Дежурство

Анастасия Новых

«Птицы и камень. Исконный Шамбалы»

Люди словно птицы и камни. Одним достаточно лишь намёка, единственного слова, чтобы слегка подбросить в духовную ввысь. И пробудившейся сущностью они воспарят в познание бесконечного мироздания. А другие… Камень – он и есть камень.

ДЕЖУРСТВО

«Боже мой, какая ноющая боль, точно не печень, а одна зияющая ра­на. Когда она перестанет так мучить? Когда это все закончится? Надо же, цирроз, мать его... Как не вовремя. Хрен с ней, со смертью. Мы с этой костлявой подругой уже не раз друг другу в глаза смотрели. Но дочка... Ей институт закончить надо. Кто ей еще поможет в этой гребаной жизни? Нет, я не могу, я не имею права умирать!.. Нужно до­тянуть три года. Кровь из носа, но дотянуть. Ничего, ничего, надо держаться. Мы еще по­воюем с Костлявой за тело Реброва...»

Зазвонивший телефон вновь вернул Ребро­ва в реальность серых будней. «Что же это се­годня творится? Такого никогда не было... Да уж, мир кубарем летит под откос. Как тут ре­бенка одного оставишь...»

— Дежурный пятнадцатого отделения ми­лиции майор Ребров. Слушаю вас...

Миновало двенадцать часов после того, как майор заступил на суточное дежурство в РОВД. Обстановка в последние дни была крайне сложная. В районе вот уже третий месяц орудовала новоиспеченная банда. За столь короткий срок своей наглой и жес­токой деятельности преступники уже совер­шили несколько разбойных нападений с при­менением огнестрельного оружия. Люди были напуганы беспределом этих отмороз­ков. Сотрудникам приходилось буквально по крупицам собирать сведения, поскольку на­селение неохотно контактировало с мили­цией.

После ряда удачных налетов, ощутив вкус полной безнаказанности, банда вошла в раж. Ее члены убили женщину, директора местно­го коммерческого магазина, сначала изощ­ренно ее пытая. Это переполнило чашу тер­пения и жителей района (особенно тех, кто занимался коммерческой деятельностью), и правоохранительных органов. Как ни пара­доксально, но именно горе и отчаяние вре­менно объединило людей, работающих в столь разных сферах.

Жизнь есть жизнь. И в ней бывают разные ситуации, когда каждый человек судит со сво­ей колокольни согласно сформировавшемуся на данный момент личному мировоззрению. Но есть некая общечеловеческая грань, незри­мо присутствующая в подсознании всех людей. И те, кто решается переступить ее, не только навлекают на себя гнев окружающих, но и не­заметно для себя уничтожают все самое ценное внутри самого себя.

Одно дело, совершив проступок по слабо­сти духа, пытаться исправить его добром, да­бы найти примирение, в первую очередь, не во внешнем мире, а во внутреннем. И совершенно дру­гое дело — наглухо закрыть створки своей совести, этого светлого окошка в храме сво­ей души. Вот тогда, как говаривали наши славянские предки, «...злость лютая своей властью сердце остужает, туманом гнева очи застилает, и попадает человек в западню дум своих черных, что хуже пожара свирепого нутро его сжигают. Остается он один, яко во­рон на обугленном дереве посреди большо­го пепелища...»

Практически все сотрудники райотдела вот уже десятые сутки работали в усиленном ре­жиме, занимаясь поиском убийц. Естествен­но, нервы у людей были на пределе. В дежур­ке постоянно трезвонил телефон. Его оглу­шительный звук каждый раз, словно раскат грома, заставлял содрогаться всех присутст­вующих.

Майор Ребров старался отвечать четко и спокойно, хотя лично ему это стоило нема­лых усилий. Тело просто разваливалось на ча­сти от жуткой боли. Раскалывалась голова, ныла печень, да и желудок не на шутку поша­ливал, реагируя резкой болью на любые на­пряжения и волнения. А последних было пре­достаточно. Помимо титанического напряжения на работе, у Реброва ещё и выявились конкретные проблемы со здоровьем. Печень «заявила» о себе в самое неподходящее время. Ребров тянул до послед­него момента, думая, что обойдется. Но как говорят на Руси, «пока гром не грянет, мужик не перекрестится». Тайком от семьи и коллек­тива с приступом сильнейшей боли он пошел к своему другу-врачу. После соответствующих анализов поставили совсем неутешительный диагноз: начал развиваться цирроз печени. И как печень поведет себя в ближайшем буду­щем — неизвестно.

Для Реброва это был не просто удар судьбы, а полный нокаут. Ему было бы не так страшно умирать, если бы он жил один. Но у него име­лась семья — жена и дочь, самые близкие лю­ди, оставшиеся для него на Земле, за жизни которых он чувствовал какую-то необъясни­мую ответственность. А майор — единствен­ный кормилец в семье. Жена вряд ли сумела бы устроиться куда-либо на работу, поскольку вот уже четыре года страдала астмой. Дочка училась в пединституте, где за учебу необхо­димо платить немалые деньги. Так что зарпла­та Реброва оставалась единственным источ­ником семейного дохода. И, несмотря на то, что майор уже два года назад мог выйти на пенсию по выслуге лет, он продолжал рабо­тать, чтобы дать возможность дочери закон­чить институт. А тут на тебе! Такое «счастье» подвалило...

Конечно, друг порекомендовал ему самых лучших докторов, посоветовал серьезно за­няться своим здоровьем (поскольку тянуть дальше нельзя), лечь в стационар и проле­читься. Так-то оно так... Да только лечение стоило даже по самым скромным оценкам довольно дорого. По крайней мере, майору будет явно не по карману оплачивать еще и эти колоссальные расходы. Природная че­стность и добросовестность не позволяла ему занять столь большую сумму у своих друзей. Ведь его немногие друзья точно так же, как он сам, перебивались от зарплаты до зарплаты, пытаясь свести концы с кон­цами. Ну, а предложение друга о том, что­бы заложить или продать свое недвижимое имущество, Ребров сразу отмел. Во-первых, из недвижимого имущества у него была все­го-то двухкомнатная квартира, которую он когда-то ждал почти пятнадцать лет. А во-вторых, не в его правилах — ради спа­сения собственной шкуры лишать своих близких крова. Так что выбор у Реброва, со­гласно его меркам Совести, оказался прост и невелик: плюнуть на все врачебные пред­сказания и постараться любой ценой про­тянуть еще три года жизни, чтобы дочка ус­пела окончить институт. А после будь что будет... Он решил правдами-неправдами тя­нуть эту «бурлацкую лямку» до последнего вздоха.

Зафиксировав очередной звонок в журна­ле, Ребров достал таблетку анальгина, чтобы как-то приглушить боль, постоянно напоми­нающую о приближении неизбежного конца. Хоть друг и рекомендовал ему кетанол, но кетанол стоил намного дороже анальгина. Май­ор и раньше экономил на себе, считая, что лучше лишний раз побаловать сладостями ре­бенка. А теперь и подавно не собирался растрачиваться на свою «поношенную оболоч­ку», как он стал называть тело в последнее время.

* * *

Райотдел гудел, словно улей. Все носи­лись туда-сюда с озадаченными лицами. На исходе были десятые сутки безрезультат­ных поисков, и это создавало общую атмосферу нервозности и крайней раздражитель­ности. Ведь помимо срочной работы парал­лельно существовала обычная, рутинная «текучка».

В камеру предварительного заключения, или как ее прозвали сотрудники «обезьян­ник», привели очередных «клиентов» — трех наркоманов и знакомого уже почти всему райотделу грязного бомжа. Его всегда при­водили, когда «горели» показатели, точ­но в округе и бомжей больше не находи­лось. Сотрудники шутя прозвали этого бе­долагу Васей, поскольку тот в некотором смысле был крайним во всем. То его боль­ше других бомжей избило уличное хулига­нье. То на чердаке, где он зимовал, случай­но загорелась проводка. И, естественно, не­смотря на все усилия Васи потушить пожар, именно его жильцы обвинили в поджоге. То он случайно стал свидетелем таких кро­вавых событий, что мороз шел по коже. В общем, Вася вечно попадал в какие-то не­приятности.

Ребров поискал глазами своего помощни­ка, старшего лейтенанта Чмиля. Тот отлучился на пять минут переговорить с приятелем и пропал на добрые полчаса. Не обнаружив Чмиля на рабочем месте, майор дал ключи сержанту, своему второму помощнику.

— Костюшкин, открой.

— Привет, Ребров! — вошел в дежурку опе­руполномоченный капитан Онищенко, сопро­вождавший вместе с сержантом эту развеселую компанию. — Чего такой мрачный? Как жизнь?

