Часть V. Забастовка 1 страница

Проходил я мимо поля человека ленивого и мимо виноградника человека скудоумного: и вот, всё это заросло терном, поверхность его покрылась крапивою, и казенная ограда его обрушилась.

Притч. 24, 30‑ 31

Гарри посмотрел на сына, который лежал на столе и играл пеленкой. Мальчик надел ее себе на голову и захихикал. Несколько секунд Гарри наблюдал, как он размахивает пеленкой. Потом посмотрел на пенис сына. Поглазел, потом дотронулся. Ему стало интересно, может ли у восьмимесячного малыша возникнуть в этом месте какое‑ то особое ощущение. Возможно, он почувствовал то же самое, что и при прикосновении к любой другой части тела. Порой, когда малышу хотелось писать, пипка делалась жесткой на ощупь, но, по мнению Гарри, это еще ни о чем не говорило. Его рука все еще лежала на пенисе сына, когда он услышал, как в комнату вошла жена. Он отдернул руку. Отошел. Мэри взяла из рук младенца чистую пеленку и поцеловала его в животик. Гарри смотрел, как она трется щекой о животик младенца, то и дело задевая шеей о пенис. Впечатление было такое, будто она хочет взять в рот. Он отвернулся. Ему стало противно смотреть, подступила легкая тошнота. Он вышел в гостиную. Мэри одела и уложила ребенка. Гарри услышал, как она двигает кроватку взад‑ вперед. Услышал, как младенец сосет свою бутылочку. Все мышцы в теле Гарри были напряжены, нервы издерганы. Ему было чертовски жаль, что нельзя взять все эти звуки да и засунуть Мэри в жопу. Взять треклятого малыша да и запихнуть обратно ей в манду. Он взял телепрограмму, взглянул на свои часы, провел пальцем сверху вниз по колонке цифр, провел еще раз, потом включил телевизор и покрутил ручки настройки. Через несколько минут в комнату вошла жена, встала рядом с Гарри и погладила его по затылку. Что передают? Не знаю, – помотав головой и наклонившись вперед, подальше от ее руки. Она подошла к низкому столику, взяла из лежавшей там пачки сигарету и села на кушетку. Когда Гарри стряхнул с затылка ее руку, она испытала мимолетное разочарование, но лишь мимолетное. Она все понимала. Порой Гарри вел себя странно. Переживает, наверно, насчет работы, а тут еще того и гляди забастовка начнется. Наверно, все из‑ за этого.

Гарри старался не замечать присутствия жены, но как ни таращился он на экран, как ни закрывал себе рукой боковой обзор, забыть о том, что она рядом, не удавалось. Рядом! Сидит на кушетке. Смотрит на него. Улыбается. Черт подери, какого хуя она улыбается? Опять ей небось неймется, хочет в койку меня затащить. Вечно торчит над душой. Чертовски жаль, что по ящику сплошная лабуда. Неужто нельзя показывать бокс по вторникам? Они там что, думают, людям только по пятницам бокс подавай? Какого хуя лыбишься?

Гарри зевнул и повернул голову, пытаясь закрыть лицо рукой… Мэри молча улыбалась… пытаясь заинтересоваться передачей, что бы там ни показывали; пытаясь не заснуть, пока сон не одолеет жену. Хоть бы эта сучка ебучая дрыхнуть пошла. Уже больше года женаты, и за все это время считанное число раз засыпала первой. Он смотрел на экран, курил и не обращал внимания на Мэри. Снова зевнул, не успев скрыть зевоту – так неожиданно она подступила. Попытался подавить ее во время зевка, попытался кашлянуть или издать какой‑ нибудь другой треклятый звук, но только и сумел, что широко разинуть рот да испустить протяжный стон. Кажись, уже поздно, Гарри, может, пора на боковую? Иди, ложись. Я еще сигаретку выкурю. На минуту она задумалась, не выкурить ли и ей еще одну, но решила, что не стоит. В таком настроении Гарри делался очень раздражительным, если ему чересчур докучали. Она встала и, проходя мимо, погладила его по затылку… Гарри резко наклонил голову вперед… и удалилась в спальню.

