Все так просто

В простоте проявляется Он. Простоту усложняя,

Мы теряем Его.

А всё так просто!

Ригден Джаппо

Солнце медленно поднималось над горизонтом, озаряя теплым, ла­сковым светом все живое вокруг. За­искрилась движением вод небольшая речуш­ка, кокетливо подмигивая окружающей при­роде. Плавные изгибы реки очаровывали изящной красотой бескрайнее зеленое поле, которое ревностно удерживало ее в изумруд­ных объятиях. Тысяча бриллиантовых капе­лек росы на травинках поля каждое утро да­рили речке минуты восхищения неповтори­мой игрой ярких бликов. И чем выше поднималось солнце, тем реже томно вздыха­ла речка, тем больше она оголяла свою подлинную красоту из-под легкой вуали мо­лочного тумана.

На берегу этого чуда природы сидел пожилой рыбак. Сегодня кле­ва почему-то не было. От этого и настроение со­ответствующее. Туман, подымающийся от реч­ки, точно специально скрывал в мутной пелене окружающий ландшафт, отдаляя человека от внешнего мира и погружая во внутренний. Заво­раживающее однотонное покачивание поплавка невольно наводило на грустные думы о себе, о своей прожитой жизни, необычной судьбе.

Чего только не пережил Григорий Дмитрие­вич Тимонников за свои годы! Было все: труд­ное детство, бурная молодость, большая лю­бовь, страшная война, голод, разруха, семья, де­ти, тяжелая работа, почет и уважение, пенсия, внуки, смерть жены... Судьба точно испытывала его во всех своих ипостасях: то неожиданно осыпала долгожданным счастьем, то жестоко его отнимала, потом снова вознаграждала и снова отбирала. Невозможно было привык­нуть к ее внезапным поворотам, резким взлетам и падениям. Но Григорий упорно преодолевал эти трудности, шаг за шагом. Они закаляли его характер, воспитывали волю, порождали целе­устремленность. И казалось бы жизнь прожи­та, каких еще подвохов можно ожидать в старо­сти? Однако...

Он никогда не задумывался всерьез о том, что такое старость. В юности казалось, что пья­нящее счастье молодости и наслаждение ею бу­дет длиться вечно. Во время войны о старости вообще и мысли не было, поскольку никто не знал, что с ним произойдет через минуту. В зре­лом возрасте эта тема тоже прошла как-то вскользь, хватало ежедневных хлопот на работе и в семье. Он видел вокруг себя стариков, помо­гал им... Но реально не представлял, что сам когда-то доживет до столь почтенного возраста.

Жизнь, как ни странно, пролетела, словно од­но мгновение. И вот она, старость... Тело смор­щилось, кожа обвисла, поредели волосы, движе­ния стали ограниченными. Да и всякие болезни начали привязываться. Григорий и раньше-то на себя в зеркало редко смотрел, а теперь и подав­но страшновато глядеть. Его лицо в старости ста­ло совершенно другим. Только выражение глаз, пожалуй, осталось прежним, лишь поблек их цвет да исчез озорной огонек. Но самое парадок­сальное — в душе он остался молодым. Сохрани­лись в первозданном виде все те же душевные по­рывы радости, восторга, да вот тело уже не спо­собно с прежней полнотой выразить эти чувства.

Вот в чем вся обида и соль старости — этот невероятный раз­рыв между внутренним состоянием и внешним. Наверное, поэтому ему всегда было трудно предста­вить себя стариком. Он не мог прочувствовать состояния именно внутренней старости.

Странные ощущения... Не успел как следует пожить, глядь, а ты уж на пороге в вечность... В чем же смысл этого бытия? Зачем судьба дава­ла тебе столько трудностей, лишений? Ради че­го все эти испытания на прочность, напряжен­ная работа? Ведь по сути, если разобраться, все, над чем ты ежедневно трудился, на что тратил нервы и силы, чему отдавал себя целиком, оказалось результатом одномоментным. Значит годы растрачены на мгновения, которые когда-то считал важными, но если посмотреть на них с высоты прожитых лет — они выглядят абсолютно никчемными и бессмысленными. И для чего такие сложности определяют человеку судьба? Копошится он всю жизнь, как червяк... Толку-то от этого? Нет, конечно, можно найти себе много оправданий, что, мол, жизнь все-таки прожита не зря. Но если сам по себе возникает вопрос «ради чего же ты жил?!», ясно,

что подсознательно человека что-то тревожит, что-то волнует, словно он чего-то не успел сде­лать, завершить... Но что именно?

В который раз Григорий перебирал свои воспо­минания. Он вырастил хороших детей, которые, в свою очередь, родили славных внуков. Как гово­рится, и дом был построен, и сад посажен. И все же оставалось какое-то необъяснимое волнение... Оно будоражило не в плане бытия, а на каком-то уровне внутреннего осознания. Иногда Григорий чувствовал, что близок к разгадке, а иногда ему ка­залось, что эта тайна откроется только перед смер­тью. Он боялся не самой смерти как таковой. На фронте война научила преодолевать страх пе­ред гибелью. Но он боялся последующей неизвестности, боялся, что в тот момент осмысление прожитой жизни окажется слишком поздним, чтобы что-то исправить или изменить.

В последние годы Григорий довольно часто размышлял об этом. Времени у него было пре­достаточно. Некуда спешить, лететь сломя го­лову. Он уже давно не был связан обязательст­вами перед обществом, коллективом и семьей. Тело было дряхлым и не требовало былых забот. Так что все, что ему осталось, — это под­водить итоги прожитых лет. И Григорий вновь погружался в свои думы — один-одинешенек.