— Да ничего хорошего, — махнул рукой майор.

— Да ты брось эти мрачные мысли, у всех у нас «ничего хорошего», — усмехнулся капи­тан. — Ты ведь знаешь: все хорошее в этой жиз­ни либо незаконно, либо аморально, либо ве­дет к ожирению...

— Это точно, — согласился Ребров, силясь изобразить сквозь боль подобие улыбки. — Где ты «откопал» таких красавцев?

— Представляешь, проверяли сейчас один адресок...

Не успел Онищенко договорить, как один из наркоманов, видимо с совсем задурма­ненным сознанием, внезапно превратился из пассивного «клиента» в особо агрессивного.

— Всем встать, козлы, всех перестреляю! — заорал он во все горло, затем перешел на мат и начал носиться по дежурке с бешеной скоро­стью, сбивая стулья, и так еле стоящие на своих трухлявых ножках.

Ребров с Онищенко отреагировали практи­чески сразу, чуть позже подключились и сержанты. Наркомана пришлось успокаивать всей толпой.

В это время остальные двое дружков на­блюдали за всей этой возней с абсолютным безразличием. А бомж, видя такое пристальное внимание всех сотрудников к тому человеку, незаметно присел и на четвереньках шустро стал про­двигаться к выходу. Однако в дверях, несколько не вовремя для его «персоны», появился старший лейтенант Чмиль, спешивший на помощь то­варищам. Его внушительная фигура, заняв­шая почти весь дверной проем, заставила бомжа ойкнуть от неожиданности. Не сбав­ляя скорости, бедолага резко повернулся и с таким же проворством в более рекорд­ный срок проделал в той же позе обратный путь. Возле камеры он быстро принял вер­тикальное положение, заняв прежнее место возле двух наркоманов. Покосившись с опа­ской на Чмиля, бомж состроил страдальчес­кое лицо и уставился как ни в чем не бы­вало на заварушку в дежурке. Помощника Реброва изрядно развеселила такая клоуна­да. Но читать мораль было некогда. Пройдя размашистым торопливым шагом мимо не­удачливого беглеца, старлей лишь пригрозил ему пальцем, еле сдерживая улыбку. Тот по­нимающе чинно кивнул. На этом столь незаметный для окружающих инцидент был исчерпан.

Кое-как усмирили разбушевавшегося нар­комана. Тот обмяк так же внезапно, как и взбесился. Всех задержанных закрыли в «обезьяннике». Мужики, принимавшие участие в этой небольшой потасовке, все еще вы­пускали пар эмоций.

— Твою мать, да что сегодня за день — сплошные нервы! — возмущался капитан Онищенко.

— Иваныч, никогда не бывает настолько плохо, чтобы не могло стать еще хуже, — хи­хикнул Чмиль.

— Тьфу, тьфу, тьфу!.. Типун тебе на язык! — скороговоркой ответил капитан. — И так весь день мотались, как загнанные шавки... Люди точно «з глузду зъихалы», такие концерты от­мачивают на каждом шагу.

— Наверное, луна не тем местом поверну­лась. Вон, глянь в окно: одна большая, круглая, полная ж...

Мужики рассмеялись.

— Да уж, точно, что полная ж... Сегодня из девяти вызовов четыре раза вхолостую съезди­ли. Народ шарахается уже от любого стука-грюка.

— Ну, так по телевизору же объявили... Вот народ и бдит.

— Лучше бы так свидетели бдили! А то в собственном магазине убили хозяйку, и ни­кто ничего не видел и не слышал! Тут и так дел невпроворот... Представляешь, «гастро­леры», твою мать, опять у нас объявились...

— Только их нам не хватало, — с горечью произнес Ребров.

— О то ж, — кивнул капитан. — И что за жизнь? За такую мизерную месячную зарплату такой большой ежедневный геморрой!

— Иваныч, надо быть оптимистом, — за­явил старший лейтенант.

— Молодой ты еще, жизни не нюхал. Опти­мист — это бывший пессимист, у которого кар­маны полны денег, желудок работает превос­ходно, а жена уехала за город.

Мужики вновь рассмеялись.

— Что-то Чмиль сегодня подозрительно ве­селый. Ребров, ты не находишь? — с улыбкой спросил Онищенко.

— Да это он такой после встречи с прияте­лем, — с таинственной улыбкой ответил майор.

— С приятелем?! — глаза Онищенко загоре­лись озорным огоньком. — Видел я его «при­ятеля» тут на крылечке! Там такие формы — будь здо­ров! Такая грудь, такая «луна»...

— Да ладно тебе, — с довольной ухмылкой промолвил Чмиль. — Может это любовь с пер­вого взгляда.

— Угу, какая по счету? — с издевкой спросил Онищенко. — Жениться тебе надо, бо любовь с первого взгляда становится твоим хроничес­ким конъюнктивитом.

— Чем, чем? — переспросил старлей.

— Глазной болезнью.

— Чё, Иваныч, завидуешь, да? Между про­чим, все люди рождаются свободными и равными, — и, помолчав немного, Чмиль с хитре­цой в голосе добавил: — Но некоторые потом женятся.

— Ну, вот так всегда! — махнул рукой капитан Онищенко, и в дежурке вновь послышался приглушенный смех.

* * *

Рабочий день близился к концу. Он дейст­вительно выдался очень напряженным и тяжелым как для жителей города, так и для стра­жей порядка. Зло, которое породило новая бан­да своей деятельностью, разрасталось, словно на дрожжах. Оно сеяло в людях все больший страх и как маг­нит притягивало самое худшее. Помимо за­летных «гастролеров» на улицах города появи­лась группа подвыпивших подростков, пытав­шихся продемонстрировать прохожим свою коллективную силу. Участились пре­ступления на бытовой почве. Люди точно теряли истинный об­лик, поддаваясь негативной стороне своей сущности.

Ближе к двенадцати ночи РОВД заметно опустело. Остались лишь опергруппа да дежурные. Накопившаяся за день усталость клонила людей ко сну. Старший лейтенант Чмиль задумчиво походил взад-вперед и ос­тановился перед «обезьянником». Оттуда доносилось тихое сопение спящих «обитальцев». Удовлетворившись спокойной обстановкой, старлей вновь уселся в старенькое, потертое кресло, доставшееся дежурке по на­следству из бывшего красного уголка. Ноги закинул на единственно более-менее целехонький стул. Устроившись таким образом, он взял какую-то старую газету и сделал сосредото­ченный вид, пытаясь вникнуть в суть информации. Но уже через полчаса газета мир­но вздымалась от приглушенного храпа стар­шего лейтенанта.

Сержант Костюшкин пытался бороться со сном, сидя сбоку за столом. Но молодой орга­низм брал свое. Веки наливались свинцовой тяжестью. Так он и задремал юношеским сном, беззаботно поддерживая щеку рукой. Лишь когда трезвонил телефон, оба помощника вздрагивая, просыпались. Но, не обнаружив постороннего начальства, вновь погружались в сладкую дремоту.

Один Ребров сидел на посту, не смыкая глаз. Боль не отпускала его тело. Анальгин времен­но притуплял ее, но не избавлял вовсе. Таких длительных приступов боли у майора еще не было. Тело становилось как будто чужим и приходилось прилагать немалые усилия, чтобы заставить его двигаться. Лишний раз и шевелиться не хотелось. Зато сознание... Оно лихорадочно работало на полную катуш­ку и там шёл какой-то внутренний анализ прожитой жизни. И все это происхо­дило в своеобразном отчуждении сознания от организма, сквозь туманную пелену тупой, но­ющей боли.

Ребров никак не мог успокоиться после последнего звонка. «Что случилось с людь­ми? Что случилось с миром? Точно озверели все, озлобились... Еще эта бабка... Бессонни­ца, что ли, на нее напала? Тут и так напря­женка, а ей вздумалось лекцию читать по те­лефону в двенадцать ночи “какая никудыш­ная сегодня милиция”... Критиковать все умеют! Пришли бы здесь сами поработали “золотарем по очистке человеческих отходов”! Добропорядочные граждане не видят и сотой доли той грязи, с которой ежеднев­но приходится иметь дело милиционерам... Лучше бы больше занимались воспитанием своих детей и внуков, чем проклятиями раскидываться. Вон подростки предоставлены сами себе! Дебоширят, колются просто так, от скуки и безделья, беря пример со своих “продвинутых” корешей. А психика-то лома­ется быстро... Начинают с маленького “ко­сячка”, чтобы не выглядеть перед друзьями “лохом”, а потом и не замечают, как полно­стью становятся зависимы от этой “дури”. За дозу наркоман и мать родную продаст! А ведь когда задерживаешь подростков, роди­тели стойко твердят, что “мой сын не такой”, “задержали ни за что ни про что”. А ты как дурак оправдываешься, пытаешь­ся раскрыть им глаза на реальные факты и их скорое безрадостное будущее. Спрашивает­ся, на кой мне это все надо? Тут и так жизнь не мед...