Гарри знал, что, когда он ляжет, она еще не будет спать. Телевизор был по‑ прежнему включен, но Гарри его не смотрел. В конце концов, сигарета оказалась слишком короткой, и еще разок затянуться не удалось. Он бросил ее в пепельницу. Когда Гарри вошел в спальню, Мэри перевернулась на спину. Ни слова не говоря, она стала смотреть, как он раздевается… Гарри, повернувшись к ней спиной, складывал одежду на стул возле кровати… Мэри разглядывала волосы на его пояснице, думая о грязи, въевшейся в мозоли и под ногти у него на руках. Гарри посидел минутку на краю кровати, но спасения не было: где еще лечь, как не рядом с ней? Он опустил голову на подушку, потом перенес ноги на кровать, а Мэри приподняла одеяло, чтобы он смог накрыть ноги. Она натянула одеяло ему на грудь и легла на бок, лицом к нему. Гарри лег на бок, повернувшись к ней спиной. Мэри принялась гладить его шею, плечи, потом спину. Гарри чертовски хотелось, чтобы она уснула и оставила его в покое. Он чувствовал, как ее рука опускается вниз по его спине, и надеялся, что ничего не произойдет; надеялся, что ему удастся заснуть (когда‑ то он думал, что после свадьбы сможет к этому привыкнуть); жалел, что нельзя повернуться, врезать ей по ее гнусной харе и велеть перестать – черт возьми, сколько раз он хотел размозжить ей башку! Он попытался думать о чем‑ нибудь, лишь бы не обращать внимания ни на жену, ни на то, что она делает, ни на то, что происходит. Попытался сосредоточить мысли на боксерском поединке, который он видел по телевизору в прошлую пятницу – когда Пит Лофлин так измудохал какого‑ то ебучего ниггера, что у того вся рожа была в крови, и рефери остановил бой в шестом раунде, а Гарри из‑ за этого чертовски разозлился… но он все равно чувствовал у себя на бедре ее руку. Гарри попытался вспомнить, какой видок был на прошлой неделе у хозяина, которого он опять отчитал… он криво усмехнулся… этот ублюдок мной помыкать не будет. Я все высказываю ему прямо в глаза. Вице‑ президент. Дерьмо. Он знает, что меня не наебешь. Да одно мое слово – и через пять минут закроют весь завод… ласковая рука не исчезала. От него уже ничего не зависело. Сучка ебучая. Неужто нельзя просто оставить меня в покое? Хорошо бы она ушла и этого ебаного малыша с собой прихватила. Взять бы да и выдрать ей пизду к чертям собачьим.

Он крепко, до боли в глазах, зажмурился, потом вдруг навалился на Мэри, заехав ей локтем по голове, повернулся и втиснул ее руку себе между ног, едва не сломав ей запястье… На миг Мэри были оглушена – удар локтем она скорее услышала, чем почувствовала; с трудом высвободила руку; увидела на себе его тело; ощутила его тяжесть, его руку, нащупывающую ее промежность… потом расслабилась и обняла его. Гарри, от ярости нетерпеливый и неловкий, шарил у нее в промежности; ему хотелось побыстрей ей засадить, но, попытавшись это сделать, он обжег и оцарапал залупу и на секунду остановился, и все же ярость и ненависть толкали его вперед до тех пор, пока он не засунул целиком… Мэри слегка поморщилась, потом вздохнула… а Гарри изо всех сил пихал и долбил, желая вышибить у нее из башки все мысли о ебле; жалея, что нельзя надеть резинку, облепленную железными опилками или притертым стеклом и выдрать ей все кишки… Мэри обвивала его ноги своими и все крепче сжимала объятия, кусала его в шею и ворочалась с боку на бок от возбуждения, чувствуя, как его хуй снова и снова целиком входит в нее… Гарри, лишенный телесной чувствительности, не ощущал ни боли, ни наслаждения, а лишь двигался с силой и автоматизмом некоего механизма; не в состоянии даже сформулировать неясную мысль, проблеск мысли, потонувший в его ярости и ненависти; не в силах даже попытаться выяснить, не причиняет ли он боль жене, совершенно не подозревая о том наслаждении, которое ей доставляет; его душевное состояние мешало ему быстро достичь желанного оргазма, слезть с жены и повернуться к ней спиной; он не подозревал, что лишь благодаря его грубости и жестокости в постели жена остается ему верна, и чем упорнее он пытается отделаться от нее, пропороть ей хуем кишки, тем крепче, прочнее она к нему привязывается… а Мэри ворочалась с боку на бок, почти лишившись сил от возбуждения, испытав один оргазм, другой, пока Гарри продолжал вонзаться в нее и долбить так, что сперма в конце концов полилась, но он все продолжал в том же ритме и с той же мощью, не чувствуя нечего, и лишь тогда, когда вместе со спермой его покинули силы, резко остановился, внезапно почувствовав отвращение и тошноту. Он поспешно слез с жены, лег на бок, повернувшись к ней спиной, вцепился руками в подушку, едва ее не порвав, и, чуть не плача, зарылся в нее лицом; его тошнило, едва не выворачивало наизнанку; казалось, его отвращение змеей обвивается вокруг него, не спеша, методично причиняя боль и выдавливая жизнь, но всякий раз, как приближался момент, когда оставалось еще чуть надавить, чтобы положить конец всему: жизни, страданиям, боли, – оно переставало сжиматься, сдерживало давление, не давая Гарри умереть, и тело его вновь переполнялось болью, а душа страдала от омерзения. Он застонал, и Мэри, протянув руку, дотронулась до его плеча, по‑ прежнему трепеща. Она закрыла глаза, полностью расслабилась и вскоре уснула, а рука ее медленно соскользнула с плеча Гарри.

