Главная страница Случайная страница
КАТЕГОРИИ:
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
|
Се Человек
Я на то, с ноги снимая свой сапог, ему ответил: " Это, Демон, страшный символ человека: вот нога из грубой кожи; то, что больше не природа, но и в дух не превратилось; нечто меж звериной лапой и сандалией Гермеса". Христиан Моргенштерн Предположим, что некий беспристрастный этолог сидит на какой-то другойпланете, скажем на Марсе, и наблюдает социальное поведение людей с помощьюзрительной трубы, увеличение которой слишком мало, чтобы можно было узнаватьотдельных людей и прослеживать их индивидуальное поведение, но вполнедостаточно, чтобы наблюдать такие крупные события, как переселение народов, битвы и т.п. Ему никогда не пришло бы в голову, что человеческое поведениенаправляется разумом или, тем более, ответственной моралью. Если предположить, что наш внеземной наблюдатель -- это чистоинтеллектуальное существо, которое само лишено каких-либо инстинктов иничего не знает о том, как функционируют инстинкты вообще и агрессия вчастности, и каким образом их функции могут нарушаться, ему было бы оченьнелегко понять историю человечества. Постоянно повторяющиеся события этойистории нельзя объяснить, исходя из человеческого разума. Сказать, что ониобусловлены тем, что обычно называют " человеческой натурой", -- это пустыеслова. Разумная, но нелогичная человеческая натура заставляет две нациисостязаться и бороться друг с другом, даже когда их не вынуждает к этомуникакая экономическая причина; она подталкивает к ожесточенной борьбе двеполитические партии или религии, несмотря на поразительное сходство ихпрограмм всеобщего благополучия; она заставляет какого-нибудь Александра илиНаполеона жертвовать миллионами своих подданных ради попытки объединить подсвоим скипетром весь мир. Примечательно, что в школе мы учимся относиться клюдям, совершавшим все эти дикости, с уважением; даже почитать их каквеликих мужей. Мы приучены покоряться так называемой политической мудростигосударственных руководителей -- и настолько привыкли ко всем такимявлениям, что большинство из нас не может понять, насколько глупо, наскольковредно для человечества историческое поведение народов. Но если осознать это, невозможно уйти от вопроса: как же получается, что предположительно разумные существа могут вести себя столь неразумно? Совершенно очевидно, что здесь должны действовать какие-то подавляющиесильные факторы, способные полностью вырывать управление у человеческогоразума и, кроме того, совершенно не способные учиться на опыте. Как сказалГегель, уроки истории учат нас, что народы и правительства ничему не учатсяу истории и не извлекают из нее никаких уроков. Все эти поразительные противоречия находят естественное объяснение иполностью поддаются классификаци, если заставить себя осознать, чтосоциальное поведение людей диктуется отнюдь не только разумом и культурнойтрадицией, но по-прежнему подчиняется еще и тем закономерностям, которыеприсущи любому филогенетически возникшему поведению; а эти закономерности мыдостаточно хорошо узнали, изучая поведение животных. Предположим теперь, что наш наблюдатель-инопланетянин -- это опытныйэтолог, досконально знающий все, что кратко изложено в предыдущих главах.Тогда он должен сделать неизбежный вывод, что с человеческим обществом делообстоит почти так же, как с обществом крыс, которые так же социальны имиролюбивы внутри замкнутого клана, но сущие дьяволы по отношению ксородичу, не принадлежащему к их собственной партии. Если бы наш наблюдательна Марсе узнал еще и о демографическом взрыве, о том, что оружие становитсявсе ужаснее, а человечество разделилось на несколько политических лагерей, -- он оценил бы наше будущее не более оптимистично, чем будущее несколькихвраждебных крысиных стай на почти опустошенном корабле. Притом этот прогнозбыл бы еще слишком хорош, так как о крысах можно предсказать, что послеВеликого Истребления их останется достаточно, чтобы сохранить вид; вотношении людей, если будет использована водородная бомба, это весьмапроблематично. В символе Древа Познания заключена глубокая истина. Знание, выросшее из абстрактного мышления, изгнало человека из рая, вкотором он, бездумно следуя своим инстинктам, мог делать все, чего емухотелось. Происходящее из этого мышления вопрошающее экспериментирование сокружающим миром подарило человеку его первые орудия: огонь и камень, зажатый в руке. И он сразу же употребил их для того, чтобы убивать и жаритьсвоих собратьев. Это доказывают находки на стоянках синантропа: возле самыхпервых следов использования огня лежат раздробленные и отчетливо обожженныечеловеческие кости. Абстрактное мышление дало человеку господство над всемвневидовым окружением и тем самым спустило с цепи внутривидовой отбор; а мыуже знаем, к чему это обычно приводит. В " послужной список" такого отборанужно, наверно, занести и ту гипертрофированную агрессивность, от которой мыстрадаем и сегодня. Дав человеку словесный язык, абстрактное мышлениеодарило его возможностью передачи над-индивидуального опыта, возможностьюкультурного развития; но это повлекло за собой настолько резкие изменения вусловиях его жизни, что приспособительная способность его инстинктовпотерпела крах. Можно подумать, что каждый дар, достающийся человеку от его мышления, впринципе должен быть оплачен какой-то опасной бедой, которая неизбежно идетследом. На наше счастье, это не так, потому что из абстрактного мышлениявырастает и та разумная ответственность человека, на которой только иоснована надежда управиться с постоянно растущими опасностями. Чтобы придать какую-то обозримость моему представлению о современномбиологическом состоянии человечества, я хочу рассмотреть отдельныеугрожающие ему опасности в той же последовательности, в какой ониперечислены выше, а затем перейти к обсуждению ответственной морали, еефункций и пределов ее действенности. В главе о моралеподобном поведении мы уже слышали о тех тормозящихмеханизмах, которые сдерживают агрессию у различных общественных животных ипредотвращают ранение или смерть сородича. Как там сказано, естественно, чтоэти механизмы наиболее важны и потому наиболее развиты у тех животных, которые в состоянии легко убить существо примерно своего размера. Воронможет выбить другому глаз одним ударом клюва, волк может однимединственньшукусом вспороть другому яремную вену. Если бы