Накануне Версаля

После Брест — Литовского сепаратного мира Гражданская война в России стала осложняться интервенцией союзников.

Война на Западном фронте продолжалась. Три тысячи орудий, семьдесят германских дивизий были переброшены с русского на франко — англо — американский фронт. В Мурманске, в Архангельске, во Владивостоке оставались огромные склады снаряжения, присланные союзниками в помощь России. Все это снаряжение могло попасть в руки немцев. Союзники хотели спасти свои склады и даже, если удастся, снова оттянуть часть германских сил с Западного фронта на восток. Смешанные отряды союзников под руководством и при главном участии англичан должны были оккупировать Мурманск и Архангельск, а из Владивостока японцы должны были продвигаться в глубь Сибири для того, чтобы образовать новый Восточный фронт на Урале. Японцы готовы были послать целую армию, но ставили условия.

Эти условия превратили бы русские владения на восток от Байкала вместе с «разоруженным Владивостоком» в протекторат Японии и, отрезав Россию совершенно от доступа к Тихому океану, обеспечили бы азиатский тыл Японии для будущих операций в направлении на Филиппины. Против такой интервенции «против Германии» японцев президент Вильсон резко протестовал. При этом он указывал Парижу и Лондону, что японская оккупация Сибири «вызовет в России сильное негодование». Он был совершенно прав.

Весной 1918 года большевики еще не успели уничтожить независимую печать. Вся она — социалистическая и либеральная — самым резким образом протестовала против японского плана, целиком в этом случае поддерживая протесты большевиков, несмотря на самую острую с ними борьбу. С этого времени и вплоть до сегодняшнего дня русские демократы всегда и неуклонно поддерживают «советскую» власть, когда эта власть защищает государственные и национальные интересы России. Вся небольшевистская Россия, продолжавшая, несмотря на сепаратный мир, борьбу с Германией, конечно, считала себя равноправной стороной в антигерманской коалиции, а не кающейся грешницей, которая искупает какой& #8209; то свой «позор» и «грех» перед своими союзниками.

А между тем с самого начала переговоров о продолжении совместной борьбы поведение союзников не переставало вызывать недоумение у русских участников этих переговоров. Впоследствии, подводя итог союзной интервенции в России, П. Н. Милюков, близкий свидетель всей этой эпопеи, пришел к заключению: «До заключения Брестского мира союзники пробовали использовать даже и большевиков против Германии. После Бреста эта надежда отпала. Тогда на очередь встал — в апреле и в мае — новый план союзников для достижения той же цели, т. е. для удержания возможно большего количества германских солдат на Восточном фронте. Это был план воссоздания нового Восточного фронта где& #8209; нибудь внутри России. Конечно, Россия при этом являлась не целью, а лишь средством, и притом средством временным, даже кратковременным. Этим объясняется внутренняя несерьезность, почти авантюризм союзнических планов, явная невыполнимость дававшихся ими обещаний, легкость нарушения этих обещаний и вообще пренебрежительное отношение к недавнему союзнику, переставшему быть полезным».

В своем определении отношения к России наших союзников после Бреста П. Н. Милюков был прав.

Продолжая войну с Германией, союзники пытались произвести на русской территории стратегическую диверсию, пользуясь услугами местного населения, не считая уже никакую Россию своей равномерной союзницей. Проф. сэр Бернард Пэре[217], лично бывший в России во время Гражданской войны и интервенции, в своей книге «Россия», изданной в 1940 году, дает очень точное определение смысла союзной интервенции.

«Большое число русских офицеров, воспринявших брест& #8209; литовскую капитуляцию как позор, предлагали свои мечи союзникам, как, например, адмирал Колчак… Должны ли были союзники примириться с падением России или приветствовать такую помощь — об этом современный читатель может судить по таким современным примерам, как попытки захвата или уничтожения французского флота (после падения Франции. — АЖ.) и та поддержка, которая с радостью была оказана генералу де Голлю[218]. Большевики, несомненно с германской помощью, совершили переворот и разогнали Учредительное собрание. Брест — Литовск разрушил восточную стену окружавшей Германию блокады, и союзники приветствовали всякое усилие, направленное к восстановлению Восточного фронта. Вот почему тогда шли в ногу гражданская война и интервенция, и вот почему нельзя судить об этих событиях с точки зрения психологии послевоенного периода».

То же самое, другими словами, пишет об интервенции Ллойд Джордж в своих мемуарах о мирной конференции.