Гарри ничего не оставалось, кроме как безропотно терпеть тошноту и гадливое чувство отвращения. Ему хотелось курить, но он боялся – боялся, что от малейшего движения, даже от глубокого вдоха, его попросту вывернет наизнанку; боялся даже сглотнуть слюну. Поэтому он просто лежал, ощущая отвратительный привкус во рту; тошнило его так, что казалось, будто желудок прижался к нёбу; он так и лежал, зарывшись лицом в подушку и крепко зажмурившись; сосредоточившись на своей тошноте, пытаясь выбросить из головы мысли о давлении и мерзком привкусе, а если не удастся, то хотя бы сдержать рвоту. Он знал – ибо уже долгие годы боролся с тошнотой и, каждый раз терпя поражение, склонялся в конце концов над умывальником или унитазом, если успевал туда добраться, – знал, что больше ничего не может поделать. Больше ничего не помогало. Разве что слезы. Но плакать он уже разучился. Раньше он часто плакал – запершись в ванной, или на улице, сбежав от женщины, с которой переспал, – но слезы больше не текли из глаз, даже если он не сдерживал их, если пытался дать им волю, а глаза лишь беспомощно опухали, увлажнялись и болели, и так же беспомощно сжималось под неослабным давлением горло. Он просто лежал… хоть бы что‑ нибудь произошло! Он крепче ухватился за подушку, сильнее стиснул зубы, но пронизывающая боль в ушах и судорога в шее вынудили его расслабиться. По телу пробежала невольная дрожь. Во тьме, однако, не было просвета, даже серого; глаза его были закрыты, а голова – втиснута в полусферу черноты с незримыми, неощутимыми гра‑ ницами, которых для Гарри не существовало вовсе. Была лишь чернота.