Старческое одиночество — это, пожалуй, единственное испытание, к которому трудно привыкнуть. Оно убивало своей окружающей тишиной, безысходностью, какой-то тоталь­ной подавленностью. Заставляло чувствовать горечь утрат, бессмысленность существования. Оно угнетало и порождало страх, что тебя все забудут, ощущение, что ты — никчемная, вет­хая вещь, заброшенная на пыльный чердак. Григорий не предполагал, что старость будет вызывать такое неприятное чувство, будто тебя за ненадобностью списали с корабля на необи­таемый остров. Вокруг бурлит целый океан жизни, но ты уже — лишь сторонний наблюда­тель этой волнующей стихии. Память о прове­денных в ней днях не дает покоя. Душа рвется назад, да вот «тело-лодка» слишком изношен­ная да дырявая. И нет сил ее починить, нет воз­можности построить новую...

Человек боится одиночества всю свою созна­тельную жизнь и в итоге получает его как неиз­бежное обстоятельство. Кому нужна старая ма­терия? Да никому, в том числе и самому себе. Ведь тебе так же, как и раньше, хочется жить и наслаждаться всеми прелестями мира. Но ста­рость лишает многих удовольствий. Ее звеня­щая окружающая тишина заставляет человека задуматься о смысле своего существования. Она многократно усиливает то внутреннее состояние и мысли, которые преобладали в течение всей жизни.

Григорий не было в чем упрекнуть себя. Он всегда следовал законам своей Совести. Это был главный критерий всех его поступков, жиз­ненных решений. Он жил для людей и ради лю­дей. И люди отвечали ему своей любовью и ува­жением. У Григория было много приятелей. Но вот близких друзей, с кем можно поделить­ся всем, что наболело в душе, к сожалению, уже не было в живых. Жена умерла. Дети жили далеко со своими семьями. Он не хотел обреме­нять их своей старостью и тем более своими переживаниями. Вот и получалось, что под ко­нец жизни не с кем даже думами поделиться. А ведь именно сейчас, как никогда, хотелось ус­лышать теплые, ласкающие душу слова, почув­ствовать рядом родственную душу, развеять свой страх перед той неизвестностью, которая ожидала его за неизбежной чертой бытия.

Старик сидел на берегу, слегка сгорбившись от навалившихся на него мыслей. Рыба по-прежнему не клевала. Он машинально выта­щил удочку из воды, проверил наживку, попра­вил поплавок и вновь закинул ее в реку.

— Э-хе-хе, — вздохнул старик, помяв свою затекшую шею.

Шрам на лице, тянувшийся от правого уха до нижней челюсти, слегка заныл. Старик не­сколько удивился и в то же время насторожил­ся. Это всегда происходило в самые важные минуты его жизни. Такой чудной внутренний «звоночек» да еще красновато-розовое пятно в районе верхнего шейного позвонка появи­лись у него во время войны, после одного са­мого загадочного случая в его судьбе.

Это случилось осенью 1942 года. После оче­редной атаки немцев красноармейцы отдыхали, устроившись кто где. Григорий вместе со своим другом Колей Веперским лежали в блиндаже. На улице моросил дождь. Гитлеровцы время от времени обстреливали позиции русских. То тут то там раздавались взрывы, слышались редкие автоматные очереди. Молоденькое пополнение вздрагивало, озираясь по сторонам. Бывалые же бойцы относились к этому более спокойно, пы­таясь хоть чуть-чуть подремать, экономя силы.

В блиндаж вошел солдат, парень лет тридца­ти, и громко произнес своим необычно мело­дичным голосом:

— Тимонников, Веперский, срочно к ко­мандиру!

Григорий мельком взглянул на солдата. Оче­видно новобранец, поскольку одет в новень­кую форму. Их взгляды неожиданно пересек­лись. Григория даже как-то пробрало — такой необычно сильный и в то же время родной и добрый был взгляд у этого парня. Его ясные глаза светились какой-то необыкновенной внутренней силой и чистотой. Ничего подоб­ного за всю свою прожитую жизнь Григорий не встречал — ни раньше ни позже.

Невдалеке прогремел очередной взрыв. Гри­горий с другом быстро накинули плащ-палат­ки, взяли оружие, вышли из блиндажа и стали продвигаться по окопу. Сапоги утопали в жиже грязи. Хлестал усилившийся дождь. Дул про­низывающий ветер.

Первым шел Веперский, за ним Григорий, а замыкающим был тот незнакомый солдат. И только они стали заходить за первый поворо­т окопа, который находился буквально в деся­ти метрах от блиндажа, как послышался нарас­тающий свист летевшего в их сторону снаряда. Григорий, как бывалый фронтовик, момен­тально сориентировался. Судя по всему, снаряд должен разорваться где-то совсем рядом. Времени почти не было. Резко развернувшись, он хотел повалить того парня на землю. Григорий крикнул «Ложись!», но его рука прорезала пус­тоту. В этот момент произошел взрыв.

Снаряд попал в блиндаж. Григорий увидел, точно при замедленной съемке, как разлетают­ся бревна, куски грязи, какие-то предметы... И тут из-под его ног внезапно вылетел неизве­стно откуда взявшийся белоснежный голубь. Да так близко, что ослепительно голубовато-белое крыло даже задело лицо Григория. Он по­чувствовал, как закружилась голова, и стал па­дать, словно опускаясь в мягкую перину. Все было как в тумане. Он видел наклонившихся над ним сослуживцев и санитара. Его тормоши­ли. Кто-то где-то вдалеке кричал: «Контузия». Потом его куда-то понесли. А он все думал о том парне, который позвал их к командиру. Жив ли он? Успел ли спастись? Лучистые голу­бые глаза стояли перед его взором так же живо, как он видел их тогда, в блиндаже, на короткий, но столь памятный миг...