Вон начальство бичует нашего брата за слабую раскрываемость. А откуда может быть раскрываемость преступлений, если милиция работает на голом энтузиазме? Бюджет МВД чуть ли не каждый год урезается законодате­лями. Практически развалена патрульно-по­стовая служба. А ведь раньше именно благо­даря ей раскрывалась по “горячим следам” большая часть уличных преступлений. Из органов стали все чаще увольняться опытные сотрудники из-за той же нехватки денег, разуверившиеся во всем и вся. И к чему это при­вело? Ни к чему хорошему. Профессиональ­ное ядро многих служб фактически разруши­лось, места высококлассных специалистов заняла необстрелянная молодежь, добрая по­ловина которой не имеет высшего образова­ния. Да и какие у них сейчас стимулы, у этой молодежи? Офицерская честь, порядочность, достоинство, как бывало в мое время? Нет. Сейчас главный стимул — жажда власти и легкой наживы. Прикрываясь законом, обирают граждан без зазрения совести, да еще и хамят, — Ребров взглянул на мирно дремавшего Костюшкина и Чмиля. — Не все, конечно, но значительное большинство. От­куда же будет доверие у народа, чьи интересы, собственно говоря, милиция и призвана за­щищать?»

Майор помассировал веки и лоб, чтобы хоть как-то облегчить эту тупую боль.

«А с другой стороны, и пацанов можно по­нять, — продолжал размышлять он. — Им семьи кормить надо. Кому охота свою зад­ницу под пули подставлять и ежедневно нер­вы трепать в этой грязи за такую мизерную зарплату? Просто какой-то замкнутый круг... А я тут сижу на телефоне как козел отпу­щения и выслушиваю все претензии к сис­теме...»

Ребров вдруг снова остро ощутил едкий запах этого помещения, точь-в-точь как в тот день, когда впервые вошел в дежурную часть. Терпкий, острый специфический запах пота, курева и затхлости, присущий по­добным учреждениям... От него нельзя было избавиться. Он пропитывал человека и его одежду своими миазмами и, как клеймо, вез­де сопровождал его, оповещая окружающих о месте службы данного индивида. По­началу, работая в дежурке, Ребров долго не мог к нему привыкнуть. Но потом даже за­был о его существовании. И вот сейчас этот запах вновь ударил в ноздри, точно майору под нос кто-то поднес открытый флакон на­шатыря. Ребров поспешно вышел в коридор, открыл замок входной двери и выскочил на крыльцо.

Была поздняя осень, и стояла уже доволь­но прохладная погода. Но майору нравилось это ощущение влажности и свежести бодря­щего воздуха. «Что это еще за новости? — возмутился он про себя, несколько придя в чувство от внезапного удушья. — Этого еще не хватало на мою голову... Так, спокойно, Ребров, спо­койно...»

Майор вытащил сигареты, чиркнул спичкой и прикурил, пытаясь успокоить расшатанные в последнее время нервы. Однако мысли на­зойливо цеплялись одна за другую по какой-то невидимой спирали логичных рассуждений о смысле бытия.

«Да... жизнь пролетела как искра от этой спички. Не успела разгореться, как тут же тухнет под дуновением чьей-то воли свыше... Свыше?! — удивился сам себе Ребров. — Старею я, что ли? Да вроде еще не возраст...

Надо же, парадокс, тело разваливается на ча­сти, как у дряхлого старика, а внутри такое чувство, словно ты полон сил как в моло­дости... Молодость... Эх, было же время зо­лотое! Никаких отягощающих забот, светлые мечты и твердая вера в лучшее бу­дущее. Первая настоящая любовь... Да, это действительно была самая лучшая часть мо­ей жизни...»

Майор вспомнил, как, отслужив в армии, он мечтал поступить в Литературный институт. С русским языком и литературой у него не бы­ло проблем еще со школьной скамьи. Но его сослуживец друг Серега, с которым их вместе призвали в армию из одного города, попросил помочь ему поступить на юридический фа­культет. Шутки ради Ребров сдал документы вместе с ним. На экзамене успешно накатал со­чинение за двоих. По истории смогли выкру­титься. Английский, не без курьеза, но сдали. Благо, преподавательница, молодая особа, во­шла в их положение. Так, шутя, Ребров и посту­пил заодно со своим товарищем на юрфак. Стать юристом и в те времена считалось пре­стижно. Молодежь воспитывали на фильмах, где прославлялась честь и достоинство офице­ров, их мужество и героизм. Ребров, так же как и его друг, был охвачен этой романтикой и стремился стать похожим на своих любимых героев.

Однако позже, когда они стали работать, романтический юношеский пыл несколько поубавился при столкновении с действительностью. Его друг почти сразу уво­лился из органов, а Ребров так и остался слу­жить «нуждам народа своего Отечества». Где он только не работал: в дознании, в следст­вии... И практически везде из-за своей чест­ности и прямолинейности у него были постоян­ные конфликты с руководством. Затем его взял к себе в отдел начальник Угрозыска, такой же честный мужик старой закалки. На оператив­ной работе Ребров проработал почти четыр­надцать лет. Чего он только не насмотрелся за эти годы, с чем ему только не приходилось сталкиваться...

В памяти майора всплыл последний круп­ный конфликт, после которого высшее начальство поперло его с оперов, припаяв ему еще выговор «за грубость в общении со старшими по званию». А дело обстояло так. Два года они выслеживали одного подонка, дважды судимого, к которому тянулись ни­точки многих местных преступлений. Но до­казать его причастность было тяжело, по­скольку он умудрялся совершать эти пре­ступления руками других людей, оставаясь формально «не запачканным в чернилах за­кона». И все-таки однажды он прокололся. Операм пришлось практически четверо су­ток ходить за ним и его подельниками по пя­там. Благодаря такой усиленной работе им удалось предотвратить убийство. При задержании преступной группы двое товарищей Реброва были тяжело ранены. В конечном же итоге их работу свели «коту под хвост». Всю организацию взял на себя один из членов преступной группировки. А главный подо­зреваемый «за недостаточностью улик» был выпущен на свободу. Причем основные до­кументы его обвинения таинственно исчез­ли из дела. Два года работы вхолостую, ра­неные товарищи... А смысл? Ребров считал своим долгом восстановить справедливость в кабинетах высшего начальства, откуда, собственно говоря, и поступил вниз этот «странный приказ» отпустить главного подозреваемого. В результате Реброва со скандалом выгнали из оперов и даже не помогли его прошлые заслуги и заступничество начальника Угро­зыска. Все лучшее, что тогда смог сделать для него бывший шеф — это устроить его в дежурную часть одного из отдаленных районов го­рода и замять инцидент.

Ребров до сих пор в глубине души чувст­вовал себя оскорбленным. Высокому руко­водству было в принципе плевать на его за­слуги, на то, что он и его товарищи риско­вали своими жизнями, пока начальники сидели в теплых кабинетах, на то, что Реб­ров капитально посадил здоровье на этой ра­боте. Вот и результат — цирроз. Эту болезнь можно назвать болезнью оперов. И ничего здесь удивительного нет. Что ни день, то силь­нейший стресс, трупы, кровь... Какой нор­мальный организм это выдержит? Вот и при­ходится расслабляться водкой, чтобы хоть чуть-чуть отойти от затянувшегося шокового состояния.

Майор лихорадочно искал во всей своей служебной работе, которой он отдал боль­шую часть жизни, хоть какой-то смысл. «Как я прожил жизнь? Все бо­ролся за справедливость... Кого из настоя­щих бандитов посадил? Да никого! Те, кого надо было сажать, вон сейчас кто в депута­тах, кто в городской власти, кто “уважаемым человеком” стал. А ведь это же действитель­но преступники! А кого сажали? Того, кто украл курицу у бабки? Или тачку у соседа? Или бревно на шахте? Так ведь эти с голо­духи пошли на преступление или по пьян­ке дурканули! Сажали тех, у кого нет денег откупиться. А настоящим бандитам по бара­бану наши отработки! Дал взятку, и дело за­крыли. Уж лучше бы установили официаль­ные тарифы, и пусть люди творят, что хо­тят... Зачем тогда лезть под пули, рисковать жизнью? Бардак...»

