, и если бы Варнава, ясно представляя себе всю

ответственность и опасность, снова, с ласковой улыбкой, осторожно отвел бы

мои руки и ушел бы, я бы и сегодня не смогла его удержать, несмотря на все,

что случилось с тех пор, да и ты бы на моем месте вел себя так же. Ты не

знаешь нашего горя, поэтому ты так несправедлив к нам, и особенно к Варнаве.

Тогда мы надеялись больше, чем сейчас, но и тогда очень большой надежды у

нас не было, только горе было большое, таким оно и осталось. Разве Фрида

ничего тебе о нас не рассказывала? " " Только намеками, -- сказал К., --

ничего определенного. Но при одном вашем имени она начинала волноваться". --

" И хозяйка тебе ничего не рассказывала? " -- " Нет, ничего". -- " И никто не

рассказывал? " -- " Никто". -- " Ну конечно, как же они могли хоть что-нибудь

рассказать толком. Каждый про нас что-то знает, то ли правду, насколько она

людям доступна, то ли какие-то распространившиеся, а по большей части

выдуманные слухи, люди нами занимаются больше, чем надо, но рассказать все

прямо никто не расскажет, люди боятся и рот открыть про такое. И тут они

правы. Трудно выговорить все это даже перед тобой, К., и ведь может так

случиться, что ты, выслушав меня, уйдешь и знать нас больше не захочешь,

хотя как будто тебя это и не должно касаться. И тогда мы тебя потеряем, а

ведь ты, должна сознаться, теперь значишь для меня чуть ли не больше, чем

служба Варнавы в Замке. И все же меня весь вечер мучают сомнения, все же ты

должен знать, иначе ты никак не поймешь наше положение и по-прежнему -- что

мне больнее всего -- будешь несправедлив к Варнаве, да и у нас с тобой не

будет полного понимания, а это необходимо, не то ты ни нам помочь не

сможешь, ни нашей очень важной помощи не получишь. Остается один вопрос:

хочешь ли ты вообще все знать? " " Почему ты спрашиваешь? -- сказал К. -- Если

это необходимо, то я хочу знать все, но почему ты так спрашиваешь? " " Из

суеверия, -- сказала Ольга, -- ты будешь с головой втянут в наши дела, хоть

ты и ни в чем не виноват, как не виноват и Варнава". " Да, рассказывай же

скорее! -- сказал К. -- Ничего я не боюсь. От твоих женских страхов все

кажется хуже, чем оно есть".

--------