Выходит так просто! Отдельные военачальники, группы офицеров, стыдясь капитуляции в Брест — Литовске, предлагали свои мечи союзникам. Союзники этими мечами пользовались, пока было нужно. По словам Ллойд Джорджа, в палате общин эти мечи «много содействовали триумфу союзников». Но так как триумфу союзников после Бреста содействовали белые армии, созданные по инициативе самих союзников (at our instigation), то Россия здесь была ни при чем! Триумфальная для наших союзников мирная конференция в Версале началась и кончилась без всякого участия России, и об одеждах ее бросали жребий, как о стране побежденной.

Все это построение об участии России в борьбе с Германией после Бреста было очень удобной для Запада легендой, — но все- таки только легендой.

Были, конечно, отдельные офицеры, предлагавшие свои мечи, — одни союзникам, другие немцам. Эти готовы были служить ландскнехтами у кого угодно. Но это были отдельные ничтожные люди. Не они создавали на «союзные средства» русские армии после Бреста. Вожди белой армии на Юге России — генералы Алексеев, Корнилов, Деникин — были моими непримиримыми врагами. Тем легче мне сказать о них правду, их обеляющую от обвинения в службе иностранным интересам. В самые первые недели после захвата власти Лениным они бежали на Дон и на Кубань. Тут к ним стала стекаться офицерская и студенческая молодежь для борьбы «за родину и честь России». Из небольших отрядов выросла армия без всякой иностранной денежной помощи. Она создавалась русскими силами и русскими средствами. Впоследствии руководство Добровольческой армией попало в руки реакционных политиков и она стала, по словам П. Н. Милюкова, по своим целям классовой армией, защищающей помещичьи интересы. Но и став контрреволюционной, она — даже после того, как она стала получать техническую помощь от союзников, — не была все же армией иностранных наемников. Содействуя триумфу союзников, Добровольческая армия глубоко верила, что этим она приближает час восстановления единой России. Армия адмирала Колчака также не была вызвана к жизни волей Лондона и Парижа. Колчак действительно был ввезен в Сибирь союзниками. Но и он ландскнехтом не был. К тому же, когда он приехал, вооруженная борьба с германо — болыневиками на Восточном фронте, за Волгой и на Урале, в Сибири, была уже в полном разгаре.

Ленин правильно сказал: Гражданская война — триумф советской власти! После разгона Учредительного собрания и в особенности после Брест — Литовска неорганизованное сопротивление захватчикам власти быстро стало превращаться в широкое, активное движение народных масс.

Летом 1918 года не только без всякой помощи союзников, но еще и до их прихода диктатура Ленина была свергнута почти во всей Сибири, на Урале, в областях Уральского и Оренбургского казачьих войск, в Заволжье и на Средней Волге с городами Самарой, Симбирском и Казанью.

Обычно это движение отождествляют с вооруженным столкновением с большевиками чешских войск, созданных в России после падения монархии. Чехи, мол, освободили Поволжье и Сибирь» а затем появился адмирал Колчак, «предложивший свой меч союзникам» завершать их дело. Настоящая история борьбы на Волге, на Урале и в Сибири совсем другая.

Ко времени заключения сепаратного мира на русском фронте было около 40 тысяч автономного чешского войска. Это войско никакого участия во внутренней борьбе России принимать решительно не хотело. Чехи стремились уйти как можно скорее из России на французский фронт продолжать борьбу за создание независимой Чехии. Председатель их Национального совета Т. Масарик[219]вступил в соглашение с советским правительством о беспрепятственном пропуске чешских войск с оружием во Владивосток. Согласие было дано. Начался исход. И началась двойная игра большевиков с чехами. Уже прорываясь с фронта через Украину, чехам пришлось сдать часть оружия большевистским властям. В мае чешские войска отдельными небольшими эшелонами были разбросаны по всей железнодорожной магистрали от Пензы в центре России до Владивостока. Представители союзников в Москве настаивали на скорейшем пропуске чехов. Германский посол граф Мирбах требовал их разоружения и задержки в России. Придравшись к мелким недоразумениям между чехами и местными большевистскими властями, Троцкий, как комиссар по военным делам, издал приказ об остановке чешских эшелонов и об их разоружении. Мирный исход на родину превратился в вооруженную борьбу за право прорваться на родину.

Чехи были отлично дисциплинированы, показали себя на русском фронте превосходными солдатами, были проникнуты глубоким патриотизмом. Однако при всех этих качествах 40 тысяч солдат, разбросанных небольшими пачками по железнодорожной линии в несколько тысяч миль длиной, не могли бы ни освободить две трети России, ни спастись сами, если бы не встретили помощи и поддержки от местного населения.