Несмотря на то что свежий воздух дейст­вовал бодряще, Ребров снова разнервничал­ся. Клубок мыслей опять стал наматывать тяжкие думы, много раз передуманные, заез­женные до дыр ненавистью и злобой. Майор затушил окурок, раздавив его ногой так, точ­но он был виновен во всем происшедшем в жизни Реброва. Войдя в здание, он вновь за­крыл за собой дверь и пошел на свое рабочее место. Противный запах хоть уже и приглу­шенно, но все еще будоражил своей затхлос­тью, словно это была затхлость самой систе­мы правопорядка.

В дежурке тихо похрапывали. Старший лей­тенант Чмиль приоткрыл один глаз, оценил обстановку и вновь погрузился в сон. Майор подошел к мирно дремавшему «обезьяннику». «Хм, бомжа привели, наркоманов... Одни и те же лица. Показатели делать?! На чем, на них? Как все глупо... Ведь все и так прекрасно пони­мают, что эти “отходы” цивилизации — всего лишь следствие творящегося вокруг беспоряд­ка. А причина кроется в тех, кто производит данные “отходы” без зазрения совести. И все молчат, все трясутся за свою шкуру. Откуда быть в этой стране справедливости? Да и кому сейчас вообще нужны защитники справедли­вости, коли такое творится вокруг? Точно я родился не в свое время...

Эх, жизнь, жизнь... И кто тебя такую приду­мал? Мечтаешь, планируешь в молодости од­но, а вляпываешься в самое неожиданное и барахтаешься в нем всю жизнь. Если по-хо­рошему разобраться, ведь это все не мое. Всю жизнь здесь проработал только потому, что так получилось. Да и потом семью кормить надо было. Думал, ну хоть на пенсии осуще­ствлю свои литературные мечты, вот дочь институт закончит... И на тебе — цирроз... Ока­зывается, жизнь уже заканчивается. И что я успел сделать из того, чего душа хотела? Ниче­го. Глупо думать, что время у тебя еще есть. Оно если и есть, то лишь здесь и сейчас. И ис­пользовать его нужно очень рационально, не упуская ни единого шанса этих бесценных мгновений жизни.

Кто знает, зачем вообще я родился на Зем­ле... Дать продолжение роду? Но ребенок вы­растает за каких-то восемнадцать лет. А даль­ше? Внуки, старость... Все в каком-то беше­ном круговороте забот о потомстве, как у любого животного. Тогда чем от него отли­чается человек? Умением мыслить? Но мыс­лить о чем? Как устроить себе жилище, наплодить потомство, выкормить его и по­ставить на ноги? Получается, человек отли­чается от животного только тем, что оно де­лает все инстинктивно, а человек то же самое, но обдуманно? Судя по жизни, полу­чается так. Но почему же тогда внутри хочется чего-то большего, чего-то выходящего за пределы этого веками прочерченного замкнутого кру­га? Потомство, да, это прекрасно. Но ты же рождаешься один, варишься в котле этой жизни тоже практически один (поскольку родные — это все-таки какой-то внешний стимул и поддержка твоей собственной жизненной платформы) и, в конце концов, умираешь один, переживая это явление опять-таки на сугубо своём, внутреннем уровне. Ведь никто, по сути, не знает ни твоих мыслей, ни твоих истинных переживаний, ни твоей настоящей жизни со всеми “видео” и “аудио” отображениями в твоем мозгу картинок восприятия действительности. Тогда зачем природе необ­ходимо это накопление внутренней инфор­мации, мыслей индивида? Ведь это никому из живых существ не нужно, кроме тебя лич­но. Что кроется в глубине этой тайны приро­ды? Если детей ты растишь восемнадцать лет (и то порой не понимаешь, кого вырастил, поскольку некоторые их мысли и поступки остаются для тебя непроницаемой загадкой), то на “выращивание”, или лучше сказать “накопление”, своего внутреннего состояния ты тратишь всю сознательную жизнь, начи­ная с раннего детства и заканчивая послед­ним днем на Земле. Так в чем же смысл? За­чем даются все эти ступени трудностей и страданий? Почему быстротечная моло­дость дарит такие мгновения внутреннего счастья, о кото­рых тоскуешь потом весь остаток своих дней? В чем подлинная основа человеческого бы­тия? Кто же я, наконец? Разве я просто тело? Однозначно нет. Почему этот мешок костей и жидкости движется лишь благодаря силе моей воли? Моей? А кто тогда я, если думаю независимо от боли в теле? Что вообще та­кое боль? Кто я?!»

От таких неожиданно нахлынувших новых мыслей, пробирающих до глубины души, Ребров даже вздрогнул. Он слегка встряхнул головой. В эту ночь с ним действительно творилось не­что необыкновенное, чего ни разу не случа­лось. Его сознание привыкло отвечать на во­просы логичными, исчерпывающими рассуждениями. А здесь он задавал сам себе такие вроде бы простые на первый взгляд, но в то же время невероятно сложные вопро­сы, затрагивающие что-то глубоко личное, что разум с его привычной логикой опера про­сто зашкаливало от такого перенапряжения в поисках ответов. Ребров снова слегка встряхнул головой, наивно полагая таким способом избавиться от этих мыслей. Но они не только не пропали, а усилили свою атаку, схлестываясь наперебой с привычными мрач­ными мыслями о бытии насущном. При этом тело продолжало непрерывно сигналить бо­лью о серьезных неполадках. В таком жутком состоянии и застал майора очередной теле­фонный звонок в три часа ночи. Ребров под­нял трубку и уставшим голосом автоматичес­ки ответил:

— Дежурный пятнадцатого отделения милиции, майор Ребров...

В трубке затараторил женский голос. Обычное явление — пьяный дебош. Чей-то очередной затянувшийся день рождения из-за непомерной дозы спиртного превратил квартиру в боксерский ринг. И начались вы­яснения отношений до крови... Ребров соеди­нился по внутренней связи с дежурной опер­группой. Через некоторое время в дежур­ку вошел капитан Онищенко с заспанным лицом.

— Ну, и кто там с похмелья да с голоду про­ломил буйну голову в три часа ночи? — спросил он, потирая глаза.

— Да вон, — кивнул Ребров.
Капитан бегло прочитал запись.

— Ничего себе, аж на другой конец района переться! Эх, дела наши тяжкие...

Онищенко глянул на дремавшего под газет­кой Чмиля, улыбнулся и тихо подкрался к нему поближе.

— Рота, подъем! Старший лейтенант Чмиль, два наряда вне очереди! — громко ско­мандовал он.

Сонный Чмиль инстинктивно вскочил по стойке «смирно», грохнув об пол уцелевший стул и случайно смахнув с тумбочки пепельницу, полную окурков. Но тут же при­шел в себя. Вместе с ним вскочил с перепугу и сержант Костюшкин.

— Тьфу ты, Онищенко! Ты меня когда-ни­будь бездетным сделаешь, — недовольно про­бурчал Чмиль.

— А почему бездетным? — удивился, смеясь, капитан.

— Почему, почему... — передразнил его Чмиль. — По кочану... Знаешь как на психику влияет...

— А-а-а.., — протянул Онищенко и доба­вил: — Ну, так «власть без злоупотребления те­ряет свою привлекательность». Не твои ли это слова?

— Ну да, это называется «без понукалки и сказочник дремлет».

Дежурная часть несколько оживилась. Пока Онищенко говорил с Чмилем, подошли еще двое оперов и водитель.

— Все, мы покатили, — произнес капитан, выходя из дежурки.

— Удачи, — ответил Ребров.

После ухода опергруппы Чмиль пошатался по помещению, как разбуженный медведь в зимнюю спячку. Пиная обломки стула, он ворчал себе под нос:

— Вот Онищенко... «сам не гам и другому не дам». На таком месте сон перебил, гад...

— Сядь за пульт, я пока кофе заварю, — ска­зал Ребров, глядя на старлея.

Чмиль бросил свое «занятие» и грузно уселся за стол, посматривая по сторонам, на ком бы сорваться. Ребров явно не подхо­дил для этих целей. Он был старший по зва­нию, да и мужик неплохой, всегда поступал с ним по-человечески, не то что этот Они­щенко. Чмиль окинул взглядом помеще­ние. «В “обезьянник”, что ли, заглянуть?» — подумал он, остановив взгляд на камере. Но тут в дежурку вошел Костюшкин, отлу­чавшийся в туалет. И Чмиль выбрал себе идеальную цель для выпуска «пара». Он состроил грозный вид и, пользуясь тем, что Ребров ушел в другую комнату, властно про­изнес:

— Сержант Костюшкин, почему мусор на рабочем месте? — он указал пальцем на валявшиеся на полу окурки и приказал: — Быстро взял в руки веник и убрал терри­торию!

— А чего я? Я, что ли, их кидал? — в та­ком же претензионном тоне ответил ему Кос­тюшкин.

Чмиль аж оторопел от удивления.

— Во молодежь пошла! Ты как разговарива­ешь, твою мать, со старшим по званию?!

