У двери, ведущей на сцену

Но вернёмся к концерту. От моей гримёрной до выходящей на сцену толстой деревянной двери всего несколько шагов по почти безлюдному коридору. Кроме служащих менеджмента и двух рабочих сцены виден только инспектор оркестра. Он исполняет обязанности дежурного и, пока оркестр играет на сцене, следит за тем, что происходит за кулисами. В первую очередь за тем, чтобы своевременно появился солист.

Один знаменитый коллега-скрипач из-за нарушения суточного ритма организма в связи с перелётом через несколько часовых поясов прилёг как-то в гостиничном номере перед концертом и заснул так крепко, что его не могли разбудить ни будильник, ни телефонные звонки. Инспектор в буквальном смысле вытащил его из постели, чтобы тот не опоздал к началу своего выступления.

Ну а когда идёт прямая передача концерта по радио, за кулисами стоит пара сотрудников радиостанции с наушниками на голове и ждёт сигнала об окончании дикторского текста и начале следующего номера программы.

Но сегодня никаких радиопередач. Я стою, так сказать, в полной боевой готовности недалеко от двери, но не прямо перед ней, а, безопасности ради, на некотором отдалении. Потому что через несколько мгновений инспектор рывком откроет её, чтобы впустить дирижёра, когда тот под аплодисменты публики покинет сцену.

Это тоже часть устоявшегося концертного ритуала, который нельзя нарушать. Нельзя допустить, чтобы дирижёр сам открывал дверь и протискивался в неё.

А В ПАРТЕРЕ…

Тем временем Мориц и Лена сидят на своих местах, впервые в жизни слушая классическую музыку в живом исполнении. Потом они рассказали мне, какое это было захватывающее переживание. «Вольного стрелка» они ни разу не видели на сцене, но были уверены, что уже из увертюры узнали многое из того, что я им рассказывал о томительно-прекрасном действии оперы. «Куда больше, чем если бы просто послушали диск», — признались они, когда мы встретились после концерта. Особое впечатление на них произвели контрасты, смена красок и настроений. Лена даже запомнила чудесную мелодию кларнета, которую Вебер отдал любящей, трепетной девушке Агате, и то и дело напевала её про себя.

Сейчас, после бурного финала, они внимательно наблюдают за тем, что происходит. Отзвучал последний аккорд, дирижёр опускает руки, кладёт на пульт дирижёрскую палочку и два-три раза под гром аплодисментов кивает оркестру. Означает ли это, что он доволен?

«Даже если и нет, он бы виду не показал», — пояснил я им позднее. Точно так же, как оркестр или отдельные музыканты ничем не выдадут своего недовольства работой дирижёра. Потому что все, находящиеся на сцене, — настоящие профи. Критические замечания, если в них будет нужда, они выскажут за кулисами, безо всякой публичности. Если действительно что-то было не так, чего, впрочем, публика могла и не заметить, позже об этом будет сказано без обиняков. Но на ярко освещённой сцене об этом не может быть и речи.

Наконец дирижёр широким жестом приглашает музыкантов встать, элегантно поворачивается к публике и кланяется. Какое-то время он наслаждается аплодисментами, кланяется ещё, просит музыкантов сесть, сходит со своего помоста и под не стихающие аплодисменты устремляется к двери, из которой вышел перед началом концерта. Как только он к ней подходит, она открывается словно сама собой, он уходит, дверь снова захлопывается. «Всё было безукоризненно», — скажет потом Мориц; уж он-то знает, что значит точно рассчитать время.