И эта помощь была оказана, так как восстание чехов послужило лишь сигналом к открытому выступлению — даже несколько преждевременному — всех местных русских организаций. Внутри России и в Сибири уже несколько месяцев готовились к вооруженной борьбе с большевиками — за свободу и с немцами — за Россию.

Всюду — в Западной Сибири, на Урале, на Волге — антибольшевистское движение опиралось на демократические слои населения — крестьян, рабочих, казаков. Этим движением руководили члены новых, по всеобщему избирательному праву выбранных, городских и земских органов самоуправления, кооператоры, члены социалистических и демократических партий. Огромную роль в этот период сыграла партия социалистов — революционеров. Она имела большинство во всех новых демократических учреждениях и в Учредительном собрании. Для начала движения внутри России была выбрана Самара. Туда с весны стали съезжаться члены Учредительного собрания. Под его знаменем должно было начаться движение. Самара и завязала связи с чехами в Пензе.

После Бреста различные представители союзников начали усиленно вести переговоры с Центральными комитетами социалистических, демократических и умеренных партий о возобновлении «восточного фронта».

В Москве было заключено «соглашение» между «Союзом возрождения» (т. е. группой членов партии социалистов — революционеров, народных социалистов и кадетов) и французским послом в Москве, который, по его словам, представлял всех союзников.

Предполагалось, что в начале движения в одном из освобожденных городов России соберутся наличные члены Учредительного собрания и установят всероссийское демократическое правительство. Это новое правительство вместе с западными союзниками России возобновит войну с Германией. А союзники будут продолжать оказывать России всю возможную помощь вооружением и войсками.

Для успеха намеченного плана борьбы за восстановление России в условиях войны необходима была ясность отношений между антибольшевистской Россией и союзниками, точность и срочность в выполнении плана обеими сторонами.

В конце концов мои друзья предложили мне поехать за границу — 1) осведомить о положении в России непосредственно руководителей союзных правительств; 2) добиваться ускорения помощи и 3) выяснить, вообще, действительное отношение союзных правительств к событиям в России.

В начале мая 1918 года я приехал в Москву. Работа ГПУ (тогда оно называлось Чекой) еще только налаживалась, аппарат террора действовал с большими перебоями, в Москве были еще независимые газеты, в ней заседали Центральные комитеты антибольшевистских партий и всякого рода конспиративные комитеты. Обросший длинными волосами, с усами и бородой, я довольно часто, в особенности в сумерки, выходил из своего тайного убежища. Раза два — три бывал на конспиративных собраниях. Ко мне часто приходили ближайшие политические друзья и держали меня в курсе всего происходящего. Но все& #8209; таки жить в Москве значило ходить по краю пропасти: замкнутый круг людей, знавших о моем присутствии в Москве, неизбежно расширялся… Устроить мой проезд до Мурманска, где в это время стояли французская и английская эскадры, было довольно сложным предприятием. Выход нашел представитель сербского правительства по эвакуации военнопленных сербов и хорватов, полковник Комненович. Эвакуировались пленные через Мурманск, и он предложил снарядить вне очереди «экстерриториальный» сербский поезд для меня. Английский представитель Брюс Локкарт быстро выполнил все паспортные формальности. Наконец, вдвоем с верным другом и спутником, Владимиром Фабрикантом, я подходил пешком, в качестве эвакуируемого сербского солдата, к вокзалу, чтобы в первый раз — и может быть, навсегда, — уехать из России. В последнюю минуту на вокзале едва не случилась большая неприятность. Один из сербских офицеров узнал меня, несмотря на весь грим, и своим поведением обратил на меня внимание большевистской стражи… С большой находчивостью Комненович отвлек от меня внимание. Мы вошли в поезд, и он сейчас же тронулся.

Две с лишком недели черепашьим шагом поезд шел до Мурманска. Там был последний барьер: проверка документов представителями местного Совета. Наконец, я на иностранной территории — гость капитана Пти, командира французского крейсера «Адмирал Об». Семь месяцев конспиративная жизнь в вечном напряжении казалась нормальной. Только теперь, на палубе чужого корабля, я почувствовал неимоверную усталость и почему& #8209; то отвращение к своим длинным волосам, усам и бороде. Прежде всего я попросил парикмахера…

Дня через два нас пересадили на маленькое английское каботажное судно с 12 человеками команды и с игрушечной пушкой на палубе против немецких подлодок, которые энергично действовали тогда на путях из Мурманска в Норвегию. Семь дней Ледовитого океана с двумя отличными штормами, когда волны перехлестывали через борта и заливали сверху, с люка, маленькую каютку, уступленную мне капитаном, — и мы пришли на крайнем севере Англии в стоянку большого британского флота. На катере меня провезли всей бесконечной линией стоявших на рейде кораблей. Глядя на эту несокрушимую морскую мощь Британской империи, еще острее вспоминалось все, что осталось позади…

*

18 июня я приехал в Лондон. Началась новая жизнь и новая борьба.

