Услышать музыку

Под получением образования в Холден-Кроссинге обычно подразумевалось следующее: на один-два семестра семья отправляла детей в Академию, чтобы они научились хоть как-то читать, решать простые примеры и плохонько, но писать. На этом просвещение заканчивалось, и дети вступали во взрослую жизнь сельскохозяйственных рабочих. Когда Алексу исполнилось шестнадцать, он заявил, что сыт школой по горло. Несмотря на то, что Роб Джей предложил оплатить его дальнейшее образование, он стал работать полный день на овечьей ферме, вместе с Олденом, а Шаман и Рэйчел стали самыми старшими учениками в Академии.

Шаман хотел продолжать учебу. Рэйчел была благодарна судьбе за то, что у нее есть возможность спокойно плыть по течению. Как за спасательный круг, она цеплялась за неизменный ход дней. Девочка была на три года старше и ходила в Академию дольше Шамана, но тем не менее они стали одноклассниками.

Что касается Дороти Барнем, то, если ей удалось хотя бы одному ученику открыть удивительный мир познания – это было для учительницы истинным счастьем. Она относилась к этим двоим как к бесценному сокровищу, щедро делясь с ними всем, что знала сама, и старалась узнать еще больше, чтобы поддерживать их интерес.

Шаман и Рэйчел теперь много времени проводили вместе за учебой. После уроков в Академии они немедленно переходили к занятиям по развитию речи. Два раза в месяц Шаман выполнял все упражнения перед учительницей. Иногда мисс Барнем предлагала внести какое-то изменение или новое упражнение. Она была в восторге от его успехов и радовалась тому, насколько полезен их союз с Рэйчел Гайгер.

По мере того как их дружба крепла, Рэйчел и Шаман стали доверять друг другу свои задушевные тайны. Рэйчел рассказала ему, как она боялась ехать в Пеорию каждый год на еврейские Святые дни. Он же вызвал у нее нежность, очень сжато и без подробностей поведав, как мучился из-за того, что мать с ним холодна: «Моей матерью, скорее, можно назвать Макву, и она это знает. Ее это огорчает, но все так и есть». Рэйчел давно заметила, что миссис Коул никогда не называет сына Шаманом, как это делают все остальные; Сара звала его Робертом – почти официально, точно так же, как и мисс Барнем. Рэйчел задумалась: не потому ли миссис Коул так поступает, что ей не нравятся индейские слова? Она как-то раз услышала разговор между Сарой и своей матерью: Сара тогда призналась, что рада тому, что сауки ушли навсегда.

Шаман и Рэйчел выполняли вокальные упражнения буквально повсюду: катаясь на плоскодонке Олдена, сидя на берегу реки за ловлей рыбы, собирая водяной кресс, гуляя пешком в прерии, очищая фрукты или овощи для Лилиан на веранде Гайгеров, выполненной в стиле Юга. Несколько раз в неделю они подходили к фортепиано Лилиан. Он мог почувствовать тональность ее голоса, прикасаясь к ее голове или спине, но ему особенно нравилось класть ладонь на гладкую, теплую кожу ее горла, когда она говорила с ним. Он понимал, что она наверняка чувствует дрожь его пальцев.

– Как жаль, что я не помню звука твоего голоса.

– А музыку ты помнишь?

– Вообще-то нет… Я услышал музыку на следующий день после Рождества, в прошлом году. – Она озадаченно посмотрела на него. – Она мне приснилась.

– И во сне ты действительно слышал музыку?

Он кивнул.

– Я ничего не видел, кроме чьих-то ног. Думаю, скорее всего, это были ноги моего отца. Ты помнишь, как иногда наши родители клали нас спать на полу, а сами играли? Я не видел твоих родителей, но я услышал скрипку и фортепиано. Я не помню, что именно они играли. Я только помню… музыку!

Она едва не потеряла дар речи.

– Им нравится Моцарт; возможно, именно его они и играли, – предположила она и сыграла что-то на фортепиано.

Но он вскоре покачал головой.

– Сейчас для меня это всего лишь вибрация. Та музыка была настоящей. С тех пор я все время пытаюсь снова услышать ее во сне, но у меня ничего не получается.