Он до судорог напряг пальцы ног, и боль стала усиливаться; попытался сосредоточиться на боли так, чтобы позабыть обо всем остальном. Казалось, пальцы вот‑ вот сломаются, свело ступни, потом икры ног, боль сделалась нестерпимой, а он все не расслаблял мышцы, и лишь тогда, когда ему захотелось закричать, перестал напрягаться, но мышцы все не расслаблялись, и ему пришлось отдать все силы на то, чтобы снять в них напряжение, иначе он умер бы от боли. Икры ног все еще болели, хоть и начали понемногу расслабляться, но ступни выкручивало так, что казалось, они того и гляди вывернутся пятками вперед, а пальцы – с хрустом сломаются. Хоть он и не стискивал больше зубы, уши и шея болели по‑ прежнему – и все же одна цель была достигнута: он позабыл о тошноте и чувстве отвращения, о давлении на горло и привкусе желчи… уши и шея болели, однако этой боли он почти не замечал. Напряжение в икрах еще немного ослабло, постепенно мышцы расслабились так, что сперва ступни, потом пальцы ног начали разгибаться, и тут он стал замечать боль в челюсти, затем и она понемногу начала проходить, и в конце концов не стало ни боли, ни судорог, а он все лежал, уже не так крепко вцепившись в подушку, лежал, изнемогая, обливаясь потом, не чувствуя поначалу ничего, кроме слабости, потом постепенно вспомнил о желудке и горле, да и отвращение с тошнотой вновь напомнили о себе. Если бы что‑ нибудь произошло… навернулись слезы, но из глаз так и не хлынули. Что‑ нибудь… что угодно… господи, боже сраный. Он невольно открыл глаза – слезы всё набегали. В поле зрения возникла конторка: там были две большие шарообразное ручки, сверху одна поменьше, еще одна большая – сбоку; стена. Глаза защипало от пота. Он вытер лицо о подушку. Слегка повернул голову – так, чтобы виден был потолок. Перевести взгляд дальше он был не в силах. Потолок оказался на месте. Стены тоже. Никаких тайн. Ничто не скрыто. Кое‑ какие вещи были достойны внимания. В них виделся некий порядок. Глазам стало лучше. Они не были больше измученными. Не боялись больше смотреть. Теперь он должен был пошевелиться. Давление, вероятно, ослабло. Оно еще чувствовалось, но явно не было уже таким сильным. Наверняка. Надо было собраться с силами и пошевелиться. Он сглотнул слюну… еще раз… горло обожгло горечью. Он лежал совершенно неподвижно. Не дыша. Содержимое желудка бурлило, пытаясь извергнуться наружу. Горло пульсировало. Горело. Он снова сглотнул… сделал вдох. Неглубокий. Извержение понемногу шло на убыль. Пульсация в горле успокаивалась. Но жжение не прекращалось. Сглотнул… вдохнул… медленно подтянул ноги к животу… потихоньку свесил их с кровати. Медленно приподнялся. Не дыша. Зажав пальцами нос. Осторожно вдохнув воздух сквозь зубы… встал. Вытер лицо… медленно вышел в гостиную. Сел, закурил и уставился в окно. Затянулся сигаретой. На улице пусто. Ни души. Напротив, на стоянке – машина, пустая. Прикурил вторую сигарету от первой. В горле горело, зато в желудке стало поспокойней. Тошнота перестала быть угрожающей. Однако еще не прошла. Мерзость. Мерзкий привкус во рту. Он сидел и курил. Смотрел прямо перед собой. Глаза увлажнялись. Болели. Слез не было. Бросил сигарету в пепельницу. Вытер лицо. Вернулся в постель. Уставился в потолок, и глаза в конце концов стали закрываться. Хоть бы что‑ нибудь произошло. Что? Что? Что может произойти? Чего ради? В каком смысле? Он чувствовал жжение в слезящихся глазах. Трудно было долго держать их открытыми. Тело стало слабеть. Голова слегка повернулась в сторону. Он лег поудобнее. На Мэри так и не взглянул. О ней и не вспомнил. Его всего передернуло. Он коснулся лицом подушки. Застонал в полусне. И вскоре уснул.