Я приехал на Запад в самый критический месяц перед переломом войны. Германия готовилась к новому наступлению, которое должно было стать и стало решающим. Англия и Франция уже вместе с Соединенными Штатами в последнем напряжении готовились к бою. Но в Лондоне жизнь била ключом. Вспоминая условия жизни в Петербурге в последние месяцы войны, трудно было ощущать войну в Лондоне — так все было крепко, устойчиво. Уверенность в непобедимости германской военной машины, которая владела большевиками и частью правых, антибольшевистских кругов внутри России, здесь, в Лондоне, казалась нелепостью. Твердая воля и императорской, и демократической России продолжать войну с Германией до конца никогда не казалась мне столь оправданной, как в эти первые недели моей жизни за границей. Вера, которой после Бреста жила вся демократическая Россия, в то, что победа союзников будет часом освобождения и восстановления свободной России, превратилась у меня в уверенность. Об этом при первом удобном случае я послал сообщение моим политическим друзьям, оставшимся в России и продолжавшим борьбу на местах.

Свидание с Ллойд Джорджем укрепило меня в моем оптимизме. В это время уже были получены сведения об успешном русско — чешском движении на Волге, о начавшемся освобождении от большевиков Сибири. Моя задача облегчалась. Я говорил Ллойд Джорджу не о том, что должно случиться, а о том, что уже началось. Мне оставалось только разве объяснить внутренний смысл и внутреннюю связь отдельных эпизодов борьбы, показать, какие силы в этой борьбе участвуют, подчеркнуть, что движение начато демократическими силами, что в нем участвуют левые и социалистические партии — в частности, в движении на Волге принимал участие будущий советский посол в Лондоне Иван Майский[220], — крестьяне, рабочие, интеллигенция, что кооперативы снабжают новые армии средствами и т. д. Задача союзников — ускорить военную помощь, согласовать свои действия с настроениями в России и не разбивать там действиями своих представителей на местах единство всенародного движения. У меня осталось впечатление — может быть, и ошибочное, — что мой рассказ раскрыл перед Ллойд Джорджем такую действительность России, которой он не знал. Он попросил меня сейчас же повидать военного министра лорда Милнера и поехать в Париж, куда он сам ехал на военный совет союзников в Версале. В ближайшем своем выступлении в палате Ллойд Джордж сообщил о хороших сведениях, только что полученных из России.

Свидание с лордом Милнером имело для меня совершенно определенный смысл. Много лет спустя при случайном свидании с Ллойд Джорджем мы заговорили о прошлом. В конце разговора я спросил Ллойд Джорджа, почему в начале революции (в 1917–1918 гг.) союзники упорно содействовали военным заговорам, направленным на установление диктатуры. «Я об этом ничего не знал. Во время войны военное министерство вело у нас свою собственную международную политику», — ответил бывший британский премьер. Направляя меня к лорду Милнеру, он, может быть, хотел косвенно воздействовать на направление этой автономной военной дипломатии. Во всяком случае, отправляясь на свидание с лордом Милнером, я знал, куда я еду: плоды военной дипломатии союзников Россия пожала еще во время Корниловского восстания. Но это было печальное прошлое, о котором я не хотел и не имел права вспоминать в критический момент. Лорд Милнер весьма любезно меня принял и внимательно выслушал все мои сообщения, ни в чем не выдавая своего к ним отношения.