— Да ладно тебе, Чмиль! Чего ты на меня наезжаешь? Сам уронил, сам и подметай.

— Чего, чего?

Старший лейтенант стал медленно вста­вать из-за стола. Глядя на его внушительную фигуру, Костюшкин даже как-то съе­жился, поскольку сам не отличался особой мускулатурой. Так что когда Чмиль угрожа­юще привстал в свой неполный дюжий рост, сержант не стал дальше испытывать судьбу и, выпрямившись по стойке «смирно», ко­зырнул.

— Есть взять в руки веник и убрать терри­торию!

И тут же побежал с глаз долой за необходи­мым «очистительным» инструментом. Чмиль довольно причмокнул языком и, усевшись об­ратно, пробурчал:

— То-то же...

Когда Ребров принес кофе всем троим, стар­ший лейтенант поучительно читал лекцию Ко-стюшкину о том, как надо выполнять приказы, работая в милиции. Костюшкин тем временем уже подметал последние окурки, недовольно косясь на Чмиля.

— А, вы тут уборкой занялись? Молод­цы! — похвалил Ребров. — Ладно, давайте перекусим.

Майор вытащил большой бутерброд, забот­ливо приготовленный женой, и разрезал его на три части.

— Вот, угощайтесь.

Попивая горячий кофе, Чмиль смягчил свой агрессивный тон.

— Да уж, кофе, — он посмотрел на ча­сы, — в двадцать минут четвертого — это райское наслаждение! Костюшкин, цени мгновенья юности своей! Где бы ты еще по­пил так кофе в три часа ночи, поблизости вон от тех экзотических индивидов, — Чмиль кивнул на «обезьянник», — с таки­ми специфическими примесями разных ароматов?

Ребров еле заметно улыбнулся, уже предви­дя, к чему клонит Чмиль. А тот продолжал сгу­щать краски:

— Представляешь, ты сидишь и пьешь чер­ный кофе в такую мрачную ночь (жаль, что не пятница и не тринадцатое), под светом полной луны в черных-черных облаках, когда вурдала­ки и оборотни будоражат город своим протяж­ным воем...

В этот момент где-то поблизости действи­тельно завыла собака. Костюшкин чуть чашку не уронил. Однако вслух произнёс:

— Ага, сейчас ты порасскажешь про вурда­лаков... Забыл из дома захватить кепку с ко­зырьками на два уха, чтобы ты лапши на уши поменьше вешал.

— Я?! Лапши?! Да никогда! Вон Ребров не даст соврать, — и зловещим голосом продолжил: — Два месяца назад здесь недалеко, в со­седнем поселке, один вурдалак умер при очень странных обстоятельствах. Люкой звали. Ты бы побывал в его доме, а особенно в сарайчи­ке... Точно бы со страху помер! Даже опытные оперативники и те после этих сцен две недели спать не могли, все им этот Люка ме­рещился. Представь, большой разделочный стол, кровь, кишки, вонь, десять трупов обод­ранных висят...

Костюшкин, будучи уже под впечатлени­ем рассказа, поперхнулся кофе. Он закашлялся и выскочил в туалет.

— Э-э-э, — махнул рукой Чмиль. — Слабак!

— Ну, с десятью трупами ты явно переста­рался, — заметил Ребров. — Там и одного было достаточно для впечатлений.

— То я так, для щекотания нервов, — отшу­тился Чмиль.

В это время раздался резкий, оглушитель­ный звонок телефона. Чмиль и Ребров одно­временно вздрогнули.

— Да, брат, нервы у всех у нас уже ни к чер­ту! — усмехнувшись такой реакции, промолвил Ребров и взял трубку.

— Дежурный пятнадцатого отделения ми­лиции, майор Ребров.

— Приезжайте быстрей, — раздался в трубке дрожащий голос какой-то старушки. — Там... там... выстрелы.., что-то происходит, ребенок плачет...

— Минуточку. Назовите свою фамилию, имя, отчество, адрес...

Старушка стала сбивчиво говорить, вол­нуясь и все время повторяя, что за стенкой что-то случилось, ребенок плачет, и нужно срочно приехать. Это тревожное состоя­ние пожилой женщины на каком-то неве­домом уровне передалось и Реброву. Внут­ри что-то сжалось. Но майор старался дер­жаться спокойно, выясняя все подробности ситуации. Так было положено по инструк­ции. Хотя он прекрасно понимал, насколь­ко дурацкими и нелепыми казались его во­просы на том конце провода. Человек в шо­ковом состоянии, а у него спрашивают имя и отчество. Но, с другой стороны, кто-то должен сохранять спокойствие, дабы рас­суждать трезво и ясно, как бы ни была на­калена ситуация. Ведь любая паника всегда лишь усугубляет и без того напряженное по­ложение.

Минуты через две майор, наконец, выяснил суть дела. Звонили соседи из частного дома на двух хозяев. Старик со старухой проснулись оттого, что услышали звуки, похожие на выст­релы. Потом за стенкой начался шум, какая-то возня, крик ребенка. Они позвонили в РОВД.

Ребров напряг память. Названный адрес показался ему знакомым. И тут он вспом­нил... Ну, конечно, когда Ребров был еще оперативником, его пути-дорожки пересека­лись с хозяином этого дома. Неплохой му­жик, в те времена дружинник, он помог опе­рам задержать матерого уголовника. Сейчас стал частным предпринимателем. Прожива­ет с женой, сыном лет десяти и пожилой ма­терью. Торгует вместе с женой на вещевом рынке. Живут ни бедно, ни богато. Зарабатывают свою копейку. Мужик не пьет, не курит. Что-то со здоровьем у него, язва, что ли... Нет, если бы и были пьяные разборки, то только не в этом доме.

Ребров насторожился. Смутное, необъяс­нимое чувство беспокойства нарастало, словно снежный ком. «Нет, что-то здесь не так, что-то там случилось действительно се­рьезное. Надо срочно вызвать опергруппу. Стоп...» Опергруппа уехала на другой конец района. Ребров прикинул — пока он им со­общит, пока они приедут, может быть слиш­ком поздно. Слишком!!! Ребров и сам не знал, почему был так уверен в том, что опе­ративники не успеют. Он чувствовал на каком-то подсознательном уровне, что необходимо дейст­вовать сейчас и быстро. Майор вскочил с места и бросился в соседнюю комнату за курткой.

— Кого еще нелегкая... — Чмиль не успел договорить, его перебил Ребров, остановив­шийся на полпути.

— Так, Чмиль, срочно сообщи опергруппе записанный адрес. Пусть немедленно выез­жают как только смогут!

Ощутив всю серьезность ситуации, Чмиль спросил:

— Да что случилось?

— Бабка слышала выстрелы. За стенкой, похоже, борьба... Этот дом в двух кварталах отсюда... Не желаешь освежиться пробеж­кой? — попытался более-менее спокойно про­изнести Ребров, но это ему плохо удавалось.

— Да всегда пожалуйста, — сказал расте­рянно Чмиль, пожимая плечами. — А РОВД?

В это время в дежурную часть вошел сер­жант.

— Ну и хороши у вас шутки по ночам! — произнес, смеясь, Костюшкин, приняв всю эту сцену за розыгрыш.

— Так, Костюшкин, остаешься на телефоне. Чмиль, звони операм!

Ребров поспешил за одеждой. Чмиль стал связываться с дежурной опергруппой.

— А что случилось? — всполошился Кос­тюшкин.

— В милиции же не всегда спят по ночам, иногда там еще и работают, — съязвил стар­лей. — Чё уставился? Выполняй приказ!

Он связался с опергруппой и объяснил ситу­ацию.

— Я что, один здесь останусь?! — наконец-то дошло до Костюшкина, и глаза его округли­лись. — Это не положено!

— Ну почему же один? Вон сколько у тебя собеседников! — зло кивнул Чмиль на «обезь­янник», накидывая куртку. — Один другого лучше.

— Это по уставу не положено! — пытал­ся в истерике прикрыть свой страх Костюшкин.

— Слушай, ты, хлюпик! — Чмиль схватил сержанта за грудки и хорошенько встрях­нул. — Заладил: «Не положено, не положено». Считай, чрезвычайная ситуация. Ты понял?! Мы с Ребровым сейчас вернемся. Посидишь, ничего с тобой не случится. Ты что боишься как баба?!

Последняя фраза подействовала на Кос­тюшкина отрезвляюще. В это время появился одетый Ребров.

— Так, пошли, — скомандовал он, проверяя на ходу табельное оружие. — Костюшкин, за­крой за нами.

— Может мне начальству позвонить, если чрезвычайная ситуация? — в растерянности пробормотал сержант.