Гарпии ринулись вниз на Гарри, и во тьме, под их крыльями, ему не было видно ничего, кроме их глаз: маленькие, полные ненависти, их глазки смеялись над ним, насмехались, а он пытался от них ускользнуть, зная, что не сумеет и что, прежде чем медленно убить его, они смогут вдоволь с ним позабавиться. Он попытался отвернуться, но не смог пошевелить головой. Он не оставлял попыток, и в конце концов завертел головой во все стороны, но глазки всё сверкали и насмехались, всё быстрее и быстрее хлопали гигантские крылья, вокруг Гарри поднялся вихрь, и он оцепенел, осознав, какие у них большие острые клювы, и ощутив, как касаются его лица кончики перьев. Он пытался слезть со скалы, но сколько ни слезал, всякий раз вновь оказывался на вершине, где кружил вихрь, а гарпии зловеще кричали, кричали, и сквозь завывание ветра и зловещие крики он слышал, как отдирают плоть от его живота, этот резкий пронзительный звук раздавался у него в ушах оглушительным рваным эхом, потом он слышал свои вопли, а гарпии медленно, очень медленно отрывали кусочки плоти от его живота, потом медленно тянули, и плоть отделялась от тела длинными узкими полосами, а он вопил и ворочался с боку на бок, вскакивал и убегал, спотыкался и падал со скалы, но по‑ прежнему был на вершине, и гарпии по‑ прежнему насмехались над ним, выдирая плоть из его живота, из груди, царапая клювами ребра, и внезапно вонзали клювы ему в глаза и выдергивали их из глазниц, и, лишаясь глаз, он дважды слышал хлюпающий звук, а зловещие крики гарпий делались такими громкими, что он больше не слышал собственных воплей, и он пытался отбиваться от них ногами и кулаками, но тело отказывалось повиноваться ему, и оставалось только лежать неподвижно, а они сызнова, вновь и вновь, принимались выдирать плоть из его живота и груди, царапать ребра и снова выдергивать глаза из глазниц а он стоял один на улице и смотрел, медленно поворачиваясь кругом – смотрел, смотрел в никуда. Все простиралось во все стороны бесконечно, покуда не возникали стены, которые, казалось, двигались на эксцентриковой тяге, и стены эти смыкались, в то же время описывая полукруг за полукругом, а Гарри все поворачивался кругом, и стены смыкались, и Гарри кричал и заливался слезами, но ничто не нарушало тишину, даже стены не издавали ни звука, сближаясь, и Гарри бежал, пока но натыкался на стену и не оказывался посреди уменьшающейся комнаты, где ощущал безупречную гладкость стен, когда те касались его рук, затылка, носа, и стена медленно расплющивала его а глаза его катились, подпрыгивая, вверх по склону холма, и Гарри ковылял вслед за ними, разыскивая их, подбирая камни и колючки и пытаясь всунуть их в пустые глазницы – он выплевывал камни и вскрикивал, когда ранил и без того кровоточащие глазницы о колючки, и продолжал спотыкаясь подниматься по склону холма, а глаза время от времени останавливались, изумленно таращились друг на дружку и, дождавшись, когда Гарри поравняется о ними, снова катились в гору, а Гарри запихивал в глазницы еще две колючки и кричал, разодрав о них веки, кричал всё громче и громче, сжимая колючки и пытаясь их вытащить, но никак не мог крепко сжать их окровавленными пальцами, и крики его делались вое громче и громче, пока он наконец и вправду не закричал – он подскочил на кровати, открыл глаза и ждал целую вечность, пока стена и комод не показались ему знакомыми.

Мэри шевельнулась, а Гарри схватился за голову и застонал. Кошмар не всегда был одним и тем же, но когда он кончался, всякий раз казалось, будто ничего не меняется. Уже не один год Гарри, полумертвый от страха, вскакивал иногда в постели, пытаясь спихнуть с груди тяжесть, мешавшую дышать, а потом в поле зрения постепенно возникал какой‑ нибудь знакомый предмет, и он понимал, что наконец‑ то проснулся. Глаза его снова опухли, но слезы так и не потекли. Он довольно долго сидел, потом опустился затылком на подушку, вытер ладонью лицо и голову, потом заслонил рукой глаза.

Гарри прошел несколько кварталов от дома до завода, прокомпостировал свой рабочий листок, переоделся и направился к своему станку. Он был худшим токарем из тысячи с лишним рабочих завода. На завод он пришел незадолго до начала войны и всю войну там проработал. Вскоре после того, как началась война, цехового старосту призвали в армию, а Гарри занял его место и стал больше времени посвящать профсоюзной деятельности, чем работе. С самого начала он принялся упорно травить хозяев и вскоре сделался полноправным членом внешней группировки союза. Во время войны руководство компании не имело права его уволить, а когда оно попыталось сделать это после войны, профсоюз пригрозил забастовкой, и потому Гарри по‑ прежнему стоял за тем же токарным станком.