Но самое странное началось после того, как он пришел в себя.

— В рубашке ты родился, парень, — говорил пожилой санитар, перевязывая Григория. — За­держись на секунду — и все. Я и так удивляюсь, как тебе взрывной волной голову не снесло.

— Он... жив? — спросил Григорий слабым голосом.

— Кто? Веперский? Да куда он денется... Он же на дне окопа залег, в отличие от тебя. Толь­ко запястье сломал, когда падал.

— Тот... парень, который позвал... нас к ко­мандиру?

— Да вроде не было никого с вами... Да и кто вас мог позвать к командиру? Командир три часа назад в штаб уехал. Бредишь ты, наверное, парень... Попробуй уснуть, тебе сей­час силы нужны. А после разберемся...

Ужасная новость пришла на следующий день: в ночном сражении погиб практически весь их батальон. Такой поворот судьбы взбу­доражил Григория своей невероятностью. Он вновь и вновь возвращался к загадке своего спасения, анализируя каждую деталь. Григорий вспомнил, что когда в блиндаж вошел тот па­рень, одежда его была не просто новая, а совер­шенно сухая, хотя на улице шел дождь. В такую погоду обязательно намокнешь, пока дойдешь от командпункта до их блиндажа... И этот го­лубь... Откуда взяться посреди поля боя бело­снежному прекрасному созданию? Ведь это не было миражом. Григорий ясно его видел, как и все остальное, реально чувствовал, как птица взлетала, задев его своим крылом. Хотя докто­ра и уверяли, что это был всего лишь осколок снаряда, поцарапавший его лицо. Ничего страшного, даже кость не задета. Просто рас­секло кожу от правого уха до нижней челюсти. Так и остался этот аккуратный шрам у него на всю оставшуюся жизнь. Он да появившееся тогда розово-красное пятно в районе верхнего шейного позвонка — две памятки того незабы­ваемого дня. Доктора почти убедили его в том, что все эти «пометки» имеют вполне естественную природу происхождения. Там поцарапало, там ушибся. Да к тому же Веперский почему-то все начисто отрицал, утверждая, что не было никакого парня, что они вдвоем вышли якобы совершенно случайно, сходить в соседний блиндаж за махоркой. И выписываясь из гос­питаля, Григорий уже почти в это поверил.

Да только жизнь на крутых поворотах стала постоянно опровергать такие убеждения. Каж­дый раз, когда Григорию грозила опасность или наступали моменты ответственного выбо­ра, шрам начинал потихоньку ныть. По степе­ни боли Григорий чувствовал, как лучше посту­пить. Благодаря такому своеобразному «диало­гу», ему удалось избежать многих опасностей и выдержать в жизни верную линию своей со­вести.

И сейчас, рассматривая тот военный эпизод с позиции прожитых лет, он понимал, что тот случай не только спас ему жизнь, но и определил нечто важное в нём, что повлияло на дальнейшую судьбу. Он часто вспоминал того парня, мысленно общался с ним, когда на душе было совсем тяжко. Уди­вительно, но от этого становилось гораздо лег­че, пропадали страх и отчаяние. И незабывае­мый устремленный на Григория лучистый взгляд возвращал спокойствие, придавал уверенность и давал прилив сил.

Но еще более странные метаморфозы про­изошли с его другом — Николаем. Они знали друг друга с детства, жили в одном районе и были друзьями. Вместе их призвали на фронт. Они делили пополам последний паек и вместе пе­реносили все тяготы военной жизни. Николай был неплохим товарищем и другом. Еще до то­го судьбоносного дня он познакомился с од­ной девушкой из хозчасти. Ее звали Кларой. Коля стал с ней встречаться и с этого момента его словно под­менили. Сначала изменения были незначи­тельны, но с каждым днем они набирали свою негативную силу, опутывая его сознание каки­ми-то навязчивыми идеями. Причем эти идеи имели явно чужеродную природу, никак не его собственную. Клара вертела душой Николая как хотела, превратив нормального парня в нытика, скупердяя и зануду. Он стал сторо­ниться друзей, оставаясь себе на уме. Его бы­лое мужество сменилось страхом даже перед самой незначительной опасностью. Николай старался лишний раз не высовываться из око­па. Во время атаки заметно отставал, теряясь на заднем плане и ссылаясь потом на плохое самочувствие.

Случись такое в мирной жизни, на это ма­ло бы кто обратил внимание. Но на фронте, где резко обостряются и проявляются все человеческие каче­ства, подобные слабости просматриваются, как на ладони. Некоторые расценивали это как трусость, предательство. Некоторые считали, что человек попросту сломался. На фронте встречалось немало таких, психика которых просто не выдерживала ежедневных сильней­ших стрессов. И только Григорий, зная друга много лет, понимал истинную причину столь губительных перемен. По идее, любовь должна утраивать мужество и силы. Но в случае с Николаем все происходило в точности наобо­рот. Григорий видел, как гибнет друг. Он всяче­ски пытался отговорить его от встреч с этой женщиной. Тот вроде бы соглашался, посколь­ку ему самому был противен новый образ, ко­торый усердно лепила из него «возлюблен­ная». Но едва появлялась возможность, он, словно одержимый, вновь летел к ней на сви­дание.

После того памятного эпизода, спасшего им обоим жизни, Николай изменился окончатель­но. Вместе с Григорием он попал в госпиталь с переломом запястья правой руки. Необычное спасение начисто отрицал, как и все, что рас­сказывал Григорий, и повторял как попугай свою версию случившегося. Нельзя сказать, что самого Григория это сильно раздражало. В нем не было гнева, лишь единственный вопрос: «Почему Николай отрицает то, что было совершенно очевидным?»