Почти сейчас же после свидания с лордом Милнером я, вслед за Ллойд Джорджем, как он мне посоветовал, поехал в Париж. Но, приехав в Париж, Ллойд Джордж потерял желание меня видеть. Я же отнюдь не потерял желания довести до конца ту задачу, которую я на себя взял. На Волге, на Урале, в Сибири антибольшевистское и антигерманское движение продолжало развиваться успешно. В Москве и «Союз возрождения», и центральные органы партии социалистов- революционеров и кадетов получили определенные обещания от французского посла Нуланса[221]о том, что союзники и материально и морально поддержат их борьбу и то новое всероссийское правительство, которое должно было образоваться на освобожденных территориях. На Волге, в Самаре, где уже было местное правительство Комитета членов Учредительного собрания, и в Сибири представители союзников, в особенности французы, всячески поддерживали антибольшевистские силы. Я знал, что, несмотря на закрадывающиеся сомнения, руководители движения были уверены, что данные им обещания исходят из Парижа и Лондона. В Париже легче, чем в Лондоне, можно было выяснить действительное отношение наших союзников к тому, что происходит в России: Париж более разговорчив и менее сдержан. Тогда в особенности здесь был узловой пункт всех международных течений и настроений. Мой оптимизм здесь стал бледнеть. Клемансо его рассеял окончательно. Пока не было перелома на театре военных действий, Тигр готов был идти на все, чтобы задержать на русском фронте наибольшее количество германских войск. Поэтому вновь вспыхнувшая борьба на Восточном фронте его интересовала и радовала. При первом же свидании с ним выяснилось, что ни о каких обещаниях, данных в Москве, он не знает. Это подтвердил и сидевший почтительно рядом, на кончике стула, министр иностранных дел Пишон[222]. Клемансо тогда наводил панику на своих ближайших друзей и сотрудников. Однако Клемансо сказал, что этому «недоразумению» не нужно придавать значения: французское правительство окажет всяческую помощь борющимся в России патриотам. Было условлено, что мои сообщения будут министром иностранных дел пересылаться в Москву французскому представителю шифром для соответствующей передачи.

Мои свидания с Клемансо внезапно оборвались… 14 июля, в день Французского национального праздника, у Триумфальной арки должен был состояться традиционный парад французских войск с участием отрядов всех союзников и в присутствии дипломатического корпуса. Накануне парада были отобраны пригласительные билеты у русского поверенного в делах Севастопуло и военного агента графа Игнатьева[223]. Чиновник, приезжавший за этими билетами, объяснил, что они были посланы по недоразумению. Командующий русскими экспедиционными частями во Франции также не получил распоряжения выслать на парад русскую часть. Военный агент поехал объясняться к начальнику штаба. Тот сказал графу Игнатьеву, что билеты отобраны, так как Россия теперь страна нейтральная, которая заключила мир с врагами Франции. Военный агент приехал ко мне в крайне возбужденном состоянии, негодовал, что русские дипломаты оставили это оскорбление без ответа. Он просил меня, как бывшего военного министра и главнокомандующего, защитить честь русской армии и России. Мне не нужно было просьбы графа Игнатьева, чтобы выполнить свой долг.

В ночь с 14 на 15 июля началось последнее германское наступление, провал которого оказался началом германского разгрома. 15 июля было назначено мое свидание с Клемансо и Пишоном. Они должны были одобрить проект сообщения в Москву. Но его содержание теряло смысл, если Россия антибольшевистская и антигерманская, на территории которой вместе с русскими войсками в это время дрались войска союзников, стала «нейтральной» страной, исключенной из Антанты. Войдя в кабинет Клемансо, я в первый раз увидал его улыбающимся. Он уже видел перед собой победу. «Ну, давайте вашу бумагу!» — весело сказал Тигр. «Господин президент, позвольте сначала задать вам один вопрос». Я был взволнован. Клемансо это почувствовал и нахмурился. «Пожалуйста». — «Ваш начальник штаба сказал русскому военному агенту, что русские войска и он не приглашены были на парад 14 июля, потому что Россия — страна нейтральная и заключила мир с врагами Франции. Я надеюсь, что это недоразумение не соответствует вашему мнению». Клемансо побагровел, откинулся на спинку своего кресла. Пишон замер и, казалось, готов был свалиться с кончика своего стула. В наступившей тишине я услышал резкий голос Клемансо: «Oui, Monsieur, la Russie est un pays neutre et c’est un pays qui a conclu la paix separ6e avec nos ennemis»[224]. Сдерживая себя, я встал, захлопнул портфель и сказал: «В таком случае, господин президент, мне в вашем кабинете совершенно нечего делать». Поклонился, повернулся и ушел.

На другой день ко мне приехал председатель палаты депутатов Дешанель. От имени президента республики Пуанкаре[225]и своего собственного он говорил очень долго и красноречиво о неразрывных узах, которые связывают Францию с национальной Россией, о верности Франции союзнице, которая с великим самоотвержением боролась за общее дело, и т. д. Он объяснил поступок Клемансо переутомлением от его сверхчеловеческой работы. Через несколько дней я был приглашен к Пуанкаре, который в своей бесстрастной, ледяной форме кратко повторил сказанное Дешанелем.