Каждое утро Гарри, с полчасика поработав, выключал станок и совершал обход завода, напоминая злостным неплательщикам о необходимости своевременной уплаты взносов; спрашивая у других, почему они не были на последнем профсоюзном собрании; а то и попросту советуя некоторым рабочим не особенно напрягаться: спешка тебе ничего не даст. Ты просто помогаешь компании наживаться, а у них денег и без того хватает. И хотя он проделывал это уже долгие годы и мастера научились не обращать на него внимания, многие руководящие работники, особенно экономисты, занимавшиеся сметной калькуляцией стоимости, инженеры‑ технологи и генеральный директор, он же вице‑ президент компании, приходили в ярость всякий раз, когда видели, как он, демонстративно игнорируя все правила и инструкции, разгуливает по заводу. Обычно они, багровея от злости, направлялись в другую сторону, но иногда строго спрашивали, чем он занимается, и он отвечал, что выполняет свои обязанности, а если они продолжали донимать его вопросами, то посылал их к едрене фене: мол, справляйся они со своими обязанностями так же хорошо, как он, всем жилось бы гораздо лучше, да и что, черт подери, они смыслят в работе, только и знают, что целыми днями свои толстые жопы просиживать да почесывать яйца от скуки… и удалялся, неизменно поглядывая на всех с ехидной улыбочкой – всей позой своей давая понять, что не боится никаких хвастливых толстожопых хозяев, а вот они‑ то как раз наверняка его побаиваются, – удалялся, уверенный в своей правоте и в том, что он резал именно правду‑ матку.

Его утренний обход продолжался, как правило, полтора‑ два часа. Потом он возвращался к станку и трудился до обеденного перерыва. Гарри никогда не ходил обедать домой, он шел в бар напротив и ел вместе с работягами. Для начала он всегда опрокидывал пару стаканчиков и запивал их пивком, потом – две‑ три бутылки пива с бутербродом и еще две‑ три под конец. Он болтал с некоторыми рабочими, выслушивал их анекдоты, их россказни о победах на поприще ебли, сопровождая каждую небылицу одной из своих собственных – о том, как снял одну красотку и кинул ей палку, как она решила, что он просто бесподобен, и захотела увидеться с ним еще разок, – и все терпеливо слушали, испытывая облегчение, когда он наконец покидал их компанию, чтобы присоединиться к другой; а Гарри продолжал обход бара, считанные минуты слушая, потом рассказывая свои небылицы или анекдот про гомика, которому отрезали яйца; изредка нажимая пальцев кому‑ нибудь на живот и издавая громкий пердеж; или спрашивая у кого‑ нибудь, когда его угостят выпивкой, смеясь, похлопывая парня по плечу и отходя, когда тот говорил, мол, сразу, как дождусь угощения от тебя; если же рабочий был новичком, Гарри ставил свой пустой стакан на стойку, дожидался, когда буфетчик нальет под завязку и расплачивался лежавшей на стойке мелочью неопытного рабочего.