надежные запреты непредотвращали этого -- давно не стало бы ни воронов, ни волков. Голубь, заяци даже шимпанзе не в состоянии убить себе подобного одним-единственнымударом или укусом. К тому же добавляется способность к бегству, развитая утаких не слишком вооруженных существ настолько, что позволяет им уходитьдаже от " профессиональных" хищников, которые в преследовании и в убийствеболее сильны, чем любой, даже самый быстрый и сильный сородич. Поэтому насвободной охотничьей тропе обычно не бывает, чтобы такое животное моглосерьезно повредить себе подобного; и соответственно нет селекционногодавления, которое бы вырабатывало запреты убийства. Если тот, кто держитживотных, к своей беде и к беде своих питомцев, не принимает всерьезвнутривидовую борьбу совершенно " безобидных тварей" -- он убеждается, чтотаких запретов действительно не существует. В неестественных условияхневоли, где побежденный не может спастись бегством, постоянно происходитодно и то же: победитель старательно добивает его -- медленно и ужасно. Вмоей книге " Кольцо царя Соломона" в главе " Мораль и оружие" описано, какгорлица -- символ всего самого мирного, -- не имеющая этих запретов, можетзамучить до смерти своего собрата. Легко себе представить, что произошло бы, если бы игра природы одарилакакого-нибудь голубя вороньим клювом. Положение такого выродка, наверно, было бы совершенно аналогичноположению человека, который только что обнаружил возможность использоватьострый камень в качестве оружия. Поневоле содрогнешься при мысли о существе, возбудимом, как шимпанзе, с такими же внезапными вспышками ярости -- и скамнем, зажатым в руке. Общераспространенное мнение, которого придерживаются даже многиеспециалисты в этой области, сводится к тому, что все человеческое поведение, служащее интересам не индивида, а общества, диктуется осознаннойответственностью. Такое мнение ошибочно; что мы и покажем на конкретныхпримерах в этой главе. Наш общий с шимпанзе предок наверняка был по меньшеймере так же предан своему другу, как дикий гусь или галка, а уж тем болееволк или павиан; несомненно, что он с таким же презрением к смерти был готовотдать свою жизнь, вставая на защиту своего сообщества, так же нежно ибережно относился к молодым сородичам и обладал такими же запретамиубийства, как и все эти животные. На наше счастье, мы тоже в полной мереунаследовали соответствующие " животные" инстинкты. Антропологи, которые занимались образом жизни австралопитека иафриканского человека, заявляют, что эти предки -- поскольку они жили охотойна крупную дичь -- передали человечеству опасное наследство " природыхищника". В этом утверждении заключено опасное смешение двух понятий --хищного животного и каннибала, -- в то время как эти понятия почти полностьюисключают друг друга; каннибализм представляет у хищников крайне редкоеисключение. В действительности можно лишь пожалеть о том, что человек какраз не имеет " натуры хищника". Большая часть опасностей, которые ему угрожают, происходит от того, чтопо натуре он сравнительно безобидное всеядное существо; у него нетестественного оружия, принадлежащего его телу, которым он мог бы убитькрупное животное. Именно потому у него нет и тех механизмов безопасности, возникших в процессе эволюции, которые удерживают всех " профессиональных" хищников от применения оружия против сородичей. Правда, львы и волки иногдаубивают чужих сородичей, вторгшихся на территорию их группы; может случитьсядаже, что во внезапном приступе ярости неосторожным укусом или ударом лапыубьют члена собственной группы, как это иногда происходит, по крайней мере вневоле. Однако подобные исключения не должны заслонять тот важный факт, чтовсе тяжеловооруженные хищники такого рода должны обладать высокоразвитымимеханизмами торможения, которые -- как уже сказано в главе о моралеподобномповедении -- препятствуют самоуничтожению вида. В предыстории человека никакие особенно высокоразвитые механизмы дляпредотвращения внезапного убийства не были нужны: такое убийство былопопросту невозможно. Нападающий, убивая свою жертву, мог только царапать, кусать или душить; причем жертва имела более чем достаточную возможность апеллировать ктормозам агрессивности нападающего -- жестами покорности и испуганнымкриком. Понятно, что на слабо вооруженных животных не действовалоселекционное давление, которое могло бы вызывать к жизни те сильные инадежные запреты применять оружие, какие попросту необходимы для выживаниявидов, обладающих оружием опасным. Когда же изобретение искусственногооружия открыло новые возможности убийства, -- прежнее равновесие междусравнительно слабыми запретами агрессии и такими же слабыми возможностямиубийства оказалось в корне нарушено. Человечество уничтожило бы себя уже с помощью самых первых своихвеликих открытий, если бы не одно замечательное совпадение: возможностьоткрытий, изобретений и великий дар ответственности в равной степениявляются плодами одной и той же сугубо человеческой способности, способностизадавать вопросы. Человек не погиб в результате своих собственных открытий-- по крайней мере до сих пор -- только потому, что он способен поставитьперед собой вопрос о последствиях своих поступков -- и ответить на него.Этот уникальный дар не принес человечеству гарантий против самоуничтожении.Хотя со времени открытия камня выросли и моральная ответственность, ивытекающие из нее запреты убийства, но, к сожалению, в равной мере возрослаи легкость убийства, а главное -- утонченная техника убийства привела ктому, что последствия деяния уже не тревожат того, кто его совершил.Расстояние, на котором действует все огнестрельное оружие, спасает убийцу отраздражающей ситуации, которая в другом случае оказалась бы в чувствительнойблизости от него, во всей ужасной отвратительности последствий.