Слова Пуанкаре и Дешанеля остались словами. Формула Клемансо о «нейтральной России, изменившей союзникам» превратилась в политику «санитарного кордона» из малых и средних государств, которые выкраивались из живого тела «бывшей империи» после победы над Германией.

Через месяц после приезда за границу мне казалось, что я уже стал нащупывать направление русской политики Англии и Франции, которое мало соответствовало тем надеждам, с которыми демократическая и патриотическая Россия связывала обещание союзников разорвать в клочки после победы Брест — Литовский договор. Во всяком случае, уже в августе для меня стало несомненным, что интервенция союзников происходила в России по их собственному плану, никакого отношения к происходившим в Москве переговорам и ожиданиям русской демократии не имеющему. Окончательно открыл мне глаза один ошеломивший меня факт. Из русской военной среды я получил совершенно точные сведения, что в Лондоне находится один из главных организаторов и руководителей заговора генерала Корнилова, финансист Завойко, что он проживает с ведома английского военного министерства по паспорту «полк. Курбатова» и набирает офицеров для отправки через Америку в Сибирь. Эти офицеры должны были содействовать приходу к власти адмирала Колчака. С генералом же Пулем, который руководил операциями смешанного союзного экспедиционного корпуса в Архангельске, отправился под фамилией английского офицера Томсона русский капитан второго ранга Чаплин. Чаплин должен был установить военную диктатуру на севере России.

III

Между тем, опираясь на «обещание», данное от имени союзников французским послом Нулансом, из Москвы в помощь местным демократическим организациям поехали в Архангельск Н. В. Чайковский и несколько его политических друзей. Эти люди вместе с местными крестьянскими, кооперативными и земскими деятелями, опираясь на поддержку подавляющего большинства местного населения, подготовили переворот. Ничего не ведая, они назначили этого самого капитана Чаплина начальником местных русских войск. Приблизительно через три недели после восстановления на севере России демократического правительства в одну прекрасную ночь были все арестованы по соглашению Чаплина с генералом Пулем и отправлены на Соловецкий остров в монастырь. Под давлением начавшихся забастовок, разложения русских войск и фронта и протеста находившихся тогда в Архангельске союзных дипломатов члены правительства были возвращены с Соловков. Формально правительство Чайковского было восстановлено, но состав его был изменен. Сам Чайковский уехал в Париж. На его место явился генерал Миллер (впоследствии похищенный большевиками в Париже). Большевикам оставалось только снять жатву, посеянную для них генералом Пулем и капитаном Чаплиным. Операция в Архангельске была только репетицией переворота в Омске, который приблизительно два месяца спустя сделал адмирала Колчака диктатором, открыв и здесь легкий путь для большевиков в Сибирь.

Еще в конце августа, находясь в Лондоне, я знал о неизбежности диктаторских переворотов в Сибири и на севере России с помощью иностранцев. Не имея возможности письменно вовремя предупредить моих политических друзей, которые слишком доверчиво относились к «обещаниям» союзников, я решил немедленно вернуться в Россию, для того чтобы лично обо всем рассказать. Мне больше нечего было делать в Европе: миссия моя кончилась крахом. Во время войны проехать из Англии в Россию без согласия английских властей было невозможно. Я написал письмо Ллойд Джорджу с просьбой помочь мне вернуться в Россию. Очаровательный секретарь Ллойд Джорджа — Филипп Карр (впоследствии лорд Лотиан, скончавшийся послом в Вашингтоне), с которым мне тогда приходилось иногда видеться по делам, ответил мне любезным письмом. Ллойд Джордж понимает мое желание вернуться на родину, но, к сожалению, не может этому помочь, т. к. это противоречило бы «решению английского правительства не вмешиваться во внутреннюю политику России».

Эти слова были написаны как раз во время переворота в Архангельске, сделанного капитаном первого ранга Чаплиным[226]под покровительством английского генерала Пуля.