Он увидел, как блестят ее глаза, и, к его изумлению, она наклонилась к нему и поцеловала прямо в губы. Он поцеловал ее в ответ – это были новые ощущения, словно другой вид музыки, решил он. Каким-то образом его ладонь оказалась у нее на груди и, когда они отстранились друг от друга, осталась лежать там. Возможно, все бы обошлось, если бы он сразу убрал руку. Но, как вибрации музыкальной ноты, он ощутил, как твердеет и тихонько шевелится ее напрягшийся сосок. Шаман надавил на него пальцем, и тогда Рэйчел размахнулась и ударила его по губам.

Она была сильной, так как выросла, работая на ферме. Второй удар чуть не угодил ему в правый глаз. Он сидел молча и даже не пытался защититься. Рэйчел била, сжав пальцы в кулак, и могла бы убить, если бы захотела. Верхняя губа Шамана была разбита, из носа сочилась кровь. Она шарахнулась от него и, отчаянно рыдая, убежала наверх. Им повезло, что никого не было дома. Он пошел за ней.

«Рэйчел… Рэйчел! Рэйчел!» – позвал он. Услышать ответ он не мог, а пойти за девушкой не посмел. Шаман вышел из дома Гайгеров и побрел на овечью ферму, шмыгая носом, чтобы не запачкать кровью платок. Возле дома он встретил Олдена – тот выходил из амбара.

– Святый Боже! Кто тебя так?

– Подрался.

– Ну, это я и сам вижу. Какое облегчение. Я-то уже начал думать, что Алекс – единственный мальчик Коулов, у которого есть хоть капля мужества. А второму тоже досталось?

– Да, и сильно. Намного хуже, чем мне.

– Вот как. Тогда ладно, – весело заявил Олден и ушел.

За ужином Шаману пришлось выслушать несколько длинных нотаций по поводу недопустимости драк.

Утром младшие дети с уважением поглядывали на его боевые раны, в то время как мисс Барнем подчеркнуто их игнорировала. Практически весь день они с Рэйчел не разговаривали, но, к удивлению Шамана, когда уроки закончились, она, как всегда, ждала его во дворе, и они, погрузившись в мрачную тишину, вместе пошли к ее дому.

– Ты рассказала отцу, что я прикоснулся к тебе?

– Нет! – резко ответила она.

– Хорошо. He хотел бы я, чтобы он отхлестал меня, – совершенно серьезно заявил Шаман. Ему приходилось смотреть на Рэйчел, чтобы говорить с ней, и потому он заметил, что ее лицо заливает краска, и смутился, увидев, что она смеется.

– О, Шаман! Бедное твое лицо. Прости меня! – сказала она и сжала его ладонь.

– И ты меня, – произнес он, хотя и не совсем понимал, за что именно приносит извинения.

Они пришли к ней домой. Ее мать накормила их имбирным пирогом. Они поели, сели за стол друг напротив друга и стали делать уроки. Вернувшись в гостиную, Рэйчел села за фортепиано, а Шаман – рядом с ней на скамейку, постаравшись отодвинуться как можно дальше. Он боялся, что случившееся накануне все изменит, но, к его удивлению, ничего плохого не произошло. Тот эпизод просто остался между ними, даря им тепло, словно что-то очень личное, известное им одним, как чашка, из которой они пили вдвоем.

В официальном документе к Робу Джею содержалось требование явиться в суд в Рок-Айленде «на двадцать первый день месяца июня, в лето Господне одна тысяча восемьсот пятьдесят седьмого, в целях получения гражданства».

День был ясным и теплым, но окна в зале суда были закрыты, потому что заседание проводил достопочтенный Дэниел П. Аллан, а он терпеть не мог мух. Дел слушалось не много, и Роб Джей был уверен, что он очень скоро выйдет отсюда. Судья Аллан стал зачитывать ему слова присяги.

– Клянетесь ли вы отныне отречься от всех иностранных титулов и верности любой другой стране?

– Клянусь, – подтвердил Роб Джей.

– Клянетесь ли вы соблюдать и защищать Конституцию Соединенных Штатов Америки, а также служить в армии?

– Э, нет! Ваша честь, нет, – твердо заявил Роб Джей. Судья Аллан мгновенно оживился и изумленно посмотрел на него. – Я не верю в пользу убийства, сэр, а значит, я никогда не стану принимать участия в военных действиях.

Похоже, эти слова вывели судью Аллана из состояния душевного равновесия. Роджер Мюррей, сидевший за столом секретаря рядом со скамьей, откашлялся.

– Судья, закон говорит, что в подобных случаях кандидат должен доказать, что он решительно не согласен с институтом обязательной военной службы и что служить в армии он не может в связи со своими верованиями. Это означает, что он должен принадлежать некоторой группе, такой как квакеры. Всем известно, что они против насилия.