После обеда Гарри достиг того этапа работы, когда для правильной обработки детали требовалось подрегулировать станок и произвести кое‑ какие расчеты, поэтому он решил немного прогуляться. Если он отставал от графика слишком надолго, все эти операции приходилось выполнять мастеру. Он не спеша бродил по заводу, спрашивая у некоторых рабочих, как идут дела, но большей частью помалкивая и просто растягивая губы в своей улыбочке – бродил, посматривая по сторонам. Прогуливаясь по цеху, расположенному на шестом этаже, он вдруг остановился, нахмурился, на несколько минут глубоко задумался, достал из кармана профсоюзную брошюрку с описанием обязанностей рабочих различной квалификации, заглянул в нее, потом подошел к одному из столов, отключил токарный станок и спросил у рабочего, чем это он тут, черт подери, занимается. Рабочий молча стоял, пытаясь понять, что случилось и о чем Гарри толкует. Гарри стоял перед ним, размахивая брошюркой и пытаясь перекричать заводской шум. Некоторые из работавших неподалеку людей оглянулись, а мастер подбежал и принялся орать на токаря, все еще стоявшего перед Гарри и пытавшегося понять, что происходит, – принялся орать, почему, мол, отключен токарный станок? Гарри повернулся к мастеру и спросил, не он ли дал рабочему это задание. А кто же еще, по‑ твоему, черт подери? Другого мастера тут нет, правда? Ну и какого черта ты поручил ему обрабатывать нержавейку, а? Что значит, какого черта? Этот малый – токарь высшего разряда. Он уже сто лет нержавейку обрабатывает. Почему это вдруг он не должен этого делать? Потому что он новичок, вот почему. Он всего пару месяцев здесь работает. Даже полноправным членом профсоюза еще не стал. Разве не так, а? Не так, что ли? – крича прямо в лицо токарю и размахивая брошюркой. Да, но у меня двадцатилетний стаж. Я всё обрабатывать умею. Гарри подошел почти вплотную к нему и, повернувшись спиной к мастеру, заорал еще громче. Да насрать мне, что ты там обрабатывать умеешь, слышишь? Профсоюз постановил, что обрабатывать нержавейку могут только полноправные члены или те, кто проработал тут не меньше шести месяцев, и лучше делай, что я тебе говорю, а не то тебя живо забаллотируют! – заорав еще громче, с распухшим лицом… токарь непонимающе уставился на него, желая лишь одного: чтобы его оставили в покое и не мешали работать… слышишь меня? Мастер наконец‑ то втиснулся в поле зрения Гарри и заорал, чтобы тот заткнулся. Черт подери, какого хуя ты тут разорался? Хочу – и ору! А ты лучше отстрани этого малого от работы, а не то и на свою жопу беду накличешь. Черт подери, Гарри, заказ надо выполнить, а этот малый – единственный свободный токарь, которому это по силам. А мне по хую, даже если тебе придется, бля, десять лет готового изделия дожидаться, и насрать мне, во что это обойдется хозяину! Брось, Гарри, не упрямься, ты же… Да смогу я обработать и нержавейку, и любую треклятую деталь, которая у вас тут сыщется. Слушай, приятель, лучше заткни свой поганый рот, а не то окажешься в полном дерьме! Токарь побагровел и потянулся за гаечным ключом, а мастер поспешно встал перед ним, схватил его за плечи и велел ему пойти перекурить: когда мы решим этот вопрос, я тебя позову. Он ушел, а мастер глубоко вздохнул, на секунду закрыл глаза и вновь повернулся к Гарри. Слушай, Гарри, нет смысла делать из этого проблему. Ты же знаешь, я никогда не нарушаю предписаний профсоюза, но заказ надо выполнить, а он может это сделать, так кому от этого хуже? Даже не пытайся подлизываться, Майк. Нержавейку он обрабатывать не будет. Ладно, ладно, сейчас позвоню наверх и выясню, что можно сделать. Он пошел к своему столу звонить, а Гарри прислонился к бездействующему станку. Мастер повесил трубку и вернулся. Сейчас спустится Уилсон, и, возможно, мы сумеем всё уладить. Да насрать мне, кто там спустится!

Через несколько минут к ним через весь цех торопливо направился Уилсон, руководитель производства. Улыбнувшись, он обнял Майка и Гарри за плечи. Какие трудности, ребята? – улыбаясь Гарри и понимающе, ободряюще сжимая плечо Майка. Гарри нахмурился, повернулся так, чтобы рука Уилсона упала с его плеча, и заговорил сквозь зубы. Токарь, работающий на этом станке, обрабатывать нержавейку не будет. Я пытался объяснить ему, мистер Уилсон, что заказ надо выполнить… ничего страшного, Майк, – похлопывая его по плечу и еще шире улыбаясь обоим, – я уверен, что мы сумеем все уладить. Гарри – человек благоразумный. Нечего тут улаживать. Нержавейку он обрабатывать не будет. Майк собрался было раздраженно всплеснуть руками, но Уилсон помешал ему это сделать, на мгновение обняв его одной рукой, потом улыбнулся и снова похлопал его по спине. Может, пойдем в комнату отдыха, покурим и все обсудим? Вы не против, ребята? Майк согласился и направился в курилку. Гарри хмыкнул, не двинувшись с места, когда Уилсон жестом пригласил его следовать за Майком, и лишь тогда, когда Уилсон сам направился туда, тоже пошел, отставая от Уилсона меньше, чем на шаг. В курилке Уилсон достал пачку и предложил им сигареты. Майк взял одну и сунул ее в рот. Гарри молча вынул сигарету из собственной пачки и, не обращая внимания на зажигалку Уилсона, закурил. Уилсон спросил, не хотят ли они по бутылочке коки, и оба отказались. Токарь, до той поры сидевший в углу, подошел к Майку и спросил, может ли он продолжить работу. Гарри принялся было что‑ то орать, но Майк велел токарю идти на рабочее место, а станок не включать. Обожди пока. Через минуту мы подойдем. Рабочий ушел, и Уилсон тотчас же повернулся к Гарри – улыбаясь, стараясь казаться спокойным и не показывать своего к нему отвращения.