Деятельность генерала Пуля отнюдь не была каким& #8209; то исключением или случайным эпизодом. Напротив, генерал Пуль[227]выполнял в Архангельске общий план интервенции. Я это заявляю совершенно категорически, с полным сознанием ответственности за это. Находясь тогда то в Лондоне, то в Париже, я пристально следил за закулисной подготовкой и выполнением интервенции. Мои наблюдения были совершенно точны. После того как я был лишен возможности вернуться в Россию, я в сентябре месяце написал в Архангельск Н. Чайковскому, как подготовлялся в Лондоне переворот на севере России, и добавлял: «Эпизод, который случился с вами в Архангельске, при первом удобном случае повторится с Директорией в Сибири». Директорией называлось тогда только что образованное в Уфе на совещании всех антибольшевистских партий и организаций новое коалиционное всероссийское правительство. Напоминаю еще раз, что весной 1918 года французский посол Нуланс от имени союзников обещал поддержку этому правительству. В России никто не знал то, что я уже узнал, а именно: что обещания Нуланса не признаются ни в Лондоне, ни в Париже. 25 октября 1918 года (переворот Колчака был 18 ноября того же года) я послал с верным человеком письмо Н. Д. Авксентьеву, где писал между прочим следующее: «С июля здесь, в Лондоне и Париже, работал Завойко со своими друзьями. Он имел исключительное положение у лорда Мильнера[228]и теперь едет к вам, чтобы в широких размерах повторить переворот в Архангельске, который был совершен с ведома и по взаимному соглашению с английскими властями. Я настаиваю на том, чтобы вами были приняты меры к выяснению всех заговорщиков в России, так как новое повторение попытки генерала Корнилова может окончательно разрушить и добить Россию. Будьте особенно внимательны к деятельности генерала Нокса».

Г. Завойко не успел доехать вовремя до Сибирй — он был в Соединенных Штатах, когда «правителем России» стал адмирал Колчак, которого, по словам военного министра Уинстона Черчилля[229](6 июня 1916 г. в палате общин), «мы вызвали к жизни».

Генерал А. Нокс поддерживал тесную связь с участниками заговора Корнилова против Временного правительства, а затем появился в Сибири, чтобы там докончить с Колчаком сделать то, что не удалось сделать с Корниловым. Своеобразная роль генерала Нокса в России была хорошо известна союзным правительствам.

5 ноября 1919 года в английской либеральной газете «Манчестер Гардиан» были опубликованы протоколы заседаний мирной конференции по русскому вопросу. В протоколе от 15 января 1919 года излагается речь Ллойд Джорджа и между прочим приводятся следующие его слова: «Кто же может сбросить большевиков? Называют имена Деникина, Колчака, Нокса. Если союзники рассчитывают на одного из этих лиц, то они стоят на зыбучем песке»…

Как впоследствии в Германии, в России в 1917 и 1918 годах антидемократическое движение не было единым. Демократия была атакована сторонниками диктатуры с двух сторон, и слева и справа. Борьба демократии с реакцией сразу на два фронта была во всей Европе своеобразным последствием Первой мировой войны. Поэтому за реакционное движение справа, возникшее в России после установления там демократической республики, западные демократии никакой ответственности, конечно, не несут. Но их правительства того времени несомненно несут долю ответственности за катастрофу России и окончательное торжество тоталитарной диктатуры большевиков. Они ответственны за это потому, что упорно поддерживали силы правой реакции против русской демократии, верившей — может быть, и наивно — в демократическую фразеологию своих западных союзников.

М. Вишняк, наблюдавший за деятельностью представителей Антанты в России в начале Гражданской войны, отмечает в своей книге «Всероссийское Учредительное собрание» факт, удививший тогда русское общественное мнение. «Республиканцы и демократы у себя дома, — пишет он, — представители французской, английской и даже американской миссий становились за немногими исключениями проводниками реакционных влияний в России». Почему? М. Вишняк указывает на две причины — непонимание происшедшего и окружающего, второе — высокомерное убеждение, что Россия, «не знавшая в течение веков иной власти, кроме деспотической», более приспособлена к авторитарному строю, чем к демократическому строю. Конечно, обе эти причины сыграли свою роль в разрыве бывших союзников с Россией. Ллойд Джордж, например, на мирной конференции говорил, что Россия — это джунгли, в которых нельзя разобраться. Но главная причина трагического недоразумения, которое произошло в конце войны между востоком и западом Европы, была в том, что никто из союзников — кроме Соединенных Штатов — не был заинтересован в восстановлении здоровой сильной России в ее старых границах и даже этого не хотел. В 1918 году я видел собственными глазами, как мысль о расчленении России становилась тем популярнее в правящих кругах Антанты, чем несомненнее становился разгром Германии.

Последние недели перед капитуляцией Германии и перемирием до меня доходили из верных источников сведения о том, что в правящих кругах Антанты начинаются разговоры о «разделе сфер влияния» в бывшей Российской империи. Передо мной возникал жуткий призрак нового для России Брест — Литовска. До заключения перемирия я молчал. После 11 ноября нужно было сказать правду. Сидя в английской деревне, я написал статью и послал ее в Париж моему другу Альберу Тома. После напряженной борьбы с цензурой Клемансо Тома удалось опубликовать ее в два приема в “L’Information” (14 ноября и 7 декабря 1919 г.). Я приведу из этой статьи большие выдержки, ибо эта статья передает воздух эпохи и переживания русских людей того времени.