— Я тебе позвоню! — пригрозил Чмиль. — Чего людей зря беспокоить в пол­четвертого утра? Может там все в порядке, люди ослышались... Мы глянем и вернемся. Все ясно?!

— Все, — обреченно пробормотал Кос­тюшкин.

— Не слышу?

— Так точно, — отрапортовал тот.

— Во, другое дело, — удовлетворенно за­явил Чмиль.

— Да брось ты ерундой заниматься! Пошли быстрей, — поторопил старшего лейтенанта Ребров.

* * *

На улице было довольно холодно. Дул ко­лючий северный ветер. Землю слегка примо­розило. Вокруг ни души. Ребров и Чмиль бе­жали по спящему кварталу серых девятиэта­жек. Их топот гулко расходился по округе, однако вряд ли кто его слышал. В окнах дав­но уже был погашен свет, и население мирно дремало в предрассветный час в теплых по­стелях, наслаждаясь картинкой сладких сно­видений.

Чмиль мчался впереди и еще умудрялся вес­ти беседу с майором.

— Да не переживай ты так! Может, бабке этой послышалось. Или молодежь гуляет, пе­тарды запустили. Я ж сам молодой был, через это прошел.

— Угу.., тоже мне... «старик» нашелся, — с одышкой произнес майор.

Ребров несколько поотстал. Он старался бе­жать быстро, насколько это было возможным. Тело развалива­лось на части от жуткой боли, и каждая встряс­ка отдавала обжигающей резью в печени. Ноги казались ватными. В ушах стоял гул. В голо­ве — какой-то туман. И все же Ребров продол­жал этот трудный для себя бег как будто преодолевал не два квартала, а дистанцию, равную его жизни.

Чмиль оглянулся. Глядя на Реброва, сколько усилий прилагал этот человек, чтобы преодолеть данную дистанцию, сердце его сжалось. Стар­лей сбавил ход и побежал рядом с майором.

— Слушай, чего мы летим как на пожар?! Давай пешком пройдемся. Там, может, баб­ке кошмар приснился, а мы, как идиоты, в полчетвертого утра к ней на свидание не­семся! — и шутливым тоном добавил: — Чё мы с тобой, геронтофилы какие-нибудь, что ли? Я, лично, традиционной сексуальной ориентации.

— Вперед!.. — прохрипел Ребров.

— Вперед так вперед... Я ж не возражаю, — и не без иронии в голосе Чмиль продолжал: — Эх, так уж и быть! Говорят же, в жизни все надо попробовать... Слушай, а может, я один к этой бабке сбегаю? Разузнаю чё да как. А ты в райотделе подождешь, пока мы с ней отношения выясним...

— Не все ж... коту... масленица... — попытался так же шуткой ответить Ребров, задыхаясь от быстрого бега.

Наконец, квартал девятиэтажек остался по­зади. Начались запутанные лабиринты частно­го сектора.

— Ты куда, Чмиль? — окликнул старлея Ре­бров.

— Так улица в той стороне! — кивнул тот.

— Нет... туда, — махнул майор и побежал первым, показывая дорогу.

Разбуженные от топота ног собаки подня­ли неугомонный лай по всей округе. Вот уже и нужная улица, необходимый последний уг­ловой дом, расположенный на перекрестке дорог. Ребров подбежал к калитке и, остано­вившись, почти повис на ней, пытаясь отды­шаться. Чмиль тоже сложился пополам, опи­раясь руками в колени и восстанавливая ды­хание.

— За тобой... прямо не угнаться, — произнес он, тяжело дыша.

Чмиль поднял глаза на подозрительно за­тихшего майора. Ребров стоял как вкопан­ный, затаив дыхание и уставившись куда-то во двор. И если бы он не поднял руку, по­казывая жестом «Внимание!», Чмиль бы по­думал, что тот умер. В боковом и переднем окнах дома, очевидно одной и той же ком­наты горел свет. За шторкой мелькали чьи-то тени.

Ребров тихо открыл калитку и вместе с Чмилем вошел во двор. Недалеко лежала мертвая собака в небольшой темной лужице. Чмиль присел на корточки и попробовал пальцем липкую жидкость. «Кровь», — утвердительно кивнул он.

— Зайди слева, — шепнул майор, указывая на боковое окно.

Чмиль вновь кивнул. Пригибаясь, коротки­ми перебежками вдоль хозпристроек, он в два счета достиг заборчика, отделявшего двор от небольшого цветника возле дома, куда выхо­дило боковое окно. Несмотря на свою внуши­тельную фигуру, старший лейтенант почти бесшумно сиганул через забор и скрылся в темноте.

Ребров вытер пот со лба. Достал из кобу­ры пистолет, снял с предохранителя и подо­шел к двери. Сердце стучало в груди, гулко отзываясь во всем теле. Дыхание было уча­щенным. Руки дрожали от быстрого бега и сильного перенапряжения. В горле пере­сохло. Он взялся за ручку двери и слегка по­тянул ее на себя. Та легко поддалась — дверь оказалась незапертой. Ребров как можно ак­куратнее приоткрыл ее и тихо вошел в дом. Продвигаясь в темноте практически на ощупь, он наткнулся на что-то мягкое и ос­торожно присел. В слабом луче света, про­бивающегося из-под двери следующей ком­наты, он разглядел руку пожилой женщины. Прощупал пульс. Он отсутствовал, однако тело было еще теплым. «Очевидно, женщи­на приняла первый удар на себя, — про­мелькнуло в голове Реброва. — Причем совсем недавно...» Майор переступил через труп, крепче сжимая рукоять пистолета, и стал бесшумно продвигаться в сторону по­лоски света.

Дойдя до следующей двери, он снова мед­ленно приоткрыл ее на себя. Эта комната была проходной. Слева, в соседнем помеще­нии, горел свет. Именно оттуда доносился детский плач. Мужские голоса грубо требо­вали деньги. Слышались приглушенные уда­ры и стон. Ребров присел у дверного проема и осторожно выглянул. Двое вооруженных бандитов в черных масках избивали связан­ного, лежащего на полу хозяина дома, тре­буя указать место, где лежат деньги. У одно­го из них висел через плечо автомат, другой сжимал в руке пистолет. Третий налетчик стоял слева с топором и наблюдал за дейст­виями своих подельников. За ним находил­ся мальчик, привязанный к батарее сбоку от окна. Он жалобно плакал, зажмурив от стра­ха глаза. Справа на диване лежала женщи­на, связанная бельевой веревкой, с кляпом во рту.

Ребров лихорадочно пытался сообразить, как действовать дальше. Но тут один из налет­чиков, что был с автоматом, схватил хозяина за волосы и, тыча пальцем в ребенка, крикнул: «Ну, сука, смотри!» Он кивнул своему подель­нику. И тот замахнулся топором над хрупким тельцем ребёнка. Мальчик оглушительно заверещал...

Реброва точно разрядило. Не раздумывая, он рванул с места, выкрикивая какие-то стандартные фразы и не слыша даже собст­венного голоса. Единственная мысль, кото­рая неистово пульсировала в его голове, — любой ценой спасти ребенка. В это мгнове­ние он почувствовал, словно какой-то яр­кий, обжигающий луч пронзил его сзади в области затылка. Он точно взорвался в его теле, порождая множество мурашек, как после мощного разряда электрического то­ка. С этого момента для Реброва из­менилась вся картина восприятия. Мысли исчезли. Наступила ясность и абсо­лютный покой. Время точно замедли­ло ход.

Он увидел направленное на себя дуло писто­лета, но страх отсутствовал. Была лишь ясность и холодный расчет. Зрение необычно сконцентрировалось и отчетливо зафиксиро­вало, как пуля вылетела из ствола бандита. Ребров машинально отклонил голову, увернув­шись от траектории полета пули. И только по­том увидел огонь, вылетающий из черного круглого отверстия.

Взгляд упал на правое плечо противника. Странно, но Ребров не видел ни одежды, ни даже кожи, а лишь разрывающийся от пули, плечевой сустав. Он машинально нажал на курок. И в следующее мгновение пуля пронзила противника точно в заданную глазами цель. Действуя почти автоматичес­ки, Ребров подлетел в невероятном для его возраста прыжке к бандиту с топором и вре­зал ему в грудь левой ногой так, словно всю жизнь только и занимался восточными еди­ноборствами. Тот с силой ударился об стену. Потом, как мячик отскочил от нее, рухнув на пол и выронив из рук топор.