Эмоциональные глубины нашей души попросту не принимают к сведению, чтосгибание указательного пальца при выстреле разворачивает внутренностидругого человека. Ни один психически нормальный человек не пошел бы даже наохоту, если бы ему приходилось убивать дичь зубами и ногтями. Лишь за счетотгораживания наших чувств становится возможным, чтобы человек, который едвали решился бы дать вполне заслуженный шлепок хамоватому ребенку, вполнеспособен нажать пусковую кнопку ракетного оружия или открыть бомбовые люки, обрекая сотни самых прекрасных детей на ужасную смерть в огне. Бомбовыековры расстилали добрые, хорошие, порядочные отцы -- факт ужасающий, сегодняпочти неправдоподобный! Демагоги обладают, очевидно, очень хорошим, хотя итолько практическим знанием инстинктивного поведения людей -- оницеленаправленно, как важное орудие, используют отгораживание подстрекаемойпартии от раздражающих ситуаций, тормозящих агрессивность. С изобретением оружия связано господство внутривидового отбора и всеего жуткие проявления. В третьей главе, где речь шла о видосохраняющейфункции агрессии, и в десятой -- об организации сообщества крыс -- ядостаточно подробно разъяснил, как конкуренция сородичей, если она действуетбез связи с вневидовым окружением, может повести к самым странным инецелесообразным уродствам. Мой учитель Хейнрот для иллюстрации такого вредного воздействияприводил в пример крылья аргус-фазана и темп работы в западной цивилизации.Как уже упоминалось, я считаю, что и гипертрофия человеческого агрессивногоинстинкта -- это следствие той же причины. В 1955 году я писал в небольшой статье " Об убийстве сородича": " Я думаю-- специалистам по человеческой психологии, особенно глубинной, ипсихоаналитикам следовало бы это проверить, -- что сегодняшнийцивилизованный человек вообще страдает от недостаточной разрядкиинстинктивных агрессивных побуждений. Более чем вероятно, что пагубныепроявления человеческого агрессивного инстинкта, для объяснения которыхЗигмунд Фрейд предположил особый инстинкт смерти, основаны просто-напростона том, что внутривидовой отбор в далекой древности снабдил человекаопределенной мерой агрессивности, для которой он не находит адекватноговыхода при современной организации общества". Если в этих словах чувствуетсялегкий упрек, сейчас я должен решительно взять его назад. К тому времени, когда я это писал, уже были психоаналитики, совершенно не верившие винстинкт смерти и объяснявшие самоуничтожительные проявления агрессии какнарушения инстинкта, который в принципе должен поддерживать жизнь. Я дажепознакомился с человеком, который уже в то время -- в полном соответствии столько что изложенной постановкой вопроса -- изучал проблемугипертрофированной агрессивности, обусловленной внутривидовым отбором. Сидней Марголин, психиатр и психоаналитик из Денвера, штат Колорадо, провел очень точное психоаналитическое и социально-психологическоеисследование на индейцах прерий, в частности из племени юта, и показал, чтоэти люди тяжко страдают от избытка агрессивных побуждений, которые им некудадеть в условиях урегулированной жизни сегодняшней индейской резервации вСеверной Америке. По мнению Марголина, в течение сравнительно немногих столетий -- вовремя которых индейцы прерий вели дикую жизнь, состоявшую почтиисключительно из войн и грабежей, -- чрезвычайно сильное селекционноедавление должно было заметно усилить их агрессивность. Вполне возможно, чтозначительные изменения наследственной картины были достигнуты за такойкороткий срок; при жестком отборе породы домашних животных меняются так жебыстро. Кроме того, в пользу предположения Марголина говорит то, чтоиндейцы-юта, выросшие при другом воспитании, страдают так же, как их старшиесоплеменники, -- а также и то, что патологические проявления, о которых идетречь, известны только у индейцев из прерий, племена которых были подверженыупомянутому процессу отбора. Индейцы-юта страдают неврозами чаще, чем какие-либо другие группылюдей; и Марголин обнаружил, что общей причиной этого заболеванияоказывается постоянно подавленная агрессивность. Многие индейцы чувствуютсебя больными и говорят, что они больны, но на вопрос, в чем же состоит ихболезнь, не могут дать никакого ответа, кроме одного: " Но ведь я -- юта! " Насилие и убийство по отношению к чужим -- в порядке вещей; по отношению ксоплеменникам, напротив, оно крайне редко, поскольку запрещено табу, безжалостную суровость которого так же легко понять из предыдущей историиюта: племя, находившееся в состоянии беспрерывной войны с белыми и ссоседними племенами, должно было любой ценой пресекать ссоры между своимичленами. Убивший соплеменника был обязан, согласно традиции, покончить ссобой. Эта заповедь оказалась в силе даже для юта-полицейского, который, пытаясь арестовать соплеменника, застрелил его при вынужденной обороне. Тот, напившись, ударил своего отца ножом и попал в бедренную артерию, чтовызывало смерть от потери крови. Когда полицейский получил приказ арестоватьубийцу, -- хотя о предумышленном убийстве не было и речи, -- он обратился ксвоему бледнолицему начальнику с рапортом. Аргументировал он так: преступникхочет умереть, он обязан совершить самоубийство и теперь наверняка совершитего таким образом, что станет сопротивляться аресту и вынудит его, полицейского, его застрелить. Но тогда и самому полицейскому придетсяпокончить с собой. Поскольку более чем недальновидный сержант настаивал насвоем распоряжении -- трагедия развивалась, как и было предсказано. Этот идругие протоколы Марголина читаются, как древнегреческие трагедии, в которыхнеотвратимая судьба вынуждает людей быть виновными и добровольно искупатьневольно совершенные грехи. Объективно и убедительно, даже доказательно говорит за правильностьмарголинской интерпретации такого поведения юта их предрасположенность кнесчастным случаям. Доказано, что " предрасположенность к авариям" является следствиемподавленной агрессивности; у индейцев-юта норма автомобильных аварийчудовищно превышает норму любой другой группы автомобилистов. Комуприходилось когда-нибудь вести скоростную машину, будучи в состоянии ярости, тот знает -- если только он был при этом способен к самонаблюдению, --насколько сильно проявляется в такой ситуации склонность к самоуничтожающимдействиям. По-видимому, и выражение " инстинкт смерти" произошло от такихособых случаев. Разумеется, внутривидовой отбор и сегодня действует в нежелательномнаправлении, но обсуждение всех этих явлений увело бы нас слишком далеко оттемы агрессии. Отбор так же интенсивно поощряет инстинктивную подоплекунакопительства, тщеславия и проч., как подавляет простую порядочность.