– Я знаю и сам закон, и его толкование, – едко заметил судья, разъяренный тем, что Мюррей во всеуслышание напомнил ему о законе. Он посмотрел поверх очков. – Вы квакер, доктор Коул?

– Нет, Ваша честь.

– Но тогда кто вы, черт возьми?

– Я не исповедую никакую религию, – ответил Роб Джей и заметил, что судья посмотрел на него так, словно получил личное оскорбление.

– Ваша честь, вы позволите мне подойти к скамье? – произнес чей-то голос из задней части помещения. Роб Джей увидел, что это Стивен Хьюм, служивший юристом на железной дороге с тех самых пор, как Ника Холдена избрали в Конгресс. Судья Аллан дал ему знак приблизиться.

– Конгрессмен, – кивнул судья.

– Судья, – улыбнувшись, поприветствовал его Хьюм. – Хочу лично поручиться за доктора Коула. Он один из самых выдающихся джентльменов в Иллинойсе, и как врач служит людям днем и ночью. Все знают, что его слово крепко. Если он говорит, что не может сражаться из-за своих убеждений, то благоразумному человеку никаких иных доказательств не требуется.

Судья Аллан нахмурился, размышляя, не назвал ли его только что неблагоразумным этот юрист с политическими связями, и решил, что безопаснее всего будет наградить свирепым взглядом несчастного Роджера Мюррея.

– Продолжим процесс натурализации, – объявил он, и Роб Джей без дальнейших проволочек стал гражданином.

Возвращаясь в Холден-Кроссинг, он предался странным, печальным воспоминаниям о родине скоттов, от которой он только что отрекся, но его радовал тот факт, что он стал американцем. Вот только у страны было огромное количество проблем. Американский Верховный Суд решил, что Дред Скотт – раб, раз и навсегда, поскольку Конгресс не имел юридических полномочий на то, чтобы отменять рабство на территории отдельных штатов. Сначала южане возликовали. Но скоро их охватил гнев, потому что лидеры Республиканской партии заявили, что не считают решение суда имеющим обязательную юридическую силу.

Роб Джей был убежден, что вердикт Верховного Суда несправедлив. Жена и старший сын стали яростными сторонниками Юга. Через свой тайник Роб переправил множество беглых рабов в Канаду, и за это время несколько раз попадал в опасные ситуации. Однажды Алекс сказал ему, что накануне ночью увидел на дороге Джорджа Клайберна, приблизительно в миле от овечьей фермы.

– Представляешь, он просто сидел на вершине груженной сеном телеги. В три часа ночи! Ну, что ты об этом скажешь?

– Думаю, что тебе нужно очень постараться, чтобы суметь встать раньше трудолюбивого квакера. Но что ты делал в три часа ночи на дороге? – спросил отец, и сыну пришлось выкручиваться, чтобы обойти стороной тему ночного пьянства и развлечений с женщинами на пару с Мэлом Говардом. Понятно, что вопрос о странных принципах работы Джорджа Клайберна больше не поднимался.

Другой ночью, в тот момент, когда Роб Джей запирал сарай, неожиданно появился Олден.

– Не могу уснуть. У меня закончилась бражка, и тут я вспомнил, что спрятал немного в сарае. – Работник поднял кувшин и предложил присоединиться к нему.

Зная, что алкоголь ослабляет дар, Роб Джей пил редко. Однако, не желая вызывать у Олдена лишних расспросов, он откупорил кувшин, сделал глоток и закашлялся. Олден расхохотался.

Робу очень хотелось, чтобы работник убрался подальше от сарая как можно скорее. В тайнике, по другую сторону двери, прятался пожилой негр с астматическими хрипами. Временами они усиливались, и Роб Джей опасался, что хрипы могут быть услышаны в том месте, где стояли они с Олденом. Но тот никак не хотел уходить. Сидя на корточках, он демонстрировал, как пьют виски чемпионы: засунув палец в ручку, водрузив раскачивающийся кувшин себе на локоть и приподняв последний так, чтобы можно было отправить нужное количество неразбавленного виски прямо в рот.

– В последнее время на ферме тихо? – спросил Роб Джей, вспомнив ночное происшествие со стрельбой.

Олден пожал плечами.

– Чаще всего я вечером моментально засыпаю: устаю от работы. Когда я не сплю, заснуть мне помогает пара глотков.

После смерти Идет Поет вид у Олдена стал куда более усталым.

