В свете прожекторов

Но и без ступенек может многое случиться. Я вспоминаю одного коллегу, который, выступая в Сиднее, зацепился за нотный пульт первых скрипок и, обнаружив, что застрял, сильным рывком попытался освободиться. Результат: порванные брюки и гомерический хохот в зале.

Но в этот вечер ничего такого не случилось, мой выход прошёл гладко. Рукопожатие с концертмейстером — это тоже обязательный ритуал, — дружеская улыбка и взгляд в сторону остальных музыкантов, затем, как только дирижёр поднялся на подиум, поклоны публике, сначала прямо перед собой, партеру, затем почтительные кивки направо и налево, вверх, ярусам.

Аплодисменты стихают, дирижёр раскрывает партитуру, берёт в правую руку палочку, бросает ободряющий взгляд в мою сторону, и раздаётся первый аккорд. Музыка зазвучала.

Что в этот момент происходит в голове солиста? Меня много раз об этом спрашивали, но я не мог дать точного ответа. Всегда только беспорядочные обрывки мыслей: не надо было надевать нижнюю сорочку, в зале ужасно жарко; не забыть бы после концерта позвонить своему агенту; на юной виолончелистке на втором пульте вызывающее платье. Сплошь банальные мысли, они могли бы меня отвлечь, если бы я от них тут же не избавлялся. Надо прочно закрыть дверь в повседневную жизнь, сейчас важна только музыка — и ничего больше.

Вступление оркестра продолжается добрых три минуты. Всё это время я мог бы просто стоять и слушать. Но я мысленно играю часть вступления вместе с оркестром, чтобы ощутить музыку, иметь небольшой «задел» перед началом своего соло и не окунаться в игру, словно в холодную воду, когда понадобится чисто исполнить дьявольски трудное собственное вступление.

В зале мне видны лишь немногие из слушателей, не вижу я и своих друзей, они сидят где-то в середине партера. Они просили, чтобы я им кивнул, — разумеется, в шутку. Но если бы я и захотел это сделать, то не смог бы — из-за ослепляющего света прожекторов. Довольно отчётливо я различаю только людей в первом ряду, но я избегаю встречаться с ними взглядом, нарочно смотрю поверх голов. Иногда до меня доносится тот или иной комментарий, даже если сидящие в первых рядах говорят шёпотом. «Вот он, Бетховен», — говорит один; «Чудесное вступление», — шепчет другой. Кто-то, сидящий прямо передо мной, обращаясь к соседу, замечает, что у меня плохо начищены туфли; он даже не даёт себе труда сказать потише, так, чтобы я не слышал.

Я чувствую, как тысячи пар глаз осматривают меня с головы до ног. Как я держу скрипку, хорошо ли сидит на мне фрак, какая у меня причёска. В то же время я чувствую, как музыка Бетховена начинает захватывать меня, и я погружаюсь в этот несказанно прекрасный поток звуков. Своим друзьям я дал прослушать пластинку с записью 1953 года концерта в исполнении Менухина, Фуртвенглера и оркестра Лондонской филармонии — чтобы подготовить их и обратить их внимание на поразительный эффект в самом начале, когда струнники подхватывают пять ритмических ударов литавр и привносят в игру вроде бы чуждый тон. «Ре-диез» скрипок, объяснил я, не вписывается в основную тональность «ре-мажор», но гениальный Бетховен предписал делать именно так, ибо точно знал, как добиться нужного воздействия. Этот эффект замечаешь даже тогда, когда ещё не очень разбираешься в тональностях, квинтовом круге и прочих тонкостях. Важно лишь одно: внимательно и сосредоточенно слушать.

И вот через несколько секунд приходит мой черёд вступать с восходящими октавами, на первый взгляд простыми, но очень трудными для чистого звукоизвлечения. Я прижимаю скрипку к подбородку и начинаю играть. Получилось, вступление удалось. Конечно, можно бы сыграть и лучше, но сейчас я вздыхаю с облегчением. Напряжение постепенно спадает. Мы в царстве музыки.