Нынешняя коммерческая конкуренция грозит вызвать по меньшей мере такую жеужасную гипертрофию упомянутых побуждений, какую у внутривидовой агрессиивызвало военное состязание людей каменного века. Счастье лишь в том, что выигрыш богатства и власти не ведет кмногочисленности потомства, иначе положение человечества было бы еще хуже. Кроме действия оружия и внутривидового отбора, головокружительнорастущий темп развития -- это третий источник бед, который человечестводолжно принимать в расчет, пользуясь великим даром своего абстрактногомышления. Из абстрактного мышления и всех его результатов -- прежде всего изсимволики словесной речи -- у людей выросла способность, которой не дано ниодному другому существу. Когда биолог говорит о наследовании приобретенныхпризнаков, то он имеет в виду лишь приобретенное изменение наследственности, генома. Он совершенно не задумывается о том, что " наследование" имело -- ужеза много веков до Грегора Менделя -- юридический смысл, и что это словопоначалу применялось к биологическим явлениям по чистой аналогии. Сегодняэто второе значение слова стало для нас настолько привычным, что меня бынаверно не поняли, если бы я просто написал: " Только человек обладаетспособностью передавать по наследству приобретенные качества". Я здесь имею в виду следующее: если человек, скажем, изобрел лук истрелы -- или украл их у более развитого соседа, -- то в дальнейшем нетолько его потомство, но и все его сообщество имеет в распоряжении этооружие так же постоянно, как если бы оно было телесным органом, возникшим врезультате мутации и отбора. Использование этого оружия забудется не легче, чем станет рудиментарным какой-нибудь столь же жизненно важный орган. Даже если один-единственный индивид приобретает какую-то важную длясохранения вида особенность или способность, она тотчас же становится общимдостоянием всей популяции; именно это и обусловливает упомянутоетысячекратное ускорение исторического процесса, который появился в миревместе с абстрактным мышлением. Процессы приспосабливания, до сих порпоглощавшие целые геологические эпохи, теперь могут произойти за времянескольких поколений. На эволюцию, на филогенез -- протекающий медленно, почти незаметно в сравнении с новыми процессами, -- отныне накладываетсяистория; над филогенетически возникшим сокровищем наследственностивозвышается громадное здание исторически приобретенной и традиционнопередаваемой культуры. Как применение оружия и орудий труда -- и выросшее из него мировоегосподство человека, -- так и третий, прекраснейший дар абстрактногомышления влечет за собой свои опасности. Все культурные достижения человекаимеют одно большое " но": они касаются только тех его качеств и действий, которые подвержены влиянию индивидуальной модификации, влиянию обучения.Очень многие из врожденных поведенческих актов, свойственных нашему виду, нетаковы: скорость их изменения в процессе изменения вида осталась такой же, скакой изменяются все телесные признаки, с какой шел весь процесс становлениядо того, как на сцене появилось абстрактное мышление. Что могло произойти, когда человек впервые взял в руку камень? Вполневероятно, нечто подобное тому, что можно наблюдать у детей в возрастедвух-трех лет, а иногда и старше: никакой инстинктивный или моральный запретне удерживает их от того, чтобы изо всей силы бить друг друга по головетяжелыми предметами, которые они едва могут поднять. Вероятно, первооткрыватель камня так же мало колебался, стукнуть ли своего товарища, который его только что разозлил. Ведь он не мог знать об ужасном действиисвоего изобретения; врожденный запрет убийства тогда, как и теперь, былнастроен на его естественное вооружение. Смутился ли он, когда его собрат поплемени упал перед ним мертвым? Мы можем предположить это почти наверняка. Общественные высшие животные часто реагируют на внезапную смертьсородича самым драматическим образом. Серые гуси стоят над мертвым другом сшипением, в наивысшей готовности к обороне. Это описывает Хейнрот, которыйоднажды застрелил гуся в присутствии его семьи. Я видел то же самое, когдаегипетский гусь ударил в голову молодого серого; тот, шатаясь, добежал дородителей и тотчас умер от мозгового кровоизлияния. Родители не могли видетьудара и потому реагировали на падение и смерть своего ребенка точно так же.Мюнхенский слон Вастл, который без какого-либо агрессивного умысла, играя, тяжело ранил своего служителя, -- пришел в величайшее волнение и встал надраненым, защищая его, чем, к сожалению, помешал оказать ему своевременнуюпомощь. Бернхард Гржимек рассказывал мне, что самец шимпанзе, который укусили серьезно поранил его, пытался стянуть пальцами края раны, когда у негопрошла вспышка ярости. Вполне вероятно, что первый Каин тотчас же понял ужасность своегопоступка. Довольно скоро должны были пойти разговоры, что если убиватьслишком много членов своего племени -- это поведет к нежелательномуослаблению его боевого потенциала. Какой бы ни была воспитательная кара, предотвращавшая беспрепятственное применение нового оружия, во всякомслучае, возникла какая-то, пусть примитивная, форма ответственности, котораяуже тогда защитила человечество от самоуничтожения. Таким образом, первая функция, которую выполняла ответственная мораль вистории человечества, состояла в том, чтобы восстановить утраченноеравновесие между вооруженностью и врожденным запретом убийства. Во всехпрочих отношениях требования разумной ответственности могли быть у первыхлюдей еще совсем простыми и легко выполнимыми. Рассуждение не будет слишком натянутым, если мы предположим, что первыенастоящие люди, каких мы знаем из доисторических эпох -- скажем, кроманьонцы, -- обладали почти в точности такими же инстинктами, такими жеестественными наклонностями, что и мы; что в организации своих сообществ и встолкновениях между ними они вели себя почти так же, как некоторые еще исегодня живущие племена, например папуасы центральной Новой Гвинеи. У нихкаждое из крошечных селений находится в постоянном состоянии войны ссоседями, в отношениях взаимной умеренной охоты за головами. " Умеренность", как ее определяет Маргарэт Мид, состоит в том, что не предпринимаютсяорганизованные разбойничьи походы с целью добычи вожделенных человеческихголов, а лишь при оказии, случайно встретив на границе своей областикакую-нибудь старуху или пару детей, " зовут с собой" их головы. Ну а теперь -- предполагая наши допущения верными -- представим себе, что мужчина живет в таком сообществе с десятком своих лучших друзей, с ихженами и детьми. Все мужчины неизбежно должны стать побратимами; они -- друзья в самомнастоящем смысле слова, каждый не раз спасал другому жизнь. И хотя междуними возможно какое-то соперничество из-за главенства, из-за девушек и т.