Уилсон посмотрел на Гарри и решил больше не пытаться обнять его за плечи – этот номер не пройдет. Послушай, Гарри, твоя позиция мне понятна, и я с ней считаюсь. Мы давно знакомы, ведь я уже много лет имею удовольствие с тобой работать и знаю, так же, как знает Майк, да и все на заводе, что ты добросовестный, честный труженик и что тебе дороги интересы организации и рабочих. Не правда ли, Майк? Майк машинально кивнул. Вот я и говорю, Гарри, все мы знаем, что ты хороший парень и что лучше тебя никто не смог бы следить за выполнением решений профсоюза на нашем заводе, и за это мы все тебя уважаем и тобой восхищаемся. Да, твои способности, твой ум, вызывают у всех уважение и восхищение. Поверь моим словам, ведь я говорю это не как руководитель организации, а как человек, который трудится здесь вместе со всеми, как товарищ по работе. Я ни за что на свете не стал бы просить кого бы то ни было пойти даже на малейшее нарушение профсоюзных инструкций. Для меня договор – это священный документ, и я буду следовать ему, чего бы это мне ни стоило… однако – и это я говорю как работник и руководитель… видишь ли в чем дело, у нас тут всё так же, как в профсоюзе. У вас есть устав и регламент. Так? Я уверен, что ты с ними знаком. Мало того, я уверен, что ты строго их соблюдаешь, но, вероятно, бывают случаи, когда тебе приходится делать незначительное исключение. Нет, обожди минутку… Гарри наклонился вперед и попытался что‑ то сказать… дай договорить. Вот послушай, допустим, в правилах оказано, что собрание должно начинаться в восемь часов, но вдруг поднимается сильная вьюга, и люди добираются на собрание на полчаса или на час дольше, чем обычно. Тогда тебе приходится либо ждать и начинать собрание с опозданием, либо начинать собрание вовремя при отсутствии надлежащего количества участников. Уилсон улыбнулся, сделал передышку и затянулся своей сигаретой, довольный собственной ловкостью и считая позицию Гарри несостоятельной. Гарри затянулся своей сигаретой, выпустил дым в сторону Уилсона, бросил окурок на пол и раздавил его каблуком. То, чем мы занимаемся на профсоюзных собраниях, вас не касается до тех пор, пока нам не захочется вам об этом рассказать. Ну конечно, Гарри, это мне известно, я и не имел в виду ничего другого. Я только пытаюсь сказать, что наша организация, как и ваш профсоюз, как впрочем, и любая другая организация, – это одна команда, и все, кто связан с этой организацией, от президента до лифтеров, – члены этой команды, и все мы должны ладить друг с другом. Все выполняют в равной степени важную работу. Работа президента не более важна, чем твоя, ведь если ты откажешься со всеми сотрудничать так же, как должен сотрудничать президент, работа не будет выполнена. Вот что я пытаюсь сказать. Мы все должны стоять у руля – так же, как в профсоюзе. Так вот, у нас есть заказ, который необходимо выполнить, причем немедленно. В настоящий момент заказ способен выполнить только этот новый рабочий. Именно по этой причине он его и выполняет. Безусловно, мы не намерены по собственной инициативе просить кого‑ либо делать то, что могло бы даже рассматриваться как нарушение профсоюзных правил, но этот заказ надо выполнить… слушайте, этот парень – новичок, и нержавейку обрабатывать он не будет, так что хватит зря языком молоть. Если вы разрешите ему продолжить работу, я всему треклятому заводу дам указание начать забастовку, – Гарри побагровел, взгляд стал свирепым, – понятно? Если понадобится, я целый день простою у этого ебаного станка, и только попробуйте разрешить парню продолжить работу – ей‑ богу, и двух ебаных секунд не пройдет, как весь ебаный завод выйдет на улицу, и ни один разъебай из тех кровососов, что заправляют этой лавочкой, меня не остановит! Ясно? Если вам нужна забастовка, вы ее получите. Он вышел из курилки, хлопнул дверью и опять подошел к станку. Ни слова не сказав рабочему, который с нетерпением ждал, прислонившись к столу, он попросту встал у станка с другой стороны.