Пол и политика: постановка проблемы

Политические теории, несмотря на кажущееся разнообразие предлагаемых ими решений, в сущности, довольно схожи в

¹ Шестов Л. Власть ключей // Сочинения в 2-х тт. Т. 1. Москва: Наука,
1993. С. 295.

² J. Butler, «For a careful reading», Feminist contentions. A philosophical
exchange: Seyla Benhabib, Judith Butler, Drucilla Cornell, Nancy Fraser (New
York: Routledge, 1995), p. 127.

108

тематике своих вопросов. Вопросов, строго говоря, три; упрощая, их можно сформулировать так: Какова природа политической власти? Кто является носителем этой власти? И в чем состоит цель власти? Или, в иной транскрипции: 1) Каким образом складывается поле политической деятельности, т. е., что лежит в основе классификации социальных явлений/институтов на политические и неполитические? 2) Как происходит формирование субъекта политической деятельности, т. е., какова динамика отношений между институтами/аппаратами власти и конкретными личностями? И, в конце концов, 3) как определяется социально-историческое содержание политической деятельности, т. е., как из общего социо-культурного контекста происходит вычленение политически значимых «точек приложения» власти? С теми или иными модификациями эти вопросы определяют сущность дискуссий о природе политического по меньшей мере на протяжении последних двух тысяч лет. Аристотель в своей Политике, например, писал:

... всякое государство представляет собой своего рода общение, всякое же общение организуется ради какого-либо блага..., причем больше других и к высшему из всех благ стремится то общение, которое является наиболее важным из всех и обнимает собой все остальные общения. Это общение и называется государством или общением политическим.³

Подобная дискурсивная трактовка государственности/государства, т. е. стремление обнаружить закономерности институциональной политической практики исходя из закономерностей коммуникационного обмена, безусловно, сближает Аристотеля с крупнейшими теоретиками современности — Мишелем Фуко, Юргеном Хабермасом, Жаком Деррида и др. Вместе с тем, дискурсивное производство государства в Политике не лишено и определенной, весьма показательной, специфики. Общение в данном случае носит гомосоциальную природу, являясь исключительно общением «государственных мужей». Сам Аристотель объяснял это так: «... слова поэта [Софокла — С.У.] о женщине: " Убором женщине молчание служит" — в одинаковой степени

ДОЛЖНЫ быть прилоЖИМЫ КО всем Женщинам ВООбще, НО К муж-

³ Аристотель. Политика. Афинская полития. М.: Мысль, 1997. С. 35.

чинам они уже не подходят».⁴ Таким образом, формирование диалогического (политического) пространства происходит посредством исключения. «Общение ради высшего блага» понимается/реализуется как система отношений между теми, кто говорит и теми, кто слушает: гомосоциальный логоцентризм «государственных мужей» становится очевидным лишь на фоне эсте-тизированного молчания женщин.

Понятно, что Аристотель в данном случае служит лишь своего рода метафорой, позволяющей обозначить молчаливое присутствие проблематики пола в философии политики в целом.⁵ Аналогичные пассажи можно обнаружить без труда во многих классических текстах по истории и теории политической мысли. Собственно, на подобное вскрытие патриархальных умолчаний и была направлена интеллектуальная деятельность феминистского движения второй волны 1960-1970-х годов.⁶

⁴ Там же. С. 56.

⁵ Разумеется, обвинять Аристотеля в монополизации политического общения по
половому признаку было бы натяжкой - наряду с женщинами на молчание
были, например, обречены и рабы, что, в принципе, лишь подчеркивает сходство
местоположения эстетизированного женского молчания и опредмеченного мол
чания рабов в иерархии политических дискурсов о высшем благе.

⁶ В качестве классических примеров такого рода анализа см.: Е. Kennedy, S.
Mendus, eds., Women in Western political philosophy (Brighton: Wheatsheaf
books, 1987); L. Nicholson, ed., The second wave: a reader in feminist theory
(New York: Routledge, 1997). Понятно, что принадлежность ко «второму»
призыву - явление далеко не хронологическое. Многие представители этого
направления продолжают активно работать и сегодня - см., например: К.
Bartlett, R. Kennedy, eds., Feminist legal theory: readings in law and gender
(Oxford: Westview Press, 1991); N. Hirschman, C. Di Stefano, eds., Revisioning
the Political: Feminist reconstructions of traditional concepts in Western
political theory (Oxford: Westview Press, 1996); M. Shanley, С Pateman, eds.,
Feminist interpretations and political theory (University Park: The
Pennsylvania State University Press, 1991); M. Shanley, U. Narayan, eds.,
Reconstructing political theory: feminist perspectives (University Park: The
Pennsylvania State University Press, 1997). Аналогичное движение навстре
чу феминистской тематике примерно с середины 1980-х стали проявлять
и сами обществоведческие дисциплины. В качестве типичных примеров
такого подхода см. соответствующие обзорные статьи о социологии, поли
тологии и юриспруденции (J. Chafetz, «Feminist theory and sociology;
underutilized contribution to mainstream theory», Annual Review of Sociology,
1998, 23; J. Lovenduski, «Gendering research in political science», Annual
Review of Political Science, 1998, 1; С Seron, «Law and inequality: race, gender...
and, of course, class», Annual Review of Sociology, 1996, 22.