– Нужно найти еще одного работника, чтобы он помогал тебе работать на ферме, – заметил Роб Джей – наверное, уже в двадцатый раз.

– Трудно отыскать хорошего белого, который согласится работать на дядю. С ниггером я работать не стану, – тут же добавил Олден. На этот раз Роб Джей задумался, насколько хорошо их разговор слышен в сарае.

– Кроме того, теперь со мной работает Алекс, и у него неплохо выходит.

– Правда?

Олден выпрямился. Его шатало. Должно быть, прежде чем прийти за добавкой, он успел влить в себя изрядное количество алкоголя.

– Черт! – возмущенно воскликнул он. – Доктор, вы никогда не отдаете должное этим паршивцам! – Крепко сжимая в руках кувшин, Олден поковылял обратно к своей хижине.

Однажды, когда лето уже катилось к концу, в Холден-Кроссинг забрел пожилой китаец, чье имя так и осталось неизвестным. Когда его отказались обслужить в салуне Нельсона, он нанял проститутку по имени Пенни Дэвис, велев ей купить бутылку виски и отвести его к своей лачуге, где на следующее утро и умер, прямо в ее кровати. Шериф Грэм заявил, что не потерпит в своем городе шлюху, которая делила постель с узкоглазым, а затем предлагала то же самое белым, и он лично принял меры, чтобы Пенни Дэвис покинула Холден-Кроссинг. Затем он распорядился погрузить тело китайца в фургон и доставить его коронеру.

В тот день, когда Роб Джей подошел к своему сараю, его уже ждал Шаман.

– Никогда не видел человека с Востока.

– Этот вот, к сожалению, мертв. Ты ведь знаешь об этом, правда, Шаман?

– Да, папа.

Роб Джей кивнул и открыл замок.

Тело было накрыто простыней, и он убрал ее, свернул и положил в старое деревянное кресло. Его сын был бледен, но спокоен и пристально изучал лежащий на столе труп. Китаец был маленького роста, худым, но мускулистым, глаза у него были закрыты. Цвет его кожи находился где-то посередине между бледностью белого и краснотой индейца. Ногти на ногах у него пожелтели и загрубели, их давно не обрезали; посмотрев на них глазами сына, Роб растрогался.

– А сейчас мне нужно делать свою работу, Шаман.

– Можно мне посмотреть?

– Ты уверен, что хочешь этого?

– Да, папа.

Роб взял скальпель и вскрыл грудную клетку. Оливер Уэнделл Холмс умел театрально представить смерть: Роб же все описал простыми, доступными словами. Он предупредил, что внутренности человека воняют хуже, чем любая дичь, которую мальчику приходилось свежевать, и посоветовал Шаману дышать через рот. Потом он добавил, что остывшая ткань – это уже не человек.

– Что бы ни делало этого человека живым – кое-кто называет это душой, – оно уже оставило его тело.

Лицо Шамана было бледным, но в глазах светился интерес.

– И эта его часть отправляется на небеса?

– Я не знаю, куда она отправляется, – мягко сказал Роб. Взвешивая органы, он позволил Шаману вести записи. – Вильям Фергюсон, мой наставник, часто говорил, что дух оставляет тело, словно опустевший дом, и потому мы должны относиться к телу с почтением и осторожностью, из уважения к человеку, который раньше там обитал.

– Это – сердце, а вот – то, что убило его. – Он удалил орган и положил его Шаману в руки, чтобы он мог рассмотреть потемневший кусок мертвой ткани, торчавшей между мышцей и стенкой предсердия и формой походившей на пузырь.

– Но почему с ним это случилось, папа?

– Я не знаю, Шаман.

Он вернул органы на место и закрыл разрез, и к тому времени, когда они вместе вымыли руки, лицо Шамана снова порозовело.

Выдержка сына порадовала Роба Джея.

– Я тут подумал, – сказал он. – Хочешь иногда проводить исследования здесь, со мной?

– Очень хочу, папа! – просияв, воскликнул Шаман.

– Мне пришло в голову, что, возможно, ты захочешь получить научную степень по естественным наукам. Ты мог бы зарабатывать себе на жизнь, работая учителем, а возможно, и преподавателем колледжа. Как ты считаешь, тебе это могло бы понравиться, а, сынок?

Шаман серьезно посмотрел на него, и его лицо снова помрачнело, когда он стал обдумывать ответ. Наконец он пожал плечами и заявил:

– Возможно.