Ребров слегка повернул голову вправо. Тре­тий налетчик, выпустив волосы мужчины, уже приподнимался, направляя на майора ствол автомата. Ребров действовал быстро, легко и слаженно, как будто годами нараба­тывал до автоматизма эти движения. Правой ногой он отбил в сторону и вниз оружие, при­жав его ногой к полу. Продолжая движение, полуприсев, с разворота нанес всем корпусом мощный удар левым локтем за ухо бандиту. Тот свалился без чувств, упав прямо на хозяина. Ребров переложил пистолет в ле­вую руку, а правой стал поднимать автомат. В это мгновение он зафиксировал боковым зрением нечто странное.

Майор повернул голову. В глубине проходной комнаты возле дверного проема, где еще се­кунду назад стоял сам, он увидел прозрачный сияющий силуэт. Его черты становились все четче и яснее, и, наконец, проявился облик прекрасного лица. Его взор беспрепятственно проникал в душу, озаряя своим светом самые потаенные ее глубины. Ребров чувствовал, что не сможет выдержать силу этого взгляда, но и оторваться от его восхитительно приятно­го и доброго притяжения, радующего сердце, было невозможно.

Однако через секунду, к несказанному изумлению Реброва, его периферийное зрение сработало так, словно он смотрел в упор на происходящие сбоку события. Ребров раз­глядел в мельчайших подробностях, как раз­летается на множество осколков стекло, как в комнату влетает кусок бревна, выбивая ра­му, а следом вламывается мощная фигура старшего лейтенанта Чмиля. Удивившись та­кому необычному свойству зрения, майор с трудом оторвал взгляд от сияющего лика и посмотрел на окно, которое, как ни стран­но, оказалось целым. Но в ту же секунду стекло вдребезги разбилось, и картинка, за­печатленная мозгом Реброва, точь-в-точь повторилась наяву. Чмиль влетел в комнату как ураган. Но, увидев живого и невредимо­го майора, а также лежащих вокруг него пре­ступников, он остановился, слегка опешив. Быстро выйдя из своего оцепенения, стар­ший лейтенант принялся связывать руки бандитам.

Ребров сохранял все то же состояние абсо­лютного спокойствия. Он вновь глянул в сто­рону проходной комнаты, которая больше все­го привлекала его взор. Но комната была уже пуста, зияя своей поглощающей тьмой. Лишь легкий рассеивающий свет плавно удалялся, отсвечи­вая из коридора. Ребров, не раздумывая, дви­нулся за ним.

С каждым шагом мир все сильнее менял свои очертания. Чем дальше удалялся от яр­кого света Ребров, тем больше фокусирова­лось и сжималось пространство вокруг него. Войдя во тьму коридора, он точно погрузился в медленно вращающийся тоннель. Круглые «стены» и «пол» находились в каком-то аморфном состоянии. Вернее, «стены» и «пол» были понятиями из прошлого Реброва. Сей­час он видел нечто вроде различных по кон­фигурации и тусклому свету скоплений ато­мов и молекул, которые словно живые изме­няли свою форму, повторяя отпечаток его шага. Рука Реброва свободно проникала в «стенки» этой массы. Хотя и рука стала во­все не рукой, а каким-то струившимся пото­ком разноцветных энергий, заключенных в оболочку таких же мельчайших частиц, как у «стены» и у «пола».

Впереди он увидел необычно сгруппиро­ванные атомы и молекулы вперемешку с рас­сеивающим светом угасающих энергий. «Ста­рушка», — мелькнуло у него в голове. Легкое свечение окру­жало тело. В области головы, в самом центре, пульсировала золотисто-красноватым светом маленькая студенистая масса. Над телом завис небольшой ослепительно яркий сгусток. Ка­ким-то образом Ребров понимал, что этот сгу­сток энергий и пульсирующий студенистый комок — одно целое, составляющее суть чело­века, пребывающего в телесной оболочке. Ему показалось, что столь маленькое сияю­щее Нечто — самое что ни на есть живое, из­вечное существо. Он почувствовал на себе его невидимый взгляд, напряжение и какую-то щемящую душу тоску. И он понял его, понял без слов. «Живы все, живы», — мыс­ленно произнес майор. Существо точно восприняло его мысли. Оно засияло мягкими, невероятно теплыми переливами, дублируя эти оттенки на студенистом комочке и оставляя в душе Реброва аналогичное успокаивающе-умиротворяющее ощущение. И тут Реброва озарило. Он ясно понял — смерти, как таковой, не су­ществует!

Это открытие поразило его, распахнув двери в неведомый доселе более чем реальный мир, мир вечности, наполняя жизнь совер­шенно новым смыслом существования. Очутившись на ули­це, Ребров попал вроде бы в знакомый, но в то же время совершенно другой мир. Потоки за­ряженных частиц омывали его тело порывом вполне ощутимой живой силы под человечес­ким названием «ветер». Эти частицы прони­кали в телесную оболочку и насыщали другие частицы своей энергией, которые по цепоч­ке передавали свою силу остальным, порож­дая ощущение бодрости и свежести во всем организме.

Мир был отнюдь не в темных тонах. Он иг­рал причудливым светом жизни, которого Реб­ров раньше абсолютно не замечал. Все вокруг сияло разноцветными красками. И не было здесь разделения на живые и неживые объек­ты. Все по-своему было живое: перемещалось, соединялось, получая неповторимую гамму пе­реливов, разъединялось на отдельные пульси­рующие оттенки, необычно преобразовывало свои состояния...

Потрясенный увиденным, Ребров присел на краешек крыльца. И только сейчас заметил, что видеть стал каким-то необычным способом, точно хамелеон. Его зрительный кругозор значительно расширился. Он созер­цал, не поворачивая головы, практически все, что находилось вверху, внизу, сзади, с бо­ков. Лишь небольшая полоска сзади внизу оставалась невидимой. Для обозрения этого участка пространства необходимо было слег­ка повернуть голову. Ребров не мог понять, что случилось с его зрением. Он закрыл гла­за, прикрыв их рукой. Однако, несмотря на то что веки оставались сомкнутыми, Ребров, как ни странно, видел собственную руку, свои пальцы, наложенные на веки. Более то­го, он видел все, что происходило вокруг него, словно и не было вовсе никакой пре­грады.

Ребров в шоке отнял руку от лица и посмо­трел на нее. Но тут он открыл другие удиви­тельные способности своего зрения. Чем сильнее сосредоточивал внимание на кончике пальца, тем глубже проникал его взор, увеличивая видимый объем во много раз, как под увеличительным стеклом. Хотя в это же время Ребров чувствовал, что удер­живает руку на том же расстоянии от глаз. Он увидел до мельчайших подробностей узорчатый рисунок своих пальцев в виде причудливых лабиринтов. Они напоминали петляющую местность, изрезанную неров­ными канавами и плоскими холмами. Под этим загадочным рельефом скрывался другой невидимый мир. Розовая масса окутывала разветвленные устья гибких синева­тых трубок. Они интенсивно пульсировали, толкая по своим замысловатым ходам под огромным внутренним давлением бурные потоки красной жидкости. Но и в этом, не­вероятно живом мире существовал еще более утонченный мир. От такого углубленного со­средоточения Реброва даже немного затош­нило. Он машинально оторвал свой взгляд от пальца, и зрение вновь стало расфокуси­рованным, возвращая его палец в пределы привычных форм.

Пытаясь прийти немного в себя, Ребров сместил свое внимание на звуки. Но и здесь столкнулся с уникальным явлением. Он не слышал звуки как обычно, а реально ощущал их всем телом. С нескрываемым любопытст­вом майор стал исследовать новые возможно­сти своего организма. Сначала он почувство­вал лай собак. Эти волны были точно живой, самостоятельной силой, с собственным запа­сом энергии. Рождаясь и проходя очень ко­роткий жизненный путь, они своими колеба­ниями изменяли окружающее пространство. Ребров ощущал, как упругие волны ударяют­ся о его тело, будто накатившиеся одна за другой волны морского простора, как они омывают его, словно стремительное течение подводный камень. Он почувствовал другие, более тонкие шумы и жизненную силу этих энергий.

Ребров с увлечением стал сосредоточивать­ся на разных ощущениях. И здесь ему открылась совершенно потрясающая картина ми­роздания. Все эти красочные оттенки окру­жающего пространства оказались не чем иным, как различными энергиями разнооб­разных волн. Более того, все живые и нежи­вые объекты представляли собой именно энергетические частицы, порождающие спе­цифические волны. Впечатляло их многооб­разие и взаимодействие. Волны были носите­лями разной силы и энергии, двигались со своими индивидуальными скоростями, усили­вали друг друга, встречаясь в пространстве, отражались, поглощались, превращаясь в дру­гую энергию. Наблюдая за всем этим велико­лепием, Ребров неожиданно сделал для себя еще одно потрясающее открытие: эта жизнь не прекращалась! В ней не существовало по­нятия «смерти». Энергии, которые и состав­ляли суть жизни, лишь переходили из одного состояния в другое, меняя формы. Они суще­ствовали вечно!