Вскрытие патриархальных умолчаний, важное само по себе, оказалось, однако, не способным противопоставить многовековой традиции политической теории сколько-нибудь существенную альтернативу. Ликвидация четко выраженных форм классовой и колониальной эксплуатации, в свою очередь, лишь обострили деление политического сообщества по половому признаку. Первоначальной реакцией на это со стороны ряда феминисток стало стремление адаптировать к изменившейся повестке дня хорошо известные теоретические схемы классовой борьбы: «пол», в итоге, стал классовым/классификационным признаком, «половые отношения» заменили отношения производственные, а исторически специфические формы деторождения и семьи стали восприниматься как «способ производства». Закономерным в этой парадигме стал вопрос: «Кто обладает правом собственности на женщину как основное средство производства?» Катерин МакКиннон (Мичиганский университет, Анн-Арбор), известная своими работами о сексуальных домогательствах и законодательстве о распространении порнографии, в начале 1980-х в статье «Феминизм, марксизм, метод и государство: теоретическая повестка дня», например, писала:

Сексуальность является для феминизма тем же, чем труд для марксизма — т. е. социально обусловленной и вместе с тем обуславливающей, всеобщей и вместе с тем исторически специфической формой деятельности, объединяющей и тело, и разум. Организованная экспроприация сексуальности одной группы в интересах другой группы является определяющим для секса, женщины, точно так же, как организованная экспроприация труда одной группы на благо других является основополагающим при определении рабочего класса. Гетеросексуальность есть структура этой экспроприации, пол и семья — формы ее проявления, половые роли — обобщенные характеристики социального индивидуума, воспроизводство — ее последствия, а контроль — ее основная задача.⁷

' С.А. MacKinnon, «Feminism, Marxism, Method, and the State: An Agenda for Theory», Signs, 1982, 7 (3), p. 516; Продолжение статьи см.: С.А. MacKinnon, ♦ Feminism, Marxism, Method, and the State: Toward Feminist Jurisprudence», in S. Harding, ed., Feminism and methodology...; подробнее о взглядах МакКиннон см.: С.А. MacKinnon, Feminism unmodified: discourses on life and law (Cambridge: Harvard University press, 1987).

Ill

Историческая и политическая логика данного классового подхода к сексуальности очевидна: организованное насилие одной группы можно преодолеть лишь посредством организованного сопротивления другой. Сложность в другом. Насколько правомерно, спрашивали критики МакКиннон, считать место той или иной группы в процессе воспроизводства (семьи) необходимым и/ли достаточным условием для определения коллективной идентичности этой социальной группы — женщин? Являются ли «производственные отношения», базирующиеся на сексуальности, базовыми для определения коллективного сознания «угнетенного класса»? И не будет ли более целесообразно говорить о несводимости факторов, влияющих на формы социальной идентичности и способы их проявления (таких, например, как социальная память и т. п.), исключительно к проблематике способа производства и воспроизводства семьи? Более того, если тезис о социальной природе сексуальности воспринимать всерьез — т. е. видеть в сексуальности исторически специфическое, изменяемое во времени явление — то насколько правомерно говорить о стабильности ее классообразующей функции и, соответственно, о стабильности форм ее идеологического/символического отражения? ⁸ Говоря иначе, попытке воспринимать сексуальность как следствие сложившейся (патриархальной) политической структуры производства была противопоставлена попытка анализировать сексуальность как эффект восприятия и самовосприятия, т. е. как способность осознавать и артикулировать в доступных политических терминах половую идентичность («мужчина»/«женщи-на») и связанные с ней социальные, политические, экономические, культурные и т. п. векторы поведения. Именно о такого рода попытках, обычно увязываемых с «третьей волной» феминизма последних двадцати лет, и пойдет речь в дальнейшем. Опираясь на тексты таких известных американских философов как Джудит Батлер (Калифорнийский университет в Беркли), Шейла Бен-хабиб (Гарвардский университет) и Нэнси Фрейжер (Новая школа социальных исследований, Нью-Йорк), я попытаюсь проследить как именно «пол» и «сексуальность» оказались в центре политической теории феминизма третьей волны.

⁸ См., например: S. Benhabib, D. Cornell, eds., «Beyond the politics of gender. Introduction», Feminism as Critique: Essays on the politics of gender in late-capitalist society (Oxford: Polity Press, 1987), pp. 1-16.

112

Выбор этих трех феминистских политических философов обусловлен рядом причин. Прежде всего, каждая из них представляет определенное направление политической мысли — как в рамках феминизма, так и в рамках общетеоретической дискуссии о проблемах политической теории в целом. Так, например, теоретические установки Нэнси Фрейжер во многом определяются ее стремлением совместить две линии анализа: социально-критическую направленность Франкфуртской школы (с ее акцентом на политической гегемонии и иерархии) и дискурсивный анализ власти, предложенный Мишелем Фуко. В свою очередь, философия Джудит Батлер тесно связана с постструктуралистской ветвью дискурсивного анализа, с типичным для нее стремлением видеть в любой гносеологической, политической, социальной, половой и т. д. структуре лишь аналитические конструкции, облегчающие локализацию того или иного явления, но не исчерпывающие ни значение этого явления, ни его возможные конфигурации. Наконец, работы Шейлы Бенхабиб представляют собой продолжение классической традиции в философии политики — с ее повышенным вниманием к вопросу об эмпирических и эпистемологических основах философских обобщений и тех моральных суждениях, которые явно и/ли скрыто проявляются в процессе формулирования всеобщих категорий и принципов на основе частного/частичного опыта. Принципиальные различия в понимании сущности политической теории и роли феминистской критики господствующих теоретических установок, которые демонстрируют в своих работах Батлер, Бенхабиб и Фрейжер, отразились в их активной публичной полемике. Не будет преувеличением сказать, что именно дискуссии между этими тремя философами в значительной степени и определяют тенденции развития феминистской политической теории в США в последние 10-15 лет.⁹

Примером такой публичной дискуссии может служить сборник статей этих авторов, вышедший в свет в 1995 г. (Nancy Fraser, Feminist contentions. A philosophical exchange: Seyla Benhabib, Judith Butler, Drucilla Cornell (New York: Routledge, 1995).