Ареопагитика» Джона Мильтона

Первую точку зрения – полной свободы печати – наиболее ярко выразил в XVII в. один из лидеров английской буржуазной революции, выдающийся поэт и публицист Джон Мильтон (1608 – 1674 гг.). Среди его памфлетов, посвященных защите духовной свободы человека, самым значительным является «Ареопагитика, речь к английскому парламенту о свободе печати» (1644 г.)1. Памфлет был написан в ответ на издание парламентом в 1643 г. закона, вновь восстанавливающего цензуру печати.

Исходным пунктом рассуждений Мильтона служил его тезис: «Люди по природе свободны». Поэтому, сравнивая печатные издания с людьми, Мильтон утверждал, что «книги – не мертвые совершенно вещи, а существа, содержащие в себе семена жизни, столь же деятельные, как та душа, порождением которой они являются; мало того, они сохраняют в себе, как в фиале, чистейшую энергию и экстракт того живого разума, который их произвел… Убить хорошую книгу, - подчеркивал он, - значит почти то же самое, что убить человека: кто убивает человека, убивает разумное существо, подобие Божие; тот же, кто уничтожает хорошую книгу, убивает самый разум, убивает образ Божий как бы в зародыше».

Мильтон говорил о том, что человека судят по его делам и казнят преступников. Книга же при предварительной цензуре находится в «худшем положении, чем грешная душа», она «должна была являться перед судилищем до своего рождения в мир и подвергаться во тьме, прежде своего появления на свет, приговору…».

При этом даже самый просвещенный цензор (а таких, по мнению Мильтона, быть не может, ибо кто из подобных людей решится тратить свое время на беспрерывное чтение всякого рода рукописей, а значит места цензоров занимают «люди невежественные, властные и нерадивые или явно корыстолюбивые») не может отличить с полной уверенностью добро от зла, истину ото лжи, высокую нравственность от скверны. «Раз дело дойдет до запрещения, - писал Мильтон, - то последнему легко может подвергнуться и сама истина, ибо для наших глаз, омраченных и ослепленных предрассудками и традициями, ее первое появление гораздо менее заметно и вероятно, чем многие заблуждения…». «Длинный ряд веков, - утверждал он, - часто не в состоянии пополнить потери отвергнутой истины, утрата которой приносит ущерб целым народам. Поэтому мы должны быть осторожны, преследуя живые труды общественных деятелей, уничтожая созревшую жизнь человека, накопленную и сбереженную в книгах; в противном случае мы можем совершить своего рода убийство, иногда подвергнуть мученичеству; если же дело идет о всей печати, - то своего рода поголовному избиению, которое не ограничивается просто умерщвлением жизни, но поражает саму квинтэссенцию, самое дыхание разума, поражает бессмертие раньше жизни».

Ссылаясь на то, что Бог дал первому человеку разум, право и свободу выбора, поместив предмет соблазна почти перед его глазами, что это право выбора между грехом и добродетелью человек испытывает почти повседневно, Мильтон задал парламентариям вопрос: «Зачем же в таком случае стремиться к строгости, противной порядку, установленному Богом и природой, сокращая и ограничивая те средства, которые, при свободном допущении книг, послужат не только к испытанию добродетели, но и к торжеству истины?».

Публицист отстаивал идею полной свободы для распространения различных точек зрения и мнений путем печатного слова, полагаясь на разумный выбор читателей. «И пусть, - писал он, - все ветры разносят беспрепятственно всякие учения по земле: раз истина выступила на борьбу, было бы несправедливо путем цензуры и запрещений ставить преграды ее силе». А уж поиск, определение истины – право выбора и совести каждого. «Дайте мне поэтому, - требовал публицист, - свободу знать, свободу выражать свои мысли, а самое главное – свободу судить по своей совести».

Мильтон говорил, что целью его памфлета-речи было показать, что «ни один народ, ни одно благополучное государство… никогда не вступали на путь цензуры», что для истинно народной власти, каковой он считал парламентскую республику того времени, «гораздо приятнее открыто выраженное мнение», нежели монархической власти открытая лесть. Если государство открыто для истины и верит в разум своего народа, «то что может быть прекраснее, когда человек рассудительный и ученый, обладающий… чуткой совестью, … будет выражать свое мнение, приводить доводы и утверждать неправильность существующих взглядов не тайным образом, переходя из дома в дом, что гораздо опаснее, а открыто, путем обнародования своих сочинений?»

В то же время Мильтон хорошо понимал силу печатного слова, силу идей, которые оно несет. «Я знаю, - отмечал он, - что они столь же живучи и плодовиты, как баснословные зубы дракона, и что, будучи рассеяны повсюду, они могут воспрянуть в виде вооруженных людей». Но и в случаях преступной деятельности печати, должны действовать законы общей юрисдикции, но отнюдь не цензурные запреты.

Страстно, с убийственной логикой Мильтон бичует цензуру как вредный для власти, общества и народа, унижающий человеческое достоинство институт. Цензура бесполезна, потому что она не отвечает целям, ради которых создается и напоминает «подвиг» человека, который хотел поймать ворон, заперев ворота своего сада. И это тем более справедливо, что вредные идеи могут распространяться между людьми множеством других способов, помимо книг. Поступая последовательно, пришлось бы установить контроль решительно за всеми человеческими действиями.

Цензура вредна. Как зловредная ржавчина, она выедает из книг все то, что не соответствует невежественному пониманию цензоров, или даже прямо подвергая книги уничтожению. Между тем «хорошая книга – драгоценный жизненный сок творческого духа, набальзамированный и сохраненный как сокровище для грядущих поколений». Таким образом, цензура «является величайшим угнетением и оскорблением для науки и ученых, она встает на пути науки, препятствует ее свободному развитию, задерживая и урезывая возможности дальнейших открытий».

Цензура является «унижением и поношением всей нации». «Я не могу, - писал Мильтон, - так низко ставить изобретательность, искусство, остроумие и здравую серьезность суждений англичан, чтобы допустить возможность сосредоточения всех этих качеств всего в двадцати, хотя бы и высшей степени способных господах; еще менее я могу допустить, чтобы названные качества могли проявляться не иначе, как под верховным наблюдением этих двадцати, и поступать в обращение не иначе, как при условии просеивания и процеживания через их цедилки, с их рукоприкладством». Печатное слово не может появиться на свет, если не видно подписи «тюремщика» на заглавном листе. «Даже для простого народа это – прямое оскорбление, так как простирать свои заботы о нем до того, чтобы не сметь доверить ему какого-нибудь английского памфлета, не значит ли считать его за народ безрассудный, порочный и легкомысленный…».

Цензурные «ковы» наносят гораздо большие потери и вред, «чем, если бы враг обложил с моря все наши гавани, порты и бухты: эти ковы останавливают и замедляют ввоз самого драгоценного товара – истины».

«Что же вы будите делать, лорды и общины? – спрашивал Мильтон, - наложите ли вы гнет на цветущую жатву знания, учредите ли вы над ней олигархию двадцати скупщиков и тем вновь заставите голодать наши умы, лишив нас возможности знать что-либо сверх того, что они отмеряют своею мерою?»

Столь подробное рассмотрение произведения Джона Мильтона вызвано тем, что его «Ареопагитика» является своеобразной «Библией» свободы печати и не потеряла своего значения до наших дней. Что же касается цензуры в Англии, то она была отменена лишь через 50 лет после выступления Мильтона.