д., -- как бывает, скажем, у мальчишек в школе, -- оно неизбежно отходит назадний план перед постоянной необходимостью вместе защищаться от враждебныхсоседей. А сражаться с ними за само существование своего сообществаприходилось так часто, что все побуждения внутривидовой агрессии насыщалисьс избытком. Я думаю, что при таких обстоятельствах в этом содружестве изпятнадцати мужчин, любой из нас уже по естественной склонности соблюдал быдесять заповедей Моисея по отношению к своему товарищу и не стал бы ниубивать его, ни клеветать на него, ни красть жену его или что бы там нибыло, ему принадлежащее. Безо всяких сомнений, каждый по естественнойсклонности стал бы чтить не только отца своего и мать, но и вообще всехстарых и мудрых, что и происходит, по Фрезер Дарлинг, уже у оленей, и уж темболее у приматов, как явствует из наблюдений Уошбэрна, Деворэ и Кортландта. Иными словами, естественные наклонности человека не так уж и дурны. Отрождения человек вовсе не так уж плох, он только недостаточно хорош длятребований жизни современного общества. Уже само увеличение количества индивидов, принадлежащих к одному и томуже сообществу, должно иметь два результата, которые нарушают равновесиемежду важнейшими инстинктами взаимного притяжения и отталкивания, т.е. междуличными узами и внутривидовой агрессией. Во-первых, для личных уз вредно, когда их становится слишком много. Старинная мудрая пословица гласит, чтопо-настоящему хороших друзей у человека много быть не может. Большой " выбор знакомых", который неизбежно появляется в каждом болеекрупном сообществе, уменьшает прочность каждой отдельной связи. Во-вторых, скученность множества индивидов на малом пространстве приводит к притуплениювсех социальных реакций. Каждому жителю современного большого города, перекормленному всевозможными социальными связями и обязанностями, знакомотревожащее открытие, что уже не испытываешь той радости, как ожидал, отпосещения друга, даже если действительно любишь его и давно его не видел.Замечаешь в себе и отчетливую наклонность к ворчливому недовольству, когдапосле ужина еще звонит телефон. Возрастающая готовность к агрессивномуповедению является характерным следствием скученности; социологи-экспериментаторы это давно уже знают. К этим нежелательным последствиям увеличения нашего сообществадобавляются и невозможность разрядить весь объем агрессивных побуждений, " предусмотренный" для вида. Мир -- это первейшая обязанность горожанина, авраждебная соседняя деревня, которая когда-то предлагала объект длявысвобождения внутривидовой агрессии, ушла в далекое прошлое. Чем больше развивается цивилизация, тем менее благоприятны всепредпосылки для нормальных проявлений нашей естественной склонности ксоциальному поведению, а требования к нему постоянно возрастают: мы должныобращаться с нашим " ближним" как с лучшим другом, хотя, быть может, в жизниего не видели; более того, с помощью своего разума мы можем прекрасносознавать, что обязаны любить даже врагов наших, -- естественные наклонностиникогда бы нас до этого не довели... Все проповеди аскетизма, предостерегающие от того, чтобы отпускать узду инстинктивных побуждений, учение о первородном грехе, утверждающее, что человек от рождения порочен, -- все это имеет общее рациональное зерно: понимание того, что человек несмеет слепо следовать своим врожденным наклонностям, а должен учитьсявластвовать над ними и ответственно контролировать их проявления. Можно ожидать, что цивилизация будет развиваться все более ускореннымтемпом -- хотелось бы надеяться, что культура не будет от нее отставать, --ив той же мере будет возрастать и становиться все тяжелее бремя, возложенноена ответственную мораль. Расхождение между тем, что человек готов сделатьдля общества, и тем, чего общество от него требует, будет расти; иответственности будет все труднее сохранять мост через эту пропасть. Этамысль очень тревожит, потому что при всем желании не видно каких-либоселективных преимуществ, которые хоть один человек сегодня мог бы извлечь изобостренного чувства ответственности или из добрых естественныхнаклонностей. Скорее следует серьезно опасаться, что нынешняя коммерческаяорганизация общества своим дьявольским влиянием соперничества между людьминаправляет отбор в прямо противоположную сторону. Так что задачаответственности постоянно усложняется и с этой стороны. Мы не облегчим ответственной морали решение всех этих проблем, переоценивая ее силу. Гораздо полезнее скромно осознать, что она -- " всеголишь" компенсационный механизм, который приспосабливает наше инстинктивноенаследие к требованиям культурной жизни и образует с ним функциональноединую систему. Такая точка зрения разъясняет многое из того, что непонятнопри ином подходе. Мы все страдаем от необходимости подавлять свои побуждения; однибольше, другие меньше -- по причине очень разной врожденной склонности ксоциальному поведению. По доброму, старому психиатрическому определению, психопат -- эточеловек, который либо страдает от требований, предъявляемых ему обществом, либо заставляет страдать само общество. Так что, в определенном смысле, всемы психопаты, поскольку навязанное общим благом отречение от собственныхпобуждений заставляет страдать каждого из нас. Но особенно это определениеотносится к тем людям, которые в результате ломаются и становятся либоневротиками, т.е. больными, либо преступниками. В соответствии с этим точнымопределением, " нормальный" человек отличается от психопата -- или добрыйгражданин от преступника -- вовсе не так резко, как здоровый от больного.