«Россия — это такая огромная задача, без справедливого решения которой ничто и никогда окончательно не будет решено. Война кончена. Представители держав — победительниц уже съехались выработать и продиктовать Германии условия мира. К этому обсуждению привлечены, что совершенно справедливо, представители будущих правительств, будущих государств… Но где же Россия? Почему не слышно ее голоса? Почему никто не представляет ее интереса на совещании союзных правительств? Почему в числе союзных наций даже не упоминается ее имя? Русский флаг, так обильно обагренный кровью павших за нашу и вашу свободу, не развевается рядом с союзным флагом. Почему? Россия — страна нейтральная и страна, которая заключила мир с нашими врагами, — сказал мне Клемансо 15 июля 1918 года (эту мою фразу цензура исключила из статьи…). Неужели эта формула остается до сих пор руководящей в отношении союзников к России? Она заключила мир с врагом и теперь должна испытывать все последствия этого, включительно до… права держав — победительниц распоряжаться ее территориями без ее на то согласия.

Трагическое недоразумение между Россией и ее союзниками продолжается! Оно глубоко волнует всех русских. Оно может тяжело отразиться на всем будущем положении Европы; на прочности самого «мира мира». Многим кажется, что России больше не существует! Не существует России, с которой стоит считаться, как с силой! Нет, Россия была, есть, а главное — будет! Если у русского народа нет сейчас силы, то у него есть зато глубокое сознание и знание, куда ушла его сила. Он знает, что она ушла вся целиком на борьбу за право и правду. Россия знает, что без ее вчерашней жертвы не было бы сегодняшней победы. Совесть, разум русского народа знает, что долг его в этой войне исполнен до конца!»

Дав краткую сводку вклада России в общую победу, я писал дальше: «Поведение каждого правительства, когда перед ним стоит вопрос — или рискнуть сепаратным миром во имя интересов своей страны, или продолжать борьбу во имя интересов всего союза, диктуется степенью доверия данного правительства к своим союзникам. Я позволю себе сделать довольно грубое, но более понятное для умов, привыкших слишком реально мыслить, сравнение: в коммерческой жизни, когда какой& #8209; нибудь синдикат решает уничтожить своих конкурентов, некоторым из его участников приходится выбрасывать на рынок товар по цене иногда далеко ниже себестоимости. Конечно, эти члены синдиката несут убытки и даже могут совершенно разориться. На такой акт самопожертвования каждая отдельная фирма идет только в том случае, если она совершенно уверена, что синдикат возместит все ее убытки и учтет все значение такого образа действий своего сочлена в общих интересах. Что бы сказал торговый мир, если бы узнал, что такой- то синдикат вышвырнул из своего состава фирму, которая содействовала, может быть, в большей степени, чем все остальные, победе над конкурентами и которая растратила весь свой капитал на эту операцию? Сравнение не изящное, но, увы, не бесполезное… С великой патриотической тревогой, в глубоком смущении всматриваемся мы, русские, в ближайшее будущее, нас ожидающее. В самый разгар большевистского предательства — в момент подписания Брест — Литовского договора, когда, как уверяли немцы, навсегда исчезала с карты Европы Россия и возрождалась Московия, место которой в Азии, — мы, русские, были спокойнее, чем сейчас. Мы верили, что война с участием Соединенных Штатов будет доведена до победоносного конца. И нам казалось, что этот час победы будет часом возрождения России… Еще не поздно. Россия напряженно ждет, и совесть народа говорит ему, что он имеет право, как равный среди равных, решать свою судьбу в совете держав на мирной конференции. В упоении своей силы нельзя забывать о чужом праве.

Нужно, наконец, согласовать отношение к России не с формулой Клемансо, а с обещанием союзников «не признавать Брест- Литовский договор». Неизбежным следствием этого непризнания является продолжение союзных отношений с Россией. Для этого Российское Временное правительство, восстановленное 23 сентября 1918 года на Государственном совещании всех антибольшевистских сил, должно быть признано. Представители русского правительства должны быть приглашены на общих со всеми союзниками основаниях к обсуждению вопросов, связанных с окончанием войны.

В частности, никакие вопросы о территории России не должны обсуждаться без ведома и участия России. Иначе — в чем же будет разница между непризнанием и признанием Брест — Литовского договора?»