От таких открытий у Реброва захватило дух. Бурным потоком нахлынула небывалая ра­дость, безграничная любовь ко всему сущему. Хотелось обнять душой весь мир и целиком раствориться в его поразительной гармонии. От охватившего его вдохновения Ребров восхищенно посмотрел на огромное пространство ночного неба, сверкавшего осле­пительными звездами. Он ощутил доносивши­еся оттуда шумы, которых раньше никогда не слышал. Вернее, это были даже не шумы, а ка­кая-то симфония, которая то складывала все звуки в прелестную мелодию, то услаждала слух отдельным звучанием великолепного со­ло. Эта музыка зачаровывала своими нежными переливами, своей необычной внутренней красотой.

Ребров наслаждался гармоничным звуча­нием Космоса. Он явно ощущал какую-то вну­треннюю неразрывную связь между собой и всем этим изумительным мирозданием. Было такое чувство, что он точно знал, где и что находится: где раскаленная звезда, где планета, где про­сто свет от давно видоизмененной энергии угасшей формы. А в некоторых темных мес­тах Космоса явно ощутил существова­ние невидимых глазу галактик и их планет с вполне реальным, схожим прототипом жизни. Ребров почувствовал не просто еди­нение с Космосом, а какую-то необъясни­мую связь каждого атома его тела с каждым электроном небесных тел. На неведомом уровне своего сознания он понимал, что ес­ли еще немного побудет в этом потрясаю­щем состоянии глубинного проникновения в тайны мироздания, то ему откроется нечто запредельное. Но в это мгновение ему стало по-настоящему дурно. Казалось — еще чуть-чуть и он потеряет созна­ние. Ребров опустил взгляд на землю, пыта­ясь прийти в себя.

Подъехала опергруппа. В дверях стали сно­вать туда-сюда люди. В ноздри Реброва остро ударил запах крови, пороха, бензина, смеси мужских парфюмов с едким запахом дежурной части и еще дюжина каких-то специфиче­ских запахов здешнего дома. Подъехали ма­шины из прокуратуры, ОБОПа, «скорой по­мощи». Во дворе началось интенсивное дви­жение.

Ребров отрешенно наблюдал за суетящи­мися людьми. Они были похожи на мощные источники исходящих от них различных волн. Своими энергетическими колебаниями эти волны быстро заполняли пространство вокруг дома. Майор впервые увидел, что че­ловек занимает гораздо больший объем, не­жели он себе представлял. С виду тело напо­минало рой очень мелких пчел, двигающих­ся разными группами в своих направлениях. Этот рой атомов и молекул вперемешку с внутренними энергиями был окружен плот­ным туманом сантиметров на двадцать. А сверху его на полметра покрывало необыч­ное свечение. И весь этот кокон интенсивно излучал какие-то энергии, которые и запол­няли окружающее пространство с невероят­ной быстротой.

Реброва похлопывали по плечу, что-то спра­шивали, он что-то отвечал, не отвлекая внут­реннего взора от созерцания происходящего процесса. Подошел доктор, стал интересовать­ся, не ранен ли он. И тут майор обернулся и обратил внимание на этого человека. Он по­нял вопрос гораздо быстрей, чем тот успел произнести его до конца. Но одновременно Ребров воспринял и другие, более сильные мысленные волны, словно в докторе говорили разные люди о совершенно противоречивых вещах с явным перевесом негатива. Причем майор настолько явно чувствовал мысли вра­ча, как будто все это происходило в его собст­венном мозгу.

Наконец суета сует закончилась. По распоряжению начальства Реброва отправили домой. Он сел в мили­цейский «бобик» вместе с другими сотрудниками, которые вызвались его сопроводить. Едва взревел мотор, майор переключился на другое восприятие. Его внимание привлек ра­ботающий двигатель. Как ни странно, но Ре­бров узрел то, что происходило внутри. Он ясно видел, как вспрыскивается переливаю­щийся разными оттенками бензин и смеши­вается с воздухом. Как искра воспламеняет эту смесь, как происходит взрыв. Сила взры­ва отталкивает поршень. Этот поршень пе­редает энергию на коленчатый вал. Через коленвал она уходит на колеса. И колеса вра­щаются, цепляясь за асфальт. И вроде бы преобразующаяся энергия, движущая их, должна приближать Реброва к дому. Но, как ни странно, вместо этого он почему-то ощу­тил, что дом приближается к нему.

Майор смотрел на весь этот загадочный мир с нескрываемым удивлением. Он точно раздво­ился. С одной стороны, это было для него в но­винку. А с другой стороны, он чувствовал, что все это когда-то уже видел: и Космос, и атомы, и волны. Он знал этот мир!!!

Из предосторожности Ребров не стал ничего сообщать коллегам о своих потрясающих ощущениях, дабы не прослыть сумасшедшим. Хотя, гля­дя на всю эту реальную окружающую кра­соту изменившегося мира, он осознавал на каком-то глубинном уровне, что безумен как раз людской мир со всей его эмоцио­нальной грязью и потребностями живот­ного.

Добравшись до дома, Ребров тихонько во­шел в квартиру, чтобы не разбудить близких. Он даже не стал включать свет, поскольку пре­красно видел в темноте. По сути и не было темноты как таковой. Мир переливался разно­образной световой гаммой. Каждый шаг майо­ра и прикосновение к чему-либо порождало новый всплеск волновых колебаний и их взаи­модействие.

Ребров постелил себе на диване и улегся. Вернее сказать, погрузился как начинка в слоеный пирог в такую же необычную сре­ду атомов и молекул, движущихся по разным траекториям. Он ощутил блаженное состоя­ние расслабления и попытался закрыть глаза. Однако, даже прикрыв веки, по-прежнему видел все ту же объемную картинку помеще­ния со всем его жизненным движением «не­движимого имущества». Ребров усмехнулся про себя: «Как же теперь спать-то?» Не пред­ставляя как быть, он стал рассматривать эту чудную самостоятельную жизнь его кварти­ры. Потом в голове сами собой стали прокру­чиваться в обратном порядке все события прошедшей ночи. И когда мысль дошла до потрясающего проницательного взгляда светлого лика, перед глазами Реброва вспыхнула яркая ослепительная вспышка и он прова­лился в глубокий сон.

* * *

Майор проснулся, когда на улице был уже полдень. Зрение стало обычным, как и прежде. Однако Ребров чувствовал себя совершенно другим человеком, точно внутри него произо­шел глобальный позитивный переворот. Тело, как ни странно, вообще не болело. Наоборот, оно было полно сил, словно к нему вернулась вторая молодость. Весь организм стал легким и подтянутым.

Дома никого не было. Дочь ушла в ин­ститут, жена, очевидно, на рынок. Ребров, насвистывая веселую мелодию, сделал за­рядку, чего давно уже не делал. Потягал за­пылившиеся гантели. И в бодром настрое­нии отправился в душ. Помывшись, он при­вычным движением выдавил из тюбика крем для бритья и стал наносить его помаз­ком на двухдневную щетину, не переставая напевать себе под нос. И тут, взглянув на себя в зеркало, Ребров замер. Его волосы, пятнадцать лет назад начавшие седеть, пре­вратились в темно-коричневые. Мелкая сет­ка морщин на лице пропала. Исчезли меш­ки под глазами и желтизна кожи. Лицо ка­ким-то непонятным образом восстановило свой естественный здоровый цвет. Но самое главное — глаза. Они стали не только на­сыщенно-карими, но и отражали такую си­лу и блеск, какие были не свойственны Реброву даже в молодости. Майор присел на краешек ванны. А затем снова вскочил, вглядываясь в собственное отражение. Он пытался осмыслить: какие метаморфозы произошли с его организмом? Но потом перестал себя мучить подобными «пустяками». Ведь это было всего лишь тело.

Закончив утренние процедуры, Ребров по­шел на кухню. Заварил себе, как обычно, чай. Сделав глоток, он впервые, как ни странно, по­чувствовал настоящий аромат и вкус этой на­сыщенной воды. В нем проснулся здоровый аппетит. Пошарив в почти пустом холодильни­ке, он вытащил остатки продуктов и, сотворив из них бутерброды, с удовольст­вием стал их есть. Впервые за многие годы Ре­бров с наслаждением позавтракал. Напевая все ту же веселую мелодию, он оделся и отправил­ся в РОВД отписываться за свой «несанкцио­нированный героизм».

Ступая привычной дорогой, которой ходил уже столько лет, Ребров все больше убеждался в том, что вокруг него, оказывается, сущест­вует потрясающий мир, и он сам — частица этого природного чуда. Ребров шел и не чув­ствовал веса собственного тела. Краски стал