Различие, скорее, аналогичное тому, какое существует между человеком скомпенсированной сердечной недостаточностью и больным, страдающим" некомпенсированным пороком", сердце которого при возрастающей мышечнойнагрузке уже не в состоянии справиться с недостаточным закрыванием клапанаили с его сужением. Это сравнение оправдывается и тем, что компенсациятребует затрат энергии. Такая точка зрения на ответственную мораль может разрешить противоречиев Кантовой концепции морали, которое поразило уже Фридриха Шиллера. Онговорил, что Гердер -- это " одухотвореннейший из всех кантианцев"; восставалпротив отрицания какой-либо ценности естественных наклонностей в этике Кантаи издевался над ней в замечательной эпиграмме: " Я с радостью служу другу, но, к несчастью, делаю это по склонности, потому меня часто гложет мысль, что я недобродетелен! " Однако мы не только служим своему другу по собственнойсклонности, мы еще и оцениваем его дружеские поступки с точки зрения того, всамом ли деле теплая естественная склонность побудила его к такомуповедению! Если бы мы были до конца последовательными кантианцами, то должныбыли бы поступать наоборот -- и ценить, прежде всего, такого человека, который по натуре совершенно нас не переносит, но которого " ответственныйвопрос к себе", вопреки его сердечной склонности, заставляет вести себяприлично по отношению к нам. Однако в действительности мы относимся к такимблагодетелям в лучшем случае с весьма прохладным вниманием, а любим толькотого, кто относится к нам по-дружески потому, что это доставляет емурадость, и если делает что-то для нас, то не считает, будто совершил нечто, достойное благодарности. Когда мой незабвенный учитель Фердинанд Хохштеттер в возрасте 71 годачитал свою прощальную лекцию, тогдашний ректор Венского университетасердечно благодарил его за долгую и плодотворную работу. На этублагодарность Хохштеттер дал ответ, в котором сконцентрирован весь парадоксценности -- или ее отсутствия -- естественных наклонностей. Он сказал так: " Вы здесь благодарите меня за то, за что я не заслуживаю ни малейшейблагодарности. Надо благодарить моих родителей, моих предков, которые далимне в наследство именно такие, а не другие наклонности. Но если вы спросите меня, чем я занимался всю жизнь и в науке, и впреподавании, то я должен честно ответить: я, собственно, всегда делал то, что доставляло мне наибольшее удовольствие! " Какое замечательное возражение! Этот великий натуралист, который -- я это знаю совершенно точно -- никогдане читал Канта, принимает здесь именно его точку зрения по поводу ценностнойиндифферентности естественных наклонностей; но в то же время примером своейценнейшей жизни и работы приводит Кантово учение о ценностях к еще болееполному абсурду, нежели Шиллер в своей эпиграмме. И выходом из этогопротиворечия становится очень простое решение кажущейся проблемы, еслипризнать ответственную мораль компенсационным механизмом и не отрицатьценности естественных наклонностей. Если приходится оценивать поступки какого-то человека, в том числе исобственные, то -- очевидно -- они оцениваются тем выше, чем меньшесоответствовали простым и естественным наклонностям. Однако если нужнооценить самого человека -- например, при выборе друзей, -- с той жеочевидностью предпочтение отдается тому, чье дружеское расположениеопределяется вовсе не разумными соображениями -- как бы высокоморальны онини были, -- а исключительно чувством теплой естественной склонности. Когда мы подобным образом используем для оценки человеческих поступкови самих людей совершенно разные критерии -- это не только не парадокс, нопроявление простого здравого смысла. Кто ведет себя социально уже по естественной склонности, тому в обычныхобстоятельствах почти не нужны механизмы компенсации, а в случае нужды онобладает мощными моральными резервами. Кто уже в повседневных условияхвынужден тратить все сдерживающие силы своей моральной ответственности, чтобы держаться на уровне требований культурного общества, -- тот, естественно, гораздо раньше ломается при возрастании нагрузки.Энергетическая сторона нашего сравнения с пороком сердца и здесь подходиточень точно, поскольку возрастание нагрузки, при которой социальноеповедение людей становится " некомпенсированным", может быть самой различнойприроды, но так или иначе " истощает силы". Мораль легче всего отказывает непод влиянием одиночного, резкого и чрезмерного испытания; легче всего этопроисходит под воздействием истощающего, долговременного нервногоперенапряжения, какого бы рода оно ни было. Заботы, нужда, голод, страх, переутомление, крушение надежд и т.д. -- все это действует одинаково. Ктоимел возможность наблюдать множество людей в условиях такого рода -- навойне или в заключении, -- тот знает, насколько непредвиденно и внезапнонаступает моральная декомпенсация. Люди, на которых, казалось, можноположиться как на каменную гору, неожиданно ломаются; а в других, невызывавших особого доверия, открываются просто-таки неисчерпаемые источникисил, и они одним лишь своим примером помогают бесчисленному множествуостальных сохранить моральную стойкость.Однако пережившие нечто подобноезнают и то, что сила доброй воли и ее устойчивость -- две независимыепеременные. Осознав это, основательно учишься не чувствовать себя выше того, кто сломался раньше, чем ты сам. Наилучший и благороднейший в конце концовдоходит до такой точки, что больше не может: " Эли. Эли, ламма ассахфани? " 1 В соответствии с этикой Канта, только внутренний закон человеческогоразума сам по себе порождает категорический императив в качестве ответа на" ответственный вопрос к себе". Кантовы понятия " разум, рассудок" и " ум, интеллект" отнюдь не идентичны. Для него само собой разумеется, что разумноесоздание просто не может хотеть причинить вред другому, подобному себе. Всамом слове " рассудок" этимологически заключена способность " судить", " входить в соглашение", иными словами -- существование высоко ценимыхсоциальных связей между всеми разумными существами. Для Канта совершенноясно и самоочевидно то, что для этолога нуждается в разъяснении: тот факт, что человек не хочет вредить другому. Великий философ предполагает здесьочевидным нечто, требующее объяснения, и это -- хотя и вносит некоторуюнепоследовательность в великий ход его мыслей -- делает его учение болееприемлемым для биолога. Тут появляется небольшая лазейка, через которую визумительное здание его умозаключений -- чисто рациональных -- можетпробраться чувство; иными словами -- инстинктивная мотивация. Кант и сам неверил, что человек удерживается от каких-либо действий, к которым егопобуждают естественные склонности, чисто разумным пониманием логическогопротиворечия в нормах его поступков. Совершенно очевидно, что необходим ещеи эмоциональный фактор, чтобы преобразовать некое чисто рассудочноеосознание в императив или в запрет. Если мы уберем из нашего жизненногоопыта эмоциональное чувство ценности -- скажем, ценности различных ступенейэволю1 " Господи, Господи, зачем оставил меня? " -- последние слова Христа; арамейская вставка в греческом и прочих текстах Евангелия------------------------- ции, -- если для нас не будут представлять никакой ценности человек, человеческая жизнь и человечество в целом, то самый безукоризненный аппаратнашего интеллекта останется мертвой машиной без мотора. Сам по себе он всостоянии лишь дать нам средство к достижению каким-то образом поставленнойцели; но не может ни определить эту цель, ни отдать приказ к ее достижению.