После этого их фронтовые дороги разо­шлись. Клару перевели работать в тыл по снаб­жению. Пока Николай лежал в госпитале, она умудрилась женить его на себе, оформить ему документы на инвалидность и перевести к себе на новую службу в тыл. Тот уже не сопротивлялся, как бывало раньше. Наоборот, всячески ее защищал перед другом. Так Григорий и рас­стался с ним ещё в годы войны.

После победы они встретились в родном рай­оне. Николай значительно поправился на ка­зенных харчах. Оба были уже в звании майора. У обоих — грудь в орденах. Но в отличие от Ни­колая совесть у Григория оставалась спокой­ной. Каждый орден для него — не просто кусок металла. Это, прежде всего, память о незабыва­емых героических днях его жизни, вершинах его храбрости и мужества. Ему не стыдно было смо­треть в глаза людям. И в первую очередь не стыдно перед самим собой за прожитые годы.

Григорий устроился трактористом в родном колхозе. Николай же, по настоянию своей же­ны, пошел работать в райком. Когда Григория выбрали председателем колхоза, Николай поч­ти одновременно стал председателем райкома. И если раньше их пути-дорожки редко пересе­кались, то на этом этапе жизни они вновь со­шлись в одну колею.

Несмотря на то, что Николай и Григорий были бывшими друзьями, однополчанами, Николай постоянно провоцировал конфлик­ты, а в совместной работе что называется, вставлял палки в колеса. И какую бы Григорий ни проявлял инициативу для улучшения благо­состояния и жизни людей, Николай давил его горой инструкций. Так происходило их неви­димое противостояние. Несколько раз Григо­рий пытался вызвать Николая на откровен­ность, чтобы раз и навсегда решить все пробле­мы. Ведь от такой, ничем не оправданной злости, страдал не только он, но и что намно­го обиднее окружающие их люди. Однако Ни­колай все время уходил от этого разговора, то ссылаясь на занятость, то грубо и высокомерно обрывая дружескую инициативу. У него с годами появились надменность и чувство недо­ступности своей партийной персоны.

Годы пролетали. У Григория сложилась отно­сительно счастливая семейная жизнь. Родилось пятеро детей. Клара же после нескольких не­удачных попыток с трудом родила одного. Мальчика холили и лелеяли, растили в комфор­те и со всевозможными удобствами. Однако вырос из него отъявленный тунеядец и пьяни­ца. И чем быстрее бежали годы, тем сильнее хлестала их жизнь по самым больным местам. Сначала погиб единственный сын, по сути, глу­пой смертью — пьяный попал под поезд. Клару разбил паралич. Долгие годы она была прико­вана к постели и очень тяжело умирала. Нико­лай перенес два инфаркта. Он единственный из всей своей семьи остался жив. И никакие так тщательно накапливаемые им в течение жизни деньги, никакие высокие знакомства и связи не смогли предотвратить трагедию семьи.

На старости лет Николай остался совершен­но один. На него страшно было смотреть. Весь осунулся, глаза впали, кости обтянулись ко­жей, как у высушенной мумии. Жил он за две улицы от Григория, в хорошем добротном до­ме, который построил, работая в райкоме. Колхоз у Григория со временем стал передо­вым. Дома были со всеми удобствами, дороги заасфальтированы. Так что колхоз вполне пре­тендовал на районный центр. Да и природа тут была особенно живописная: поля, леса, реч­ка... Здесь многие руководители соорудили се­бе на старость дачи, как и Николай, который немало препятствий создал в свое время Григорию, старавшемуся для колхоза.

Несмотря на обеспеченную старость Николая, дом его был пуст. С ним мало кто общался даже из соседей, поскольку он слыл жутким брюзгой, вечно всем недовольным. Так получилось, что единственным человеком, который регулярно его проведывал, стал Григорий. И хотя Николай доставил ему в прошлом много неприятностей, Григорий все равно по-стариковски помогал ему то свежим хлебушком, то добрым словцом. Он был единственным собеседником, у которого хватало терпения выслушивать все жалобы друга и терпеть его возмущение и недовольство.

Но однажды, буквально перед смертью, Ни­колай неожиданно для Григория стал самим собой, тем добрым парнем, которым был до начала войны. Он внезапно открыл свою душу, рассказывая Григорию о своей подлинной жизни. Но, пожалуй, самое потрясающее для Григория прозвучало в конце его исповеди.

— Ты помнишь тот день, когда взорвался блиндаж? — охрипшим слабым голосом произ­нес Николай.

— Да разве такое забудешь?

— Я хочу, чтобы ты знал... Я тоже видел того белокурого парня. Он действительно заходил к нам в блиндаж и позвал нас к командиру... До сих пор не могу забыть его глаза... Они пре­следовали меня всю жизнь, как кошмарный сон... Прости меня... Я врал тебе, но на самом деле врал себе. Этот парень не выходил у меня из головы. Этот момент... Я его отчетливо помню и сейчас как наяву. Когда я услышал свист, понимаешь, я... я струсил... Точно раздвоился... Я ведь тоже оглянулся. В это время ты поворачивался к блиндажу, а сзади тебя никого не было. Я хо­тел прикрыть тебя, ведь ты подставлял себя под неминуемую смерть. Но потом вдруг испугался... Испугался за свою драгоценную жизнь и решил спасти свою шкуру!!! Ты понима­ешь? Решил спасти свою шкуру!.. А потом мне стало так стыдно... Я, как последняя сволочь...

На глазах Николая выступили слезы горечи давно минувших дней.

— Да брось ты, что ты себя так мучаешь, все ведь обошлось, — поспешил его утешить Гри­горий.