Если бы мы были нигилистами типа Мефистофеля и считали бы, что " нет в миревещи, стоящей пощады", -- мы могли бы нажать пусковую кнопку водороднойбомбы, и это никак бы не противоречило нормам нашего разумного поведения. Только ощущение ценности, только чувство присваивает знак " плюс" или" минус" ответу на наш " категорический самовопрос" и превращает его вимператив или в запрет. Так что и тот, и другой вытекают не из рассудка, аиз прорывов той тьмы, в которую наше сознание не проникает. В этих слоях, лишь косвенно доступных человеческому разуму, унаследованное и усвоенноеобразуют в высшей степени сложную структуру, которая не только состоит втеснейшем родстве с такой же структурой высших животных, но в значительнойсвоей части попросту ей идентична. По существу, наша отлична от той лишьпостольку, поскольку у человека в усвоенное входит культурная традиция. Изструктуры этих взаимодействий, протекающих почти исключительно вподсознании, вырастают побуждения ко всем нашим поступкам, в том числе и ктем, которые сильнейшим образом подчинены управлению нашего самовопрошающегоразума. Так возникают любовь и дружба, все теплые чувства, понятие красоты, стремление к художественному творчеству и к научному познанию. Человек, избавленный от всего так сказать " животного", лишенный подсознательныхстремлений, человек как чисто разумное существо был бы отнюдь не ангелом, скорее наоборот! Однако нетрудно понять, каким образом могло утвердиться мнение, будтовсе хорошее -- и только хорошее, -- что служит человеческому сообществу, обязано своим существованием морали, а все " эгоистичные" мотивычеловеческого поведения, которые не согласуются с социальными требованиями, вырастают из " животных" инстинктов. Если человек задаст себе категорическийвопрос Канта: " Могу ли я норму своего поведения возвысить до уровняестественного закона или при этом возникло бы нечто, противоречащее разуму? " -- то все поведение, в том числе и инстинктивное, окажется в высшей степениразумным; при условии, что оно выполняет задачи сохранения вида, радикоторых было создано Великими Конструкторами эволюции. Противоразумное возникает лишь в случае нарушения какого-либоинстинкта. Отыскать это нарушение -- задача категорического вопроса, акомпенсировать -- категорического императива. Если инстинкты действуютправильно, " по замыслу конструкторов", вопрос к себе не сможет отличить ихот Разумного. В этом случае вопрос: " Могу ли я возвысить норму моихпоступков до уровня естественного закона? " -- имеет бесспорно положительныйответ, ибо эта норма уже сама является таким законом! Ребенок падает в воду, мужчина прыгает за ним, вытаскивает его, исследует норму своего поступка и находит, что она -- будучи возвышена доестественного закона -- звучала бы примерно так: " Когда взрослый самец HomoSapiens видит, что жизни детеныша его вида угрожает опасность, от которой онможет его спасти, -- он это делает". Находится такая абстракция в каком-либопротиворечии с разумом? Конечно же, нет! Спаситель может похлопать себя по плечу и гордитьсятем, как разумно и морально он себя вел. Если бы он на самом деле занялсяэтими рассуждениями, ребенок давно бы уже утонул, прежде чем он прыгнул бы вводу. Однако человек -- по крайней мере принадлежащий нашей западнойкультуре -- крайне неохотно узнает, что действовал он чисто инстинктивно, что каждый павиан в аналогичной ситуации сделал бы то же самое. Древняя китайская мудрость гласит, что не все люди есть в зверях, новсе звери есть в людях. Однако из этого вовсе не следует, что этот " зверь вчеловеке" с самого начала являет собой нечто злое и опасное, по возможностиподлежащее искоренению. Существует одна человеческая реакция, в которойлучше всего проявляется, насколько необходимо может быть безусловно" животное" поведение, унаследованное от антропоидных предков, причем именнодля поступков, которые не только считаются сугубо человеческими ивысокоморальными, но и на самом деле являются таковыми. Эта реакция -- такназываемое воодушевление. Уже само название, которое создал для нее немецкийязык, подчеркивает, что человеком овладевает нечто очень высокое, сугубочеловеческое, а именно -- дух. Греческое слово " энтузиазм" означает даже, что человеком владеет бог. Однако в действительности воодушевленнымчеловеком овладевает наш давний друг и недавний враг -- внутривидоваяагрессия в форме древней и едва ли сколь-нибудь сублимированной реакциисоциальной защиты, В соответствии с этим, воодушевление пробуждается спредсказуемостью рефлекса во всех внешних ситуациях, требующих вступления вборьбу за какие-то социальные ценности, особенно за такие, которые освященыкультурной традицией. Они могут быть представлены конкретно -- семья, нация, Alma Mater или спортивная команда -- либо абстрактными понятиями, какпрежнее величие студенческих корпораций, неподкупность художественноготворчества или профессиональная этика индуктивного исследования. Я однимдухом называю подряд разные вещи -- которые кажутся ценными мне самому или, непонятно почему, видятся такими другим людям -- со специальным умысломпоказать недостаток избирательности, который при случае позволяетвоодушевлению стать столь опасным. В радражающих ситуациях, которые наилучшим образом вызываютвоодушевление и целенаправленно создаются демагогами, прежде всего должнаприсутствовать угроза высоко почитаемым ценностям. Враг, или его муляж, могут быть выбраны почти произвольно, и -- подобно угрожаемым ценностям --могут быть конкретными или абстрактными. " Эти" евреи, боши, гунны, эксплуататоры, тираны и т.д. годятся так же, как мировой капитализм, большевизм, фашизм, империализм и многие другие" измы". Во-вторых, к раздражающей ситуации такого рода относится и повозможности увлекающая за собой фигура вождя, без которой, как известно, немогут обойтись даже самые антифашистски настроенные демагоги, ибо вообщеодни и те же методы самых разных политических течений обращены кинстинктивной природе человеческой реакции воодушевления, которую можноиспользовать в своих целях. Третьим, и почти самым важным факторомвоодушевления является еще и по возможности наибольшее количествоувлеченных. Закономерности воодушевления в этом пункте совершенно идентичнызакономерностям образования анонимных стай, описанным в 8-й главе: увлекающее действие стаи растет, повидимому, в геометрической прогрессии приувеличении количества индивидов в ней. Каждый сколь-нибудь чувствительный человек знает, какие субъективныеощущения сопровождают эту реакцию. Прежде всего она характеризуется качеством чувства, известного подименем воодушевления. По спине и -- как выясняется при более внимательномнаблюдении -- по наружной поверхности рук пробегает " священный трепет".Человек чувствует себя вышедшим из всех связей повседневного мира иподнявшимся над ними; он готов все бросить, чтобы повиноваться зовуСвященного Долга. Все препятствия, стоящие на пути к выполнению этого долга, теряют всякую важность; инстинктивные запреты калечить и убивать сородичейутрачивают, к сожалению, большую часть своей силы. Разумные соображения, любая критика или встречные доводы, говорящие против действий, диктуемыхвоодушевлением, заглушаются за счет того, что замечательная переоценка всехценностей заставляет их казаться не только не основательными, но и простоничтожными и позорными. Короче, как это прекрасно выражено в украинской пословице: " Колы прапорв'эться, про голову нэйдэться". С этими переживаниями коррелируются объективно наблюдаемые явления: повышается тонус всех поперечнополосатых мышц, осанка становится болеенапряженной, руки несколько приподнимаются в стороны и слегка поворачиваютсявнутрь, так что локти выдвигаются наружу. Голова гордо поднята, подбородоквыдвинут вперед, а лицевая мускулатура создает совершенно определеннуюмимику, всем нам известную из кинофильмов, -- " героическое лицо". На спине ипо наружной поверхности рук топорщатся кожные волосы -- именно это иявляется объективной стороной пресловутого " священного трепета". 1 " Wenn dieFahne fliegt, ist der Verstand in der Trompete! " (нем.). Мы далиприблизительный вариант украинской пословицы и будем признательны читателям, которые помогут уточнить текст этой поговорки -------------------- В священности этого трепета и в одухотворенности воодушевленияусомнится тот, кто видел соответствующие поведенческие акты самца шимпанзе, который с беспримерным мужеством выходит защищать свое стадо или семью. Он тоже выдвигает вперед подбородок, напрягает все тело и поднимаетлокти в стороны; у него тоже шерсть встает дыбом, что приводит к резкому инаверняка устрашающему увеличению контура его тела при взгляде спереди.Поворот рук внутрь совершенно очевидно предназначен для того, чтобы вывестинаружу наиболее заросшую сторону и тем усилить упомянутый эффект. Общаякомбинация осанки и вздыбленной шерсти служит тому же " блефу", что и угорбящейся кошки: она выполняет задачу изобразить животное более крупным иопасным, чем на самом деле. Так что и наш " священный трепет" -- это не чтоиное, как попытка взъерошить остатки некогда бывшего меха. Что переживает обезьяна при своей социальной защитной реакции, этого мыне знаем; однако вполне вероятно, что она так же самоотверженно и героическиставит на карту свою жизнь, как и воодушевленный человек. Нет сомнений вподлинной эволюционной гомологии реакций защиты стада у шимпанзе -- ивоодушевления у человека; более того, можно очень хорошо представить себе, как одно произошло из другого. Ведь и у нас те ценности, на защиту которыхмы поднимаемся с воодушевлением, имеют прежде всего общественную значимость.Если мы припомним сказанное в главе " Привычка, церемония и волшебство", покажется почти невероятным, что реакция, которая первоначально служилазащите индивидуально знакомого, конкретного члена сообщества, все больше ибольше брала под свою защиту над-индивидуальные, передаваемые традициейкультурные ценности, имеющие более долгую жизнь, нежели группы отдельныхлюдей. Если наше мужественное выступление за то, что нам кажется высочайшейценностью, протекает по тем же нервным путям, что и социальные защитныереакции наших антропоидных предков, -- я воспринимаю это не как отрезвляющеенапоминание, а как чрезвычайно серьезный призыв к самопознанию. Человек, укоторого такой реакции нет -- это калека в смысле инстинктов, и я не хотелбы иметь его своим другом; но тот, кого увлекает слепая рефлекторность этойреакции, представляет собой угрозу для человечества: он легкая добыча тех демагогов, которые умеют провоцироватьраздражающие ситуации, вызывающие человеческую агрессивность, так же хорошо, как мы -- разбираться в физиологии поведения наших подопытных животных.Когда при звуках старой песни или какого-нибудь марша по мне хочет пробежатьсвященный трепет, -- я обороняюсь от искушения и говорю себе, что шимпанзетоже производят ритмичный шум, готовясь к совместному нападению. Подпевать-- значит класть палец в рот дьяволу. Воодушевление -- это настоящий автономный инстинкт человека, как, скажем, инстинкт триумфального крика у серых гусей. Оно обладает своимсобственным поисковым поведением, своими собственными вызывающими стимулами, и доставляет -- как каждый знает по собственному опыту -- настолько сильноеудовлетворение, что противиться его заманчивому действию почти невозможно.Как триумфальный крик очень существенно влияет на социальную структуру серыхгусей, даже господствует в ней, так и инстинкт воодушевленного боевогопорыва в значительной степени определяет общественную и политическуюструктуру человечества. Оно не потому агрессивно и постоянно готово кборьбе, что разделено на партии, враждебно противостоящие друг другу; оноструктурировано именно таким образом потому, что это предоставляетраздражающую ситуацию, необходимую для разрядки социальной агрессии. " Еслибы какое-то вероучение на самом деле охватило весь мир, -- пишет Эрих фонХольст, -- оно бы тотчас же раскололось по меньшей мере на два резковраждебных толкования (одно истинное, другое еретическое), и вражда и борьбапроцветали бы, как и раньше; ибо человечество, к сожалению, таково, каковооно есть". Таков Двуликий Янус -- человек. Единственное существо, способное своодушевлением посвящать себя высшим целям, нуждается для этого впсихофизиологической организации, звериные особенности которой несут в себеопасность, что оно будет убивать своих собратьев в убеждении, будто так надодля достижения тех самых высших целей. Се -- человек!
Данная страница нарушает авторские права?