— Подожди, не перебивай... Я хочу все успеть сказать. Понимаешь, это не просто проступок. Я как надломился... Точно стал предателем самому себе. По­нимаешь, предателем!!! Потом мне было так пло­хо, так плохо! Мне бы, дураку, с тобой погово­рить. А я струсил, побоялся, что ты меня осу­дишь. А душа-то ныла. Я и рассказал все Кларке. Ну, она и настояла на том, чтобы я молчал и все отрицал, сделав из тебя посмешище, мол мы вы­шли за махоркой. А я, идиот, и послушал... Хотя видел блеск в твоих глазах, видел в тебе какой-то прилив сил. И я понял, что с тобой тоже что-то произошло, но хорошее. Понимаешь, хо-ро-шее!!! А я упал в свое дерьмо, которым воняло от меня потом всю жизнь и невозможно было от не­го отмыться! Не знаю почему, но каждый раз когда я встречал тебя, передо мной всплывал об­раз того парня, его глаза, полные укора... Это ме­ня так угнетало, в душе рождалась такая боль!

А память все время прокручивала тот момент, момент моей гнусности и непростительной сла­бости. И я никак не мог переступить через себя, чтобы попросить у тебя прощения. Однажды почти созрел, но так и не решился подойти. И вместо того чтобы поговорить с тобою по-че­ловечески, я с каждым днем все больше злился на себя, изливая эту злобу в первую очередь на те­бе. Ты себе не представляешь, сколько гадостей я тебе сделал, о которых ты и не догадывался...

— Не надо, Коляша, не надо... Я тебе все прощаю, мы же друзья. Я знаю, ты ведь хоро­ший человек. Если бы не Клара...

— Ведьма эта Клара! Всю жизнь мне испога­нила! — рыдал Николай, не стесняясь своих слез. — Если бы я знал... Я ж не думал, что ты... такое скажешь. Я боялся, что ты никогда меня не простишь... Какой же я дурак! Всю жизнь прожил с этим злом! Оно меня уже изъело изну­три, истерзало всю мою душу... А все оказалось так просто! Мой дорогой дружище, ты один ос­тался рядом со мною перед лицом смерти...

— Ну, ну, будет тебе... Мы еще повоюем с ней, — утирая накатившиеся слезы, произнес Григорий. — Нас же двое, а она одна.

— Да, как тогда, в том окопе. Мы снова с то­бой вместе, мой друг...

Когда Григорий уходил, Николай попросил его:

— Ты принеси мне завтра кружечку парного молочка. Очень хочется выпить, как в далеком детстве...

На следующее утро Григорий встал порань­ше и поспешил к соседке за молоком. Он еле дождался надоя и почти побежал с трехлитро­вым бутылем парного молока к знакомому до­му. Впервые за много лет он нес его своему на­стоящему другу! Но когда вошел в комнату, Николай был уже мертв. Его лицо выражало жуткое смятение, в открытых глазах застыла печаль. Григорий присел на краешек кровати и тихо затрясся в беззвучном плаче...

Несмотря на все перипетии судьбы, ему было ис­кренне жаль этого человека. Столько лет прожить со своим злом! Ведь выходит, что внутри себя он и не жил вовсе, а топтался на месте с того па­мятного дня, погрязая в трясине своего же страха. Григорий считал, что перед смертью че­ловек должен осмыслить нечто глубинное, не­что запредельное. А Николай говорил о такой сентиментальности, как прощение. Григорий его давно простил. Впрочем, возможно это ему казалось сентиментальностью, а для Николая это было чем-то большим, каким-то непреодолимым жизненным барьером, который он сам себе по кирпичикам ежедневно выкладывал своей злостью. Григорий понимал, насколько трудно было другу пробить этот барьер, пере­ступить через собственную стену эгоцентриз­ма. Жаль, что он лишь собирался совершить этот поступок, этот шажочек Совести столько лет, почти всю жизнь. А мог бы все разрешить еще той осенью 1942 года. Глядишь, и жизнь бы сложилась совсем по-другому, больше бы в ней было внутренних побед, и на одре смерти от­крылись бы настоящие истины. Хотя... Григо­рий и сам сомневался, нужны ли они будут в тот час, ведь это всего только внутренние открове­ния. Но вспоминал незабываемое выражение лица мертвого друга, полное скорби и страда­ния, и сомнения как-то сами собой рассеива­лись, вытесняясь извечными вопросами. Ведь кто знает, что ожидает человека после смерти... Неужели лишь разложение тела в безотходном производстве природы? Зачем же тогда такие сложности жизни, это постоянное противосто­яние человеческих мыслей? И, в конце концов, эта старость с неизменным подведением опять-таки мысленных итогов? Куда же потом девает­ся мысль, коль она всю жизнь главенствовала и управляла телом? Сплошные вопросы и ника­ких толковых ответов...

* * *

— Эх-хе-хе, — снова вздохнул старик, вы­дернув очередной раз удочку из воды, словно пытался найти на крючке ответы на свои бесконечные вопросы.

Но, увидев вяло подергивающегося червя, вновь забросил удочку в реку с тайной на­деждой, что теперь на нее хоть что-нибудь клюнет.

«Так, наверное, и в жизни, — продолжал рассуждать про себя старик. — Подцепил на крючок хорошую мысль — будет добрый улов, подцепишь плохую — и природа тем же отве­тит. Все в ней продумано, все взаимосвязано...»

— Здорово, Дмитрич, — прозвучал сзади чей-то мелодичный мужской голос.

— Здорово, коли не шутишь, — ответил Гри­горий, по-стариковски оборачива­ясь назад.

К нему подошел, улыбаясь, светловолосый парень лет тридцати, крепкого телосложения. На нем был современный спортивный костюм. На голове бейсболка с длинным козырьком от солнца, прикрывавшим его глаза. В руках он держал новенькую удочку. Григорий как-то ви­дел такую у городских, которые приезжали в их места порыбачить. Хорошая, ничего не ска­жешь. Да говорят, уж шибко дорого стоит.

— Как клев?

— Да какой там! — махнул рукой старик. — С самой зорьки сижу. Хоть бы одна клюнула!

— Наверное, у них сегодня выходной, — по­шутил парень. — А на что ты, батя, ловишь?

— На червя.

— Так они его уже объелись! На вот, попробуй на мотыля. Может клюнут на этот деликатес.

— Спасибо.

Старик взял протянутую баночку с наживкой.

— Не возражаешь, если рядом присяду?

— Да чего возражать! Садись, все веселей вдвоем-то время коротать.

Пока парень готовил свою удочку, старик усердно пытался вспомнить, чей же это сын. Парень показался ему очень знакомым. Явно проживал в городе, а сюда, вероятно, приехал проведать родителей. Раз знал Григория и так просто общался, значит вырос здесь. «Дмитричем» называли бывшего председателя колхоза только местные. «Ну вот, — сетовал про себя старик, силясь вспомнить, как же зовут этого парня, — еще и старческий склероз к моему “букету” добавился...»

— Ничего, ничего, Дмитрич, — как-то по-доброму сказал парень, точно в такт его мыслям. — Прорвемся! Где наша не пропадала! — И немного погодя добавил: — Сейчас как рыбы учуют моты­ля, так мы будем едва успевать удочки дергать.

Старик усмехнулся такому оптимизму.

— Был у меня фронтовой друг, сибиряк. То­же такой же живчик, веселый мужик. Вместе до Берлина протопали. Все к себе в Сибирь звал на рыбалку. Озеро Байкал, слыхал о таком?

— А как же! Самое глубокое в мире пресно­водное озеро с редкой флорой и фауной.

— Да-а-а... Места там замечательные. Мы с другом долго переписывались. Он фотогра­фии слал, все в гости зазывал. Ко мне пару раз приезжал. А у меня никак не получалось вы­рваться, постоянно какие-то неотложные дела находились... Да, рыбу он привез, вот такую, килограмма на четыре. Байкальский омуль на­зывается. Она больше нигде в мире не водится, кроме тамошних мест. Во как! Вот это рыбалка, я понимаю! Я как увидел ту рыбу, так прямо за­болел поездкой на Байкал. Так мне хотелось ее поймать! Думал, вот на пенсию выйду и осуще­ствлю свою рыбацкую мечту. Да какой там! То денег не хватало, то детям помогал, а сейчас и совсем дряхлый стал. Какая там поездка! Так и остался мой омуль несбыточной мечтой...

— Как знать, — пожал плечами парень. — Все мечты когда-нибудь сбываются.

— Может у кого-то и так. А у меня... Да и от друга уже два года нет никакой весточки. Может заболел, а может и помер. Годы-то наши уже какие... Как говорится, седина напала — счастье пропало. Уплыли годы, как вешние воды.

— Да... Если бы человечество знало о своем будущем, оно бы не так смеялось, расставаясь со своим прошлым.

— Что, что? — переспросил Дмитрий, по­грузившись в свои думы.

— Это я так, — махнул рукой парень и сме­нил тему разговора. — Как там Ваня поживает?

Ваня был самым младшим сыном Григория. И когда парень произнес его имя, старик и во­все перестал себя мучить вопросом, откуда он знает этого парня. Раз тот спрашивает про Ваньку, значит либо его друг, либо знакомый, а может быть учились вместе.

— Слава Богу, хорошо устроился. Женился наконец-то. Невестка — славная девушка. Дочка у них родилась. Они вот недавно, по весне, при­езжали всем семейством в гости. Ты их не видел?

— Да нет... Меня в районе не было.

— А-а-а... Теперь у меня душа и за него спо­койна.

— А чего за него волноваться? Парень он до­брый, с золотыми руками. Такой не пропадет.

— Да кто его знает? Жизнь — сложная штука...

— Ну, это как на нее посмотреть. Живи по чести да по совести, глядишь и судьба будет тебе в подмогу.

— Так-то оно так. Да только... Вот я, напри­мер, жил вроде бы и по чести, и по совести, ни­чего не могу сказать, не в чем себя упрекнуть по большому счету. Да много ли я сахара от судьбы наелся? То война, то голод, то разруха...

— У каждого от жизни свои, сугубо личные впечатления. Ведь розу, к примеру, тоже люди воспринимают по-разному. Одни видят в ней прекрасное творенье, чувствуют изумительный аромат. А другие замечают лишь колючки и ощущают неприятные уколы ее шипов. Все зависит от человека, от его умения созерцать и воспринимать этот мир.

— Тоже верно, — согласился старик и, не­много помолчав, добавил: — Нет, если конеч­но хорошенько подумать, то я на жизнь не в обиде. Все-таки в войну я приобрел себе на­стоящих друзей, хоть и страшное было тогда время... Да и жену встретил, когда везде царил повальный голод. Есть, помню, было нечего, траву жевали, а в голове все мысли-«почесушки» о свидании да о любви. Смешно даже как-то сейчас это вспоминать... Кругом разруха да голод, а мы семью не побоялись создать. Маль­цы один за другим пошли. Мы тогда временно в «мазанке» жили. Помню, как все там юти­лись. И ничего... Главное тесноты как-то не чувствовали. Наоборот, сплоченно жили, друг другу помогали... А сейчас молодежь вон в ка­ких комфортабельных условиях живет, а ладу в семьях нет.

— Все, батя, в голове. Построит человек внутри себя дворец из добра, глядишь, и люди к нему душой потянутся, и жизнь наладится. А если он внутри себя будет жить, как медведь в берлоге, и лень ему будет построить дворец, то всю жизнь в этой берлоге и проживет, как животное. И никакие внешние комфортные условия не смогут удовлетворить его ненасытных внут­ренних потребностей.

— Насчет ненасытности это ты верно заме­тил. Вот, к примеру, жил здесь недалеко мой друг...

— Веперский?

— Да, — кивнул старик, а про себя подумал, что раз и про Николая знает, значит точно ме­стный. — Все свою дачу перестраивал, никак не мог удовлетворить запросы своей жены.

— Клары?! — усмехнулся парень. — Да в кои времена ее можно было чем-либо удовлетво­рить? У нее же в роду генетически заложена по­требность: сколько ни дай, все мало будет. С молоком матери из поколения в поколение передается одна «святая любовь» — к серебру да злату. Что еще от нее можно было ожидать?

— Вот, вот. Николай тоже это понял, но, к сожалению, слишком поздно. А всю жизнь промучился с ней, словно больной с неизлечи­мой болезнью. Я ведь помню их встречу. Все произошло так стихийно...

— Да ну, Дмитрич, не оправдывайте его. Стихийно у человека могут произойти только те события, с которыми он внутренне согласен. И если Веперский встретил эту женщину, зна­чит подсознательно в нем преобладали именно те тайные жела­ния и черты, которые он нашел в ней. Не жена его превратила в раба, а собственные слабости, которым он дал волю, вместо того чтобы цепко их сдерживать. А Клара лишь стимулировала и поддерживала их. Так что все происходило по его личному выбору. Ведь жизнь — это отраже­ние внутренних убеждений.

— В общем-то может быть и так... Интересно ты рассуждаешь. Признаться, я хоть и прожил жизнь, но такие простые и мудрые слова в голову еще не приходили, — улыбнулся старик. — Даже не подозревал, что молодежь в наше время так подкована в столь тонких вопросах жизни чело­веческой. Это приятно. Может, век ваш техниче­ский сказался, что мозги работать лучше стали, чем у нас.

— Да нет, батя. Дело не во времени, не в под­кованности и не в мозгах. Просто истинная му­дрость — это достояние души. А молодое тело — это еще не показатель истинного возраста души.

— Души? — переспросил старик и сам себе ответил: — Да, души... Кабы ведать наверняка, что она есть в человеке...

— Да уж, душу под микроскопом не рассмо­тришь, — усмехнулся парень. — В принципе как и мысль человеческую. Вон нейрофизио­логи предполагают, что мысль — это движение некой электромагнитной волны в коре голов­ного мозга, переходящей от одного нейрона к другому. Но как она на самом деле зарождает­ся и что является побуждающей причиной, до сих пор не ведают. Впрочем, как и о многих других вопросах, касающихся человеческой су­ти. Люди всего-навсего предполагают, но не располагают данными. Потому что ответы на эти вопросы таятся гораздо глубже, за гранью их очерченного эгоцентризмом круга восприя­тия мира. И чтобы добраться до них, нужно пе­реступить через Эго, проникнуть в глубины собственного подсознания... А тут один только плавающий на поверхности сознания хлам чего стоит разгрести, пережитки нашей внутренней нечистоплотности. Хотя, если сильно захотеть, всего можно достичь.

— Оно, конечно... Однако знать бы, что ты сам не прибавляешь этот хлам в голове, а раз­гребаешь...

— Совесть всегда подскажет верное направ­ление.

— Да-а-а, Совесть — добрый помощник, — согласился старик.

Они на время умолкли. Старик пытался ос­мыслить сказанное парнем, но так и не разо­бравшись, задумчиво промолвил:

— Оно ведь как в жизни-то? Как на фронте. Все время пытаешься выдержать линию обороны своей Совести. Чем больше лет, тем сильнее ата­ка с той стороны окопа, тем больше вокруг тебя рвется бомб, оставляя сплошные воронки жиз­ненных проблем. Оно, конечно, и страшновато, но все равно удерживаешь свою позицию во что бы то ни стало. Ведь отступать-то некуда. Позади твоя Родина и тебе в ней жить. Так что оставлять позиции Совести никак нельзя... Я воочию ви­дел, как сдался мой друг, и чем все это закончи­лось. Я наблюдал его смерть в течение жизни, чувствовал, как побеждающее зло его мучило, терзало, уничтожало изнутри. Нет, по мне так уж лучше жить по Совести или не жить вообще.

— Древние писали, что Совесть — степень величия Духа. А в старости она особенно оголя­ет «нервные окончания» и проявляет истинную природу. Поэтому для кого старость превращается в лунный свет, мерцающий в черных, клоч­коватых облаках иллюзии и мрака, а для кого старость — сияющий ослепительный закат, проявляющий для внутреннего ока свой редкий зеленый луч, исполняющий все желания.

— Красиво сказано. Только какие в старо­сти могут быть желания? Одни размышления... Вот кабы знать свою истинную природу...

— Истинную природу? — таинственно улыбнулся парень, меняя на своей удочке крю­чок и наживку. — По поводу истинной приро­ды есть очень древняя восточная притча...

Он закинул удочку подальше в реку, присел и закурил сигарету. Старик приготовился слушать.

— Так вот, эта притча такова... Высоко в горах, на сверкающей белоснежной вершине родился прозрачный, как младенческая слеза, кристалл льда. Днем он любовался солнцем, играя светом на своих гранях, искусно созданных природой. Ночью радовался звездам, разглядывая эти удивительные блес­тящие создания. Постепенно он рос, впиты­вал в себя все большую энергию ласкового светила. Однажды, когда кристалл стал настолько большим, что мог разглядеть не толь­ко небо, но и окружающий мир, ему открылось нечто удивительное. Облака, скрывающие подножья гор, расступились, и перед его взором предстала великолепная долина, утопающая в необычных ярких красках изумру­да. Это зрелище настолько захватило дух кри­сталла, что у него родилось жгучее желание во
что бы то ни стало спуститься в этот необыкновенный уголок природы и познать все его прелести.

Кристалл напряг всю свою силу, чтобы пре­вратиться в воду, и стремительно ринулся вниз. Чем быстрее он спускался, тем могучее стано­вился. Поток делался все шире и бурлил, вски­пая необузданной страстью. Он мчался навст­речу мечте, с завидным упорством преодолевая на своем пути каменные препятствия, сокрушительные пороги, головокружительные водо­пады. Его будоражил дух новизны и стремле­ние достичь заветной цели.

И вот в одно прекрасное мгновение это слу­чилось. Его воды мощным потоком хлынули рекой в долину. Как прекрасны были ее берега, утопающие в яркой зелени! Как изумительно переливались блики солнца на водной глади! Как радовалось все вокруг живительной про­хладе вод! Кристалл чувствовал, как насыщал упоительной влагой каждое растение, как с на­слаждением утоляли жажду те, кто приходил к его берегам. Ощущал, как в его водах плеска­лась зародившаяся жизнь, и он стал вместили­щем этой жизни. И это было для него настоя­щим счастьем!

Так и протекала его жизнь. Днем он утолял жажду всех страждущих, а по ночам разгляды­вал отражение звездного неба в своих водах, дивясь чудным мирам и вспоминая свой дале­кий дом. Ему казалось, что это счастье будет длиться вечно.

Но однажды его воды внезапно достигли кон­ца долины, разлившись в озеро. Жизнь стала размеренной и спокойной. Постепенно некогда великолепные бурлящие воды стали затягивать­ся бурой тиной, превращаясь в затхлое болото. Редко кто теперь посещал эти берега... Не было в его водах и прежней силы, и прежней жизни. Страх и отчаяние охватили бывший кристалл. Он стал панически бояться солнца. Появление светила каждый раз рождало в нем ужасающую картину, сотканную из его же испаряющихся вод, — мираж своей кончины и неумолимой предопределенности. Один за другим вздува­лись пузыри сомнения. Он боялся стать паром, утратить свою индивидуальность, потерять сво­боду. Ночь стала для него единственным утеше­нием, окутывая его прохладой былых воспоми­наний. Он с тоской глядел на сияющие звезды, вздыхая по недоступным далеким мирам и восхищаясь их неизменной красотой.

И однажды, в час рассвета, его осенило: он понял суть жизни, суть вечности, прочувство­вал свою истинную природу, которая пробуди­ла в нем душу! В этот момент над горизонтом появился ослепительный диск солнца. «Бо­же, — вырвался возглас из глубины остатков его вод. — Как все просто!» Он ринулся навстречу ласковым лучам могучего светила, превращая воду в пар. Порыв ветра с легкостью подхватил его и понес ввысь, удаляя от привычного прост­ранства. Он летел и испытывал удивительное чувство невесомости и новизны. И только сей­час понял, что это и есть самая настоящая, дав­но забытая им упоительная истинная свобода. Его переполняло ощущение всеобъемлющего счастья, своей неповторимой индивидуальнос­ти и в то же время бесконечного единения с этим огромным потрясающим мирозданием, которое, оказывается, оказалось гораздо шире, чем он себе представлял. «Как все просто» — не переставал повторять его дух, наслаждаясь по­летом. «Да, теперь я знаю свою истинную при­роду», — подумал он, плавно опускаясь на одну из очередных сверкающих вершин...

Парень умолк. Старик сидел в глубокой за­думчивости, пораженный сокровенным смыс­лом этой притчи. И тут его лицо просияло. Глаза заблестели живым огоньком. И он тихо воскликнул: «Господи! Это же действительно так просто!» Полный восторга старик повер­нулся, чтобы сообщить о своем потрясающем открытии собеседнику. Но... его уже не было. Старик привстал и в растерянности оглянулся по сторонам. Однако вокруг простиралось лишь бескрайнее зеленое поле. Нигде ни ду­ши... Григорий даже засомневался, не галлю­цинации ли у него начались на старости лет. Но оставленная удочка парня да тлеющий на земле окурок говорили о недавнем, вполне ре­альном его присутствии.

Старик с сожалением и какой-то щемящей душу тоской глянул на одинокую удочку своего необычного собеседника. Неожиданно ее по­плавок стал стремительно погружаться в толщу вод. Пожилой рыбак машинально подбежал к удочке парня, дернул и... В лучах утреннего солнца, взметнув россыпи бриллиантовых брызг, из воды вылетел огромный, сверкающий на солнце байкальский омуль. Оторопев от такого счастья, старик замер, дивясь полету этой редкой, небывалой в этих местах рыбины. А затем, спохватившись, стал вытаскивать ее на берег и дрожащими руками избавлять от крючка. Не веря своим глазам, он поднял тре­пыхающегося омуля двумя руками, изумленно разглядывая это чудо природы. На глазах ста­рика заблестели слезы радости. И тут Григорий вспомнил. Он вспомнил, где видел этого пар­ня... Громкий раскат старческого смеха оглу­шил округу. Старик подошел к воде, стал на ко­лени и бережно отпустил рыбу в реку. Подняв сияющий взор, он устремил его на могучее све­тило. И купаясь в лучах ослепительного внут­реннего счастья, воскликнул